Дело было важным. Они часто выпадали из рук и ломались. Один, два, три, четыре… Тут моя рука нащупала в кармане неожиданный предмет: продолговатый и, с одной стороны шершавый на ощупь. Как резина. Что это такое, я не знал. Пиджак был концертный, так что оказаться в нём могло что угодно. Вытащить на свет предмет было затруднительно – я был накрыт накидкой, как в парикмахерской – и, отчасти со скуки, начал его сжимать пальцами, стараясь определить, что это. Он вроде не поддавался, но в какой-то момент одна из его выпуклостей вдруг вдавилась внутрь; странный предмет завибрировал; я испуганно выдернул руку из кармана.
– Чё ты дергаешься? Не дергайся! – Прореагировала тут же Таня. Она считала, что кроме Володи никто у нас в группе играть не умеет и что он вообще: «самый крутой». – Будешь дергаться, я тебе по сто раз переделывать не буду! – я молчал.
«Может это зажигалка?» – подумал я. И в этот момент взглянул в зеркало. Оттуда на меня смотрел чудовищный, абсолютно не эстетично выглядящий урод.
– Стоп! – Быстро скомандовал я Тане. Та застыла – кроме Володи давать ей указания не разрешалось никому… – Здесь сотри. – Я показал на тени под глазами. Возьми это и то… Смешай в пропорции пять к одному… Дальше добавь перламутра, и губы тоже сотри и этим мажь… – я указал на другую помаду. – Пожалуйста, – добавил я как можно любезнее, понимая, что рискую нарваться на «разговор».
– Вот еще… – шикнула Таня, но указания выполнила. Видимо услышала в моем голосе неожиданные интонации и просто не знала, как на них реагировать.
Через некоторое время я, уже более удовлетворенный и, понимая, что с таким реквизитом большего не добьёшься, прошел на сцену.
Ребята уже начали прогон, и я решил послушать из зала. Подошел к пульту, постоял. Звук был чудовищный; слишком жесткая середина, проваливающийся бас. Гроссовер перекручен, на выходе каша.
Я, на глазах у озадаченного звукооператора Лёни (считалось, что Лёня один из самых крутых операторов в городе) поправил гроссовер. Убрал железо из середины, скруглил бас. Стало лучше. Скрутил поканальные настройки. Зазвучало хорошо. Для такого аппарата. Лёня, будучи профессионалом, понял всё сразу и с некоторым изумлением начал записывать шкалы – каждая вариация звучания уникальна и, повторить ее на ощупь, практически невозможно.
«Аранжировка барахло, – автоматически отметил я, по дороге на сцену слушая, что играют без меня. – Заморочено. Клавиши вообще не в тему, бас кривой. А барабанщик тянет. Травы что ли перед концертом опять покурил?! – Я подозрительно посмотрел на Вардкеса – барабанщик наш приехал из какого-то горного аула в Армении; говорил по-русски плохо, но играл „с самого рождения“.
Тот сидел за установкой, словно горный орел. Один глаз у него был широко открыт, а второй хитро прищурен. Выглядел он, словно человек, целящийся в прицел винтовки. «Так и есть. Обкурился, – резюмировал я, хорошо зная такое выражение его лица. Делать ничего не оставалось. – Тексты и свою партию с импровизациями буду переделывать по ходу, – решил я, включая гитару. Прежде чем заиграть я немного подумал. Затем вытащил шнур гитары из блока эффектов и воткнул напрямую в усилитель. Вывернул чувствительность до придела и начал играть…
…Приступили к еде. Нина продолжала удивлять: она тараторила не переставая. Раньше, по крайней мере, в общении со мной, она была очень сдержана. Теперь же, она болтала о своих знакомых, преподавателях и друзьях, словно с лучшей подругой.
Я отметил вдруг, что моё отношение к ней так же переменилось. Причем, перемена эта меня не порадовала: если раньше я хоть и был в нее влюблён, но как говориться «как все». Теперь же, я ловил каждое её слово и буквально не мог отвести от нее глаз; казалось, я просто не смогу ни разговаривать, ни вообще существовать в её отсутствие. Мне было уже все равно: любит она другого или нет; важно было не упустить; не дать ей скрыться, уйти. Мои амбиции и ревность не пропали; но они стали ничем в сравнении с желанием видеть ее, быть с ней…
«Эко тебя переклинило-то, – мысленно удивился я, не понимая природы случившегося. – Ведь не потому же это с тобой происходит, что она хвалит?» Однако внутреннее ощущение и восприятие Нины изменилось не только в этом.
