Также и в стихотворении «В тревоге пестрой и бесплодной…»:
Эти же контрасты белого и черного, уже в прямом смысле этих слов, часто встречаются у Пушкина в пейзажах и портретных описаниях:
«Свинцовые волны грустно чернели в однообразных берегах, покрытых белым снегом» («Капитанская дочка»);
«Он [импровизатор-итальянец] был в черном с ног до головы… голая шея своею белизною ярко отделялась от густой и черной бороды» («Египетские ночи»);
Особенно интересно у Пушкина фольклорное использование этих цветов: в применении к сказочной царевне — «белолица, черноброва» («Сказка о мертвой царевне»), к деревенской девушке — «черноокая белянка» («Евгений Онегин», V, 38). В народнопоэтическом стиле и описание девушки в «Домике в Коломне»: «Глаза и брови темные, как ночь, сама бела… как голубица».
Сочетание белого, бледного лица с черными, темными глазами или бровями — в стиле народного представления о красоте и выглядит привлекательно. Напротив, черное лицо с белыми глазами — сочетание пугающее. Так, в «Пире во время чумы» Луиза со страхом вспоминает: «Ужасный демон приснился мне: весь черный, белоглазый», Сон Луизы связан с ассоциацией «черт» и «черный»: во сне Луизы «демон» — образ черной чумы, ср. также «черный сатана» в поэме Пушкина «Монах». Таков же и контраст белого и черного в Отрывке Пушкина «Как жениться задумал царский арап…», где мы читаем: «Выбрал арап себе сударушку, черный ворон белую лебедушку».
Эта антитеза характеризует суеверные представления некоторых персонажей из произведений Пушкина, но, конечно, отнюдь не его самого, потомка «арапа». В «Арапе Петра Великого» Пушкин рассказывает, что на черного Ибрагима «не одна красавица заглядывалась… с чувством более лестным, нежели простое любопытство». А полюбившая «арапа» графиня Д. «стала находить что-то приятное в этой курчавой голове, чернеющей посреди напудренных париков ее гостиной».
Здесь, кстати, напомним, что раздумья арапа Ибрагима о любви «белой женщины» к нему, «черному», могли быть и раздумьями его потомка, автора «Арапа Петра Великого». В «Египетских ночах» итальянский поэт-импровизатор, вспоминая Отелло, спрашивает:
Золотой и голубой
Первоначально у Пушкина вместо Дориды было имя Лида. И Дорида и Лида были во время Пушкина (и до, и после него) равно приняты как условные имена в поэзии. У Пушкина есть еще одно стихотворение, связанное с этим именем («Дориде»), и это же имя бегло упоминается («ветреная Дорида») в эпилоге «Руслана и Людмилы».
Однако Лида встречается у Пушкина чаще, чем Дорида: с этим именем связаны у него стихотворения: «Послание к Лиде», «Письмо к Лиде», «К молодой вдове» («Лида, друг мой неизменный…»), «Платоническая любовь» («Я знаю, Лидинька, мой друг…») и строки в 5‑й песне «Руслана и Людмилы» («Я помню Лиды сон лукавый…»).
Почему же в приведенном стихотворении Пушкин отказался от первоначального, более ему привычного имени Лида и заменил его Доридой? Полагаю, что в соответствии со своими ономастическими приемами для Пушкина не без некоторого значения были и золотые локоны той, кому его стихотворение было посвящено. Золотые локоны не только к лицу, но и к имени «Дорида», имени, которое восходит к французским or («золото») и dorer («золотить»).[8]
Но поэту «в Дориде нравятся» не только ее золотые локоны, но и голубые глаза. И тут вспоминается портрет Ольги Лариной:
У Ольги, как мы видим, того же цвета глаза, что и у Дориды, да и почти того же цвета волосы.[9] Напомним еще, что эта Дорида, одноименница Ольги Лариной, та самая Ольга Массон, к которой относится стихотворение «Ольга, крестница Киприды…».
7
Ср. также в письме к В. А. Жуковскому от 30 апреля 1825 г.: «Посылаю тебе
8
Аналогичным приемом наименования пользуется Пушкин и в стихотворении «Фавн и пастушка», где пастушка Лила уподобляется лилее.
9
Льняной цвет настолько близок к золотому, что у Батюшкова, например, эти два цвета слились в один, и в «Послании к Тургеневу» он пишет: «Кудри льняно-золотые».