Сомнение возвышает. Но не улыбка скептика, который называет «Слово...» «гениальной подделкой». Обидно, когда споря о времени написания «Слова...», ставят заведомо ложный вопрос о его подлинности. Подлинность — это качество; золото — всегда золото, в любом веке. Его определяет не возраст, а проба. Гениальное не может быть подделкой. Заурядный памятник не вызвал бы таких споров. Страшная сила «Слова...» завораживает, будто ночной пожар, когда где-то в темном поле полыхает стог и зарево видно за десятки верст.
Да как мог Мусин-Пушкин (напиши он «Слово...») утаить до и после написания свою гениальность? Ведь тут масштабы не меньше, чем у Данте, Гёте, Толстого. Об авторе нового времени, будь то архимандрит Иоиль Быковский (и ему приписывали авторство), или кто-то другой, уж что-нибудь сохранил бы XVIII век. Такое зарево в карман не спрячешь. Чем больше читаешь «Слово...», тем яснее невозможность создания его даже поэтом силы Пушкина. Не реставрируешь речь и ритм, взаправдашнюю тревогу за свой (XII) век. «Песни западных славян» — тому подтверждение. Даже Пушкину не удалось одолжить свой гений прошлому. Никому и никогда такое не удавалось, как нельзя выбрать век для жизни.
Вот что писал академик Д. С. Лихачёв еще сорок лет назад: «Летопись следит и за дальнейшими действиями Игоря: в 1198 году он сел на княжение в Чернигове, не раз ходил вновь на половцев, но все это осталось без упоминания в „Слове о полку Игореве”. Не упомянуты и другие события русской истории, случившиеся после 1187 года. В частности, „Слово...” в числе живых князей называет умершего в 1187 году Ярослава Осмомысла. Отсюда ясно, что „Слово...” написано не позднее 1187 года...»
— Ну, а если бы не было этих зарубок времени? Как доказать древность «Слова...»?
Вопрос школьного друга. На берегу Днепра горит костер, и мы говорим о «Слове...». Не было, наверное, такого дня, чтобы в стране где-нибудь не говорили о нем!
Дым изогнулся коромыслом.
— Есть в твоей душе хоть капля неприязни к французам?
Друг смотрит с удивлением.
— За что?
— Ну, хотя бы за нашествие Наполеона.
— Так когда это было! Мало ли кто с кем воевал.
— А к шведам?
Пожимает плечами.
— Вот именно! Так думает каждый. Останови на улице любого — он так скажет. Хотя и двух веков не прошло после Наполеона. Но если «Слово...» написано в начале XVIII века, как считает французский ученый Мазон, — откуда у автора такая враждебность к половцам? Через шестьсот лет!
Откуда в сердце русского человека (дворянина Мусина-Пушкина или архимандрита Иоиля Быковского) столько неподдельного гнева и опасений в связи с половцами? И не свойственно никакому народу такое злопамятство. Так чувствовать мог только современник! Свидетель половецких набегов. Когда еще витал запах гари и крови.
Потом тень Орды все перекрыла. Ведь и половцев давно нет как таковых — растворились в других народах. До сих пор пишутся горестные повести и поэмы о нашествии Орды, а вражда с половцами быльём поросла. Да, их набеги были опасны. Но в целом на ход русской истории не повлияли.
Что сближает века?
Когда я впервые прочел «Слово о полку Игореве», у меня было такое чувство, будто я его уже знал. От него пахло грозой и полынью, как на берегах Днепра, где прошло мое детство. Там на закате окна приднепровских сел пылают красными щитами. Там и сегодня говорят: «кажет путь», «хоробрые», «древо с тугой преклонилсся», «цвелить», то есть злить, дразнить. Набеги, пожары, причитания русских жен — все это я знал. Вокруг были руины, обгорелые стены, воронки от снарядов. В подвалах голосили вдовы. Я рос на белорусской земле, где каждый четвертый житель погиб во время войны, 180 деревень были сожжены вместе с жителями. На обочинах дорог — от древнего Кричева до Мстиславля, от Полоцка до Минска — под жестяными звездами зарастали травой братские могилы.
«А Игорева храброго полка не воскресить. Вслед ему завопила Жля, и Карна поскакала по Русской земле, сея людям горе из огненного рога». Я не понимал, что за такие Карна и Жля, но видел их след — страшный след золы и сажи.
Вечерами на днепровскую кручу приходил слепой баянист. Садилось солнце, и черные очки баяниста были огненно-красными. Старшие танцевали, а мы смотрели сквозь ограду танцплошадки. Внизу чернел обгорелый мост. От вещего Бояна до слепого баяниста протянулась печальная песня...
Осенью ветер плакал в печной трубе, на столе мигала керосиновая лампа — так слабо, что казалась далекой-далекой... Я закрывал глаза и становился, кем захочу.
Вот Овлур ползет по мокрой траве к темному шатру Игоря. Кони ждут за рекой. Половецкие собаки знают и молчат. Вот одна подошла и лижет его в лицо...