Если раньше я скромно сознавал и принимал свою слабость как данность и ничего потому не предпринимал, то теперь всё изменилось. Я был жестко, хладнокровно уверен. Уверен, что возьму верх над любым соперником. Для этого нужно только не рвать; сохранять контакт и отношения. И всё встанет на свои места. Короче, я в этот момент решил стать «просто другом». Тем более, момент был удачным – я стал в ее глазах крутым музыкантом.
– Слушай, – я начал реализовывать свой план незамедлительно. – А что там Игорек рассказывал, у тебя роман какой-то оригинальный по почте? Расскажи, интересно!
– Вот болтун, я ж ему по секрету… она не казалась особенно расстроенной. Да что тут рассказывать… – однако, я сразу почувствовал, что именно на эту тему она готова говорить часами. – Мой поезд и его на один паром попали. И вагоны напротив оказались. Ну, мы и разговорились. Я как-то сазу поняла, что это – «любовь». Мы, женщины, это сразу чувствуем. – Я отметил ее уверенное «мы, женщины» и на некоторое время снова впал в молчаливо– траурную прострацию.
Более конкретно выяснилось следующее: поговорили и разъехались. И он у нее отчего-то ни телефона, ни адреса не взял… Только крикнул вслед что разыщет. Она, было, забыла о нем, а тут вдруг подруга ее, секретарь комсомола на факультете письмо получает: «Дорогой товарищ секретарь! Обращаюсь к тебе как мужчина к мужчине!..» – ну а дальше, что, мол, любовь. «Помоги товарищ, нету ли у вас стройотряда проводников». И описание Нинкино. Он, оказалось, такие письма во все институты Иркутска разослал! Ну, а у нас секретарь хоть и девчонкой оказался, так зато прямо в десятку попал: лучшая Нинкина подруга!
«Вот не свезло, – подумал я на этом моменте рассказа. – Видать, тяжело мне с этим Артемом придется. Тертый хахаль попался…»
Однако, не так страшен черт оказался, как его малюют. Нина действительно сильно любила музыку и в ней разбиралась. Артем же, как быстро выяснилось из писем, не понимал в ней ничего. Но, будучи человеком амбициозным и самоуверенным, судил обо всем.
– Вот, пишет, что ему «Битлз» нравиться. – Рассказала на очередной встрече Нина. – Я, пишет, решил их у себя в Москве распространить. – А дальше на две страницы о том, как челноки могут из страны двести сковородок вывести, а взамен тысячу дисков ввести… С расчетами и ценами на металл. В Китае и у нас. А дальше о том, как он через фасовщиков их продавать потом будет. – Она жалобно посмотрела на меня. – Что ответить?
– Ответь, что если бы «Битлз» на сковородках играли, то их не в Китай, а в Африку экспортировать бы надо. Что б вместо барабанов, по пластинкам стучали. И английское правительство поддержит… А, в целом, что-то с головой у твоего Артема не того… – я выразительно покрутил у виска пальцем. – Если он «Битлз» на сковородки меряет…
– А вот, – вдруг рассказывала она. – Я ему: ты к Шостаковичу как относишься? – Хотела на классику перейти; А он: «я классику, в принципе не люблю. Ее фирма „Мелодия“ издает. Весь Союз наводнен; не пробиться. Смысла нет – не сбыть потом».
А я масла в огонь: тут я с ним полностью согласен. Пиши, что Шостакович еще хуже: по телевизору передали, что из Болгарии большая партия пластинок идет. Скоро все магазины Шостаковичем завалят. Ничего не продать: плохой композитор.
Не знаю уж, что Нинка ему отвечала. Только, ходила она все больше по факультету мрачная и все неохотней о нем рассказывала. И, однажды, пришла в институт заплаканная. С припухшими глазами и под соболезнующими взглядами подруг. Вечером после репетиции я под каким-то предлогом остался в общежитии и зашел к Нине. Соседка при виде меня вышла; ей срочно понадобилось к друзьям. Я в то время уже был в институте широко известен: наши песни слушали почти все. И, конечно, знали, что я влюблен в Нину, к сожалению, безнадежно… из-за Артема, «который сковородками торгует» – здесь без меня тоже не обошлось.