Армия поначалу действительно спасла Чижа от "черной воронки", куда его все глубже затягивало. Когда пришла повестка, он весил всего 41 килограмм (балерина Малечка Кшесинская, "пушинка русской сцены" — 47 с половиной).
Воинский эшелон привез в Латвию, в портовый Вентспилс. За воротами с красной звездой находился учебный танковый полк. Чиж попал в роту, где готовили механиков-водителей. Первые недели были самыми трудными: голод, жуткий недосып, ругань сержантов, кровавые мозоли от сапог. "Зато никакого алкоголя и алкалоидов. Физически я сразу почувствовал себя гораздо лучше".
Позже специально для журналистов Чиж придумал байку, что в армии у него была гитара "со специально укороченным грифом", чтобы могла пролезать в люк танка. На самом деле за рычагами боевой машины он не сидел: "Нас, конечно, возили на полигон, и чем я там занимался?.. Я играл на гитаре. После отбоя все убегали по палаткам, а сержанты мне: "Эй, малый, иди сюда! Эту песню знаешь?.." — «Знаю» — "Ну, спой… А эту?" — "Не знаю" — "Так сочини!".
Чиж не ловчил, не искал теплых мест. Но его писарский почерк был замечен сержантом, и тот «продал» Чижа своему земляку, который не мог уйти на «дембель», пока не найдет себе замену. Так рядовой Чиграков стал штабным топографом-чертежником. Ему дали отдельную комнату, практически кабинет: "Это был как отсек на подлодке: задраился, и началась своя жизнь. Я даже в казарму не ходил: стелил шинель на полу и спал".
Прошлого уже не было, будущее виделось смутно. Сочинительство стало единственным способом избежать серой, как солдатская портянка, реальности. "Я остался один, без Димки Некрасова, но потребность писать уже была, — вспоминал Чиж. — И я начал пробовать себя, «ваять» в одиночку".
Вскоре у него появился свой слушатель: в полку сложился элитарный (по армейским понятиям) кружок — музыканты, меломаны, литераторы. Местом сходок стал клуб части. Точнее, кабинет комсомольского секретаря, где уютно устроился рядовой Саша Гордеев с Украины. Выпускник мореходки, фанат западной музыки, он удачно совмещал непыльную общественную работу с освоением губной гармошки. В клубе Гордей, как называли его друзья, хранил гитару, а в служебном сейфе — нечто такое, что сразу привлекло внимание Чижа.
Дело в том, что в полку обучались больше пятисот узбеков и таджиков. Каждому присылали письма с родины. Едва ли не в каждый конверт был заботливо вложен гостинец — либо конопля, либо желтые плиточки гашиша. Пресекая по приказу начальства эту «контрабанду», Гордеев вскрывал и перетряхивал всю почту из Средней Азии. Обычной нормой считалось, когда 200-граммовый стакан забивался конфискатом доверху, с горкой.
Впрочем, отношения Чижа с "травой забвения" строились уже не на любви, а на необходимости: не с ней хорошо, а без нее плохо. Но, видимо, именно она спровоцировала тот творческий запой, который с ним случился.
— Я тогда писал по три-четыре песни в день, — вспоминает он. — После завтрака уходишь в штаб, рисуешь какие-то карты, подписываешь. А в голове что-то сочиняется, сочиняется… Тут же книжка записная — раз, что-то записал. Гитары нет, но мелодия-то в голове крутится: ага, примерно такая тональность. Чертишь дальше, перекурил: еще одна лезет песня — и её записал. "Обе-е-д!". Прилетаю к Гордею — в клуб или на почту, хватаю гитару: "Чуваки, я песню сочинил!". Пою, они — вау!.. Потом уходишь назад, в штаб, пишешь еще пару песен…
(В общей сложности Чиж написал в армии более двухсот песен. Только в одной его записной осталось 67 текстов. Были еще три книжки).
После отбоя, когда офицеры и прапорщики покидали казармы, наступала вторая, «подземная», жизнь. Вся полковая элита начинала кучковаться по каптеркам. «Салабонов» гнали в столовую за картошкой, вынимали из тайников брагу, спирт и коноплю.
