Притягивает и обязательность по отношению к слову, особое понимание времени — минут, часов. Эстетика каждой секунды. И презрение к ритуалам, ко всему лишнему в делах и чувствах.
Вдруг спрашиваю:
— Кто ваш любимый поэт?
— Любимый? Его не может быть — одного. Сегодня — Пушкин, вчера — Блок. В зависимости от настроения.
— А из нынешних поэтов?
— Признательность за отдельные стихи.
— ...А грибы в лесу вы любите собирать?
— Да! Но еще больше люблю запах грибов в лесу. В сосновом. В нем взгляд не вязнет. Сосновый лес — мой храм, воплощение разума. А лесную чертовщину не люблю. В сосновом лесу ее не может быть — он весь проглядывается.
— А река?
— Люблю реку до впадения в город, а дальше жалею ее.
Он говорит о детстве, о мелкой холодной воде Финского залива, о любимом сыром воздухе Карелии. Там началась планета, имя которой — Лихачев. Потом трудовая школа и дальше — гимназия Карла Мая на Васильевском острове, где учились Бенуа, дети Шаляпина.
Совсем недавно мы шли по улице Герцена, и один молодой поэт — он не знал в лицо Лихачева — вечером спросил:
— С каким удивительным человеком ты шел?
— А почему ты так подумал?
— Не знаю. Так подумалось...
Я писал поэму «Пир», в которой Игорь Святославич принимает половецкого хана Гзу:
Надкусил огурец — слышен звон
аж до самой до Тмуторокани!
Возникло сомнение... Я позвонил Дмитрию Сергеевичу Лихачеву и спрашиваю:
— В двенадцатом веке у нас огурцы уже были?
Лихачев ответил:
— Надо посмотреть в «Истории культуры Древней Руси». Но я не уверен, что найдете. Летописцы писали о главном...
и полете соколом под мглами,
избивая гуси и лебеди
к обеду и ужине...
Слово о полку Игореве
Прискакал половецкий гонец,
поклонился с лицом истукана.
— Князь! Жди к ужину хана, —
щелкнул плеткой, умчался,
и остался на небе рубец.
И поставили стол под березой.
Неба, ветра береза полна,
бьет Перуну поклоны она.
Хан подъехал с улыбкой негрозной.
Игорь Гзе говорит: — Не взыщи,
если гуси худые да постные щи.
Из одной они выпили чаши,
чтобы тайные думы узнать.
Гза сказал: — Надо видеться чаще.—
Ради истины стоит сказать:
незадолго до Игорева похода
в лето 1184 года
был у Игоря хан Кончак,
а не Гза...
Кончакова дочка —
сына Игоря будущая жена.
Только истина нам не нужна,
то ли дело с капустой бочка!
Со своею виною великой
за крамолы на русской земле,
что сказал Игорь Гзе?
— Хан, отведай капусты с брусникой.
Тут и с яблоком кисло-моченым,
и кочанный открыли засол.
Хан лишь носом повел,
как из кости слоновой точеным.
Редьку с квасом распробовал он
и усами сосуд заарканил.
Надкусил огурец — только звон
аж до самой Тмуторокани!
Гза вареного хрена схватил,
с ртом открытым застыл,
сладко слезы растер кулаком,
стал с одышкою хукать и цыкать,
и, зажмурившись, клюкву с ледком
в рот отчаянно сыпать.
Нутро охладил. Мозги просквозил!
Искривилась береза — от слез.
Дядька пареной репы принес.
Хан трясет головой, шарит слепо:
где капуста, где редька, где репа?
Клюкву шарит. Зажмурился — рысь!
— Где такая растет?
— На болоте. —
Стонет хан: — Хорошо вы живете.
— Так вези сыновей. Породнись.
Будет Русь засыпать спиной к Дону.
Завернешься и ты с головой в попону. —
Соглашается Гза, отрезая кусок.
Из леща розоватый жирок
по серебряным пальцам потек,
проникает сквозь рыбину свет!
От варягов — засола секрет:
надо соль в труху не толочь
да в холодную лунную ночь...
Тут и сам я почувствовал голод!
По усам текло — в рот не попало.
Не беда! Мне чесночного сала
Бородулин прислал.
Я поэму бросаю
и на кухню бегу. Вот мешаю
с подсолнечным маслом капусту.
Режу лук. Сало жадно хватаю.
Плачу... Рот обжигаю!
Приобщаюсь к старинному хрусту.
Вспоминаю детдомовский запах какао.
На стене улыбаются Сталин и Мао...