Но сначала я должна увидеть тетю Еву. Видимо, она куда-то уехала, никому не сказав. Возможно, она даже не знает, что весь город ее ищет.
— Ева? — зову я.
Она не отвечает. В любом случае тетя туговата на ухо. Я окликаю снова, уже громче. По-прежнему нет ответа, но я знаю, что Ева дома. Она на смотровой площадке. Или в кладовке, изобретает новую чайную смесь, например, с бергамотом и кумкватами. А может быть, она вообще никуда не уезжала. Нет, это невозможно. Полиция наверняка обыскала дом. По крайней мере я так думаю. Господи, неужели никто сюда не приходил? Например, Мэй. Нет, черт возьми. Но полицейские непременно бы пришли. Или мой брат. Разумеется, Бизер заглянул бы к тете Еве. Это первое, что он бы сделал. Без причины Еву не объявили бы пропавшей — правильно? Но теперь-то она вернулась. Ясно как божий день. Я смеюсь, потому что это одна из тетиных поговорок.
— Ева, — зову я, памятуя о том, что тетя глуховата, но все-таки не оставляя своих попыток. — Ева, это я.
Откуда начать поиски? Я стою в передней. Передо мной — две одинаковые гостиные с черными мраморными каминами друг напротив друга. Одна из них заперта — ее Ева использует под кафе. Я захожу в другую. Комната больше похожа на бальный зал, чем на гостиную. Камины кажутся покинутыми и «голыми» — обычно Ева ставит туда букеты. Стулья расставлены симметрично и расчетливо, точно фигурки на шахматной доске.
Я гляжу на огромную винтовую лестницу и понимаю, что нужно идти наверх, но сначала — осмотреть кафе, вторую кухню и кладовую, где Ева смешивает чаи. Зову тетю и разговариваю с ней на ходу — громко, чтобы она наверняка услышала. Не хотелось бы войти незамеченной и напугать ее до сердечного приступа.
Она, вероятно, в спальне. Мне пока нельзя подниматься по лестницам, но я понимаю, что придется идти наверх. Цепляюсь за перила. Сейчас это в любом случае легче, чем несколько дней назад, хотя я до сих пор при каждом шаге чувствую, как натягиваются швы. Достигнув площадки второго этажа, я испытываю головокружение — приходится сесть на скамеечку и подождать, пока мир перестанет вращаться.
Наконец добираюсь до комнаты Евы. Старая кровать с пологом в углу, камин, резной шкаф. Кровать застелена, подушки взбиты. Я беру подушку и нюхаю, надеясь ощутить запах Евы. Но подушка пахнет апельсиновой водой — в ней тетя обычно полощет белье. Должно быть, она недавно его сменила. Заглядываю в шкаф. Все вещи аккуратно висят на плечиках. Корзина для белья пуста — значит, Ева уже выстирала простыни.
Когда я поселилась у Евы, то провела много времени в этой комнате — точнее сказать, в этом шкафу. Тетя, возможно, считала подобное поведение странным, но ни словом не обмолвилась. Ева не моя кровная родственница, она вторая жена моего дедушки, то есть вообще мне не родня. И тем не менее она понимает меня как мать — в отличие от Мэй.
На втором этаже еще шесть комнат. Все они, кроме одной, закрыты на зиму. Ева редко их отпирает, только если ждет гостей. Но визиты случаются все реже и реже — по крайней мере так она говорит, когда звонит мне. Я медленно миную комнату за комнатой в поисках Евы и разговариваю на ходу. Призрачная мебель стоит, укрытая светлыми чехлами от пыли.
Измученная, я поднимаюсь на третий этаж. В восемьдесят пять лет у моей тети куда больше сил, чем у меня. Я каким-то образом понимаю, что она там, наверху.
— Ева! — зову я. — Это я, Таунер.
С трудом поднимаюсь по узкой лестнице, хватаясь за перила с обеих сторон. Я устала.
Третий этаж — мой. Ева отдала его мне той зимой, когда я к ней переехала: отчасти чтобы возместить потерю Острова желтых собак, который я так любила, отчасти потому, что на третьем этаже была смотровая площадка. Ева знала, что я буду пользоваться площадкой, чтобы следить за Мэй, которая в одиночестве жила на острове, отказываясь уезжать. Не считая редких случаев, Ева вообще не пользовалась третьим этажом — она частенько говорила, что со времени моего отъезда там ничего не изменилось.