— Время за полночь, эта армия сраная, ты сидишь, чуваки «пыхнули» уже, и я начинаю петь:
Такой «улёт» происходит!.. Я не знаю, где чуваки в это время находятся — дома ли, рядом со мной. Тоска по дому такая — фью-ю!.. Наверное, подсознательно, как мог, я спасал себя этими песнями.
Новый опыт "расширения сознания" Чиж получил в полковой санчасти, где служили два сдвинутых на музыке сержанта-фельдшера. Время от времени они забирали Чижа «поболеть» в стационар, чтобы тот вволю поиграл им на гитаре. Взамен ему открывали шкаф «А», где хранились сильнодействующие препараты. Итогом этих походов стал цикл «Шлагбаум», полтора десятка песен о "приключениях мозга".
"Меня, наверно, музыка спасла, — признался позже Чиж, — я знал, чем должен заниматься, цель была: вот приду с армии, запишем альбом. Он, может быть, и не нужен будет никому, но кайфа я от него получу гораздо больше, чем от наркоты".
Сейчас практически 99 % армейских песен Чижа никому не известны, и это его добровольная цензура, хотя собственно «торчковых» текстов там немного — примерно пятая часть. Причина в другом: "Большинство из них, мягко скажем, корявые. Там есть какие-то кайфовые куски, какие-то находки — практически в каждой песне. А есть откровенно неудачные. Но я ничего не хочу исправлять, потому что мне это дорого. Как первые самостоятельные опыты".
"Уход в себя" был таким глубоким, что внешней стороной жизни Чиж почти не интересовался: "Были люди, которые смотрели на меня, как на идиота — что за придурок, почему он не делает себе дембельский альбом, почему не ушивает себе форму?.. Конечно, я понимал, что 56-й размер хэ-бэ,[23] который я ношу, это смешно, и мне нужно размеров на десять поменьше. Но всем было насрать, а мне — тем более".
Чиж так и не превратился в нормального советского «дедушку» — чмырить, унижать «молодых» не доставляло ему никакой радости.
— Старше на полгода, младше — мне было по фиг. Я пришел в армию с этой мыслью и очень долго не мог врубиться, почему эта хрень, «неуставщина», происходит. Люди-то все одинаковые… Я был гражданским человеком, им и остался, меня начальник штаба так и называл — "гражданский пирожок". "Сережа, когда ты станешь настоящим военным?.." — "Боюсь, что никогда, товарищ полковник! Мне это не нужно".
Обустроив свой внутренний мирок, Чиж не только не бегал в самоволки, но даже редко бывал в законных увольнениях.
— Страна чужая, говорят не пойми о чем. Мне было гораздо интересней сидеть у себя в «чертёжке» или шататься из роты в роту, — там приятели, здесь приятели. Я читал им лекции. Сидим-болтаем, и вдруг за что-то цепляешься: "Как, разве вы не знаете?!.". И выплескиваешь все свои знания…
За месяц до дембеля, в апреле, коммунисты собрали в Москве свой очередной пленум. После него в газетах, по телевизору и в речах политработников появились новые, диковинные слова — «перестройка», «ускорение», «демократизация» и «гласность». Их посчитали за блажь Михаила Горбачева, очередного партийного босса. (Если бы Чижу тогда сказали, что через шесть лет горбачевские реформы разнесут Советский Союз на куски, а его, отслужившего в Вентспилсе, независимые латыши назовут «оккупантом», он покрутил бы пальцем у виска: "Дурных грибов, что ли, наелись?..").
Навсегда покидая армию, Чиж увозил с собой лычки младшего сержанта, любовь к 23-му февраля и Дню танкиста (в эти праздники солдатам давали плов, а не надоевшую рыбу) и спокойную уверенность в том, что может сам, без чьей-либо помощи, писать неплохие песни.
1985–1986: ДОМОЙ!.
"Я бедствовал, у нас родился сын. Ребячества пришлось на время бросить…" (Николай Асеев).