Так по прошествии четырех столетий замыкается таинственный круг, которым судьба ограничила первое из завоеваний цивилизации; ныне искусство это живо лишь благодаря нескольким почтенным семействам, которые унесут тайну Гутенберга в могилу; ныне печать сберегает творения человеческой мысли ничуть не лучше, чем рукописи. Во всяком случае, из сотни книг, отпечатанных в нынешних типографиях, лишь одна имеет хоть какой-то шанс просуществовать в первозданном виде хотя бы четверть века. Дабы убедиться в этом, достаточно бросить взгляд на модный роман, который, один-единственный раз побывав в руках читателя, а затем полежав несколько дней во влажном помещении или оставшись на несколько месяцев без присмотра забывчивого хозяина, превращается в ветошь, чье место — не на письменном столе или туалетном столике, а в корзине старьевщика. Мне больно говорить об этом, но названный промежуток времени — тот короткий век, который отмерен ныне славе всех членов литературного цеха, включая меня самого. Впрочем, большинству авторов слава откажет в благосклонности еще до истечения этого срока.
Вернемся, однако, к Мануциям, которым как-никак посвящена наша статья. Поскольку бесчисленные услуги, которые это прославленное семейство оказало словесности, исчерпывающе освещены в превосходном труде господина Ренуара, я напомню лишь некоторые из их свершений, безусловно заслуживающие всеобщей признательности.
Когда Альд Мануций Старший открыл в Венеции свое блистательное предприятие{348}, в распоряжении типографов были всего два шрифта — тот, что мы называем готическим (им до сих пор пользуются в немецких типографиях), и тот, что мы называем антиквой{349} (он долгое время был самым употребительным у всех народов, которые, подобно нам, пользуются латинским алфавитом).
Мануций Старший ввел в обиход шрифт, получивший впоследствии название латинского курсива — его скользящая скоропись была очень похожа на почерк, которым написаны прекрасные итальянские рукописи; шрифт этот до сих пор остается непревзойденным образцом для всех пуансонистов. Близость печатных литер к рукописным буквам существенно облегчала чтение книг и, в частности, избавляла читателей, с трудом освоивших искусство разбирать печатные тексты, от необходимости заново привыкать после этого к текстам рукописным — необходимости, с которой сталкиваются все нынешние дети; если принять это во внимание, понятно, какое влияние оказало блистательное изобретение Мануция на изучение древней словесности. Быть может, здесь-то и кроются причины внезапного взлета классической филологии в итальянских республиках конца XVI столетия.
Судя по формату первых произведений типографского искусства, они предназначались для украшения просторных библиотек королей и вельмож, академий, университетов и монастырей. Все ранние первопечатные книги — величественные, но неудобные фолианты. Презренное ин-кварто лишь изредка осмеливалось показаться рядом со своими колоссальными соседями, к остальным же форматам вообще прибегали только в единичных случаях. Поэтому Альда Старшего можно смело назвать создателем ин-октаво{350} — но не того чудовищного ин-октаво, к которому так привержены нынче тщеславные издатели ничтожных брошюрок, а стройного, изящного, грациозного ин-октаво, волею великодушного типографа прекрасно помещающегося в кармане фланирующего книгочея. Это хитроумное изобретение положило начало эпохе, когда количество книг резко возросло и повсюду возникло бесчисленное множество небольших библиотек — этих очагов любомудрия. Если бы главенствующая роль по-прежнему осталась за фолиантами, словесность, пожалуй, выиграла бы в серьезности, и я не вижу в том большой беды, но ей, без сомнения, труднее было бы дойти до низших классов общества. Печатные книги остались бы в этом случае не более чем памятниками типографского искусства.
Придать шрифту привычные очертания, дабы всякий мог в нем разобраться, ввести в оборот книги портативного, удобного формата, которые облетали бы все уголки страны и были доступны владельцу самой скромной библиотеки, — всего этого было мало. Да что там говорить, эти блестящие изобретения принесли бы обществу не пользу, а вред, если бы их создатели, мучимые подлой страстью к наживе, применили бы их для распространения низкопробных писаний, портящих вкус и развращающих нравы, однако в ту пору типографы тщательно отбирали сочинения, достойные сойти с их печатных станков. К числу таких типографов относятся в первую очередь шесть династий, представителей которых я назвал бы патрициями, если не королями, типографского искусства, — Альды, Джунта, Этьенны, Плантены, Эльзевиры и Дидо, чьими многолетними стараниями были шесть раз воспроизведены все творения всех классических авторов древнего и нового времени, так что из книг любого из этих издательских домов можно составить полную библиотеку шедевров человеческого гения.