— Комнаты ждут, когда ты будешь готова, — повторяла тетя и добавляла очередную поговорку — например: «В гостях хорошо, а дома лучше».
Сначала я карабкаюсь на смотровую площадку — единственное место, куда бы пошла Ева, поднявшись на третий этаж. Но там ее нет. Наверху только гнездо чайки — кажется, брошенное. Я стою на вершине того, что некогда было моим миром. Сколько вечеров я просидела здесь, глядя в сторону острова, чтобы убедиться, что с наступлением сумерек мать зажгла керосиновую лампу, а потом потушила, укладываясь спать. Я провела здесь все вечера той единственной зимы.
Салемская гавань изменилась. В ней больше кораблей, чем раньше, а по периметру, со стороны Марблхеда, появились новые дома. Но Остров желтых собак остался прежним. Если прищуриться и посмотреть вдаль, можно вообразить себя маленькой девочкой и представить, что из-за Пич-Пойнт вот-вот покажется парус яхты Линдли, которая направляется к острову на летнюю стоянку.
Я возвращаюсь на третий этаж, где расположены мои комнаты. Это единственное место, где я не искала Еву. Единственное место, где она еще может быть. Здесь четыре комнаты со сводчатым потолком: меньше, чем на втором этаже, зато мебель не накрыта чехлами. И это странно, ведь Ева не знала, что я приеду. Одна из комнат — библиотека, где хранятся все мои школьные принадлежности: письменный стол, приглашения на балы, табели с отметками, книги по школьной программе и те, что Ева заставляла читать, если полагала, что программы недостаточно: старые, в кожаных переплетах, из большой библиотеки на первом этаже — Диккенс, Чосер, Пруст… Напротив — комната, где Бизер спал на Рождество и во время зимних каникул, когда приезжал из пансиона. Последние две комнаты принадлежали исключительно мне — гостиная с мягкими кушетками и маленьким китайским столиком, а следом, за створчатыми дверями, — спальня. Поскольку остальное я уже осмотрела, а Ева, несомненно, дома, я решаю, что она именно там.
Открываю дверь и, внезапно испугавшись, сначала смотрю на пол. Может быть, Ева никуда не уезжала. Может быть, она все время оставалась здесь, просто никто не искал как следует. Или тетя упала и до сих пор лежит, мучаясь от нестерпимой боли.
— Ева, — повторяю я и боюсь того, что могу увидеть за дверью в последнюю комнату. — Ева, ответь.
Я боюсь найти ее на полу с переломанными костями. Или еще хуже… Я зажмуриваюсь, отгоняя эту мысль. Но, когда открываю глаза, никого не вижу. Всего лишь комната, какой я оставила ее в тот год, когда мне исполнилось семнадцать. Знакомое покрывало с индийским рисунком, которое Линдли купила на Гарвард-сквер, лоскутное одеяло, сложенное треугольником в ногах кровати. На противоположной стене — картина. Ее нарисовала сестра за год до смерти, в черных и синих тонах. Золотая лунная дорожка на глубокой воде. Это сон, который видели мы обе. Картина называется «Путь к луне».
Я подхожу, смотрю на рисунок и вспоминаю многое: например, как Линдли нарвала в саду у Евы огромный букет и получила за это нагоняй, потому что повыдергала почти все однолетники. Она украсила ими мою комнату на Острове желтых собак в день моего возвращения и слегка перестаралась: цветы были повсюду. Мэй сказала, что в доме пахнет как на похоронах и у нее от этого разболелся живот. Линдли подумала, что, если кому-то становится дурно от твоих художественных изысков, это само по себе неплохо. Сестра решила, что это даже забавно, и у нее появилась идея. Она заставила меня надеть платье и лечь на кровать в позе покойницы, с цветами на животе, как Офелия на картине Милле. Линдли сказала, что я отлично смотрюсь в виде трупа, и начала рисовать. Но я все испортила, потому что непрерывно смеялась и цветы дрожали.