У меня опять потекли слезы. Забыв, что я сижу между двумя мужчинами, я вытерла лицо прямо подолом сарафана. Петр улыбнулся и бросил мне на колени кусок марли.
Мы ехали навстречу грохоту. Дно осталось справа. Остановились в деревне, больше похожей на нарядный дачный поселок: домики синие, желтые, зеленые с белыми наличниками и кружевной резьбой деревянных украшений. Не деревня, а сплошной фруктовый сад. В саду, в гуще кустов и деревьев, прячутся автомашины, пестрые броневички и танкетки.
Лейтенант вылез первым и, не попрощавшись со мной, скрылся в саду.
— Вредный какой, — кивнула я ему вслед. Петр улыбнулся:
— Не, не вредный. Фасон маленько давит, а так ничего — подходящий парнишка.
Теперь, когда мотор машины не хлюпал, звуки войны резали уши. Пушки рявкали где-то рядом, над головой в вышине перекатывались снаряды.
Громовые раскаты артиллерии потрясали воздух и землю. Слева отчетливо доносилась пулеметная стрельба.
«Шор-шор-шор…» — и я невольно приседала.
— Не дрейфь, кума, это наши батареи, — успокаивал меня Петров.
— Это и есть фронт?
— Не совсем. Бой идет на реке Шелони. Километров пять отсюда будет. Там передовая линия, слышишь, пулеметы скворчат?
На Шелони! Там же где-то бабушка и ребятишки… Вот так укрылись от войны!..
Мы стояли в зарослях вишенника и, задрав головы, наблюдали за немецкими бомбовозами. Они хищно кружили над деревней. Покружили, покружили — повернули в сторону боя.
Петров сказал:
— Опять на пехоту! Четвертые сутки идет бой. Не пускают наши немцев за реку. А те прямо на пулеметы ползут — пьяные, сволочи. Эй, старшина! — вдруг закричал он.
Чего надо? — послышался откуда-то из кустов недовольный голос.
— Зову, стало быть, надо. Ходи веселей!
Старшина вылез из-под машины, как из бани: красный, распаренный. Иронически посмотрел на меня, вкусно зевнул:
— Поспать не дадут хорошему человеку…
Петров что-то ему зашептал на ухо. Широкое лицо старшины расплылось в улыбке, ноздри затрепетали, глаза озорно заблестели.
— Ну, вы тут занимайтесь, — сказал мой спутник, — а я по делу. — И ушел.
— Иди сюда, боец! — позвал меня старшина и полез на машину, нагруженную до бортов, сдернул с груза зеленый брезент и стал бросать к моим ногам связки гимнастерок и солдатских штанов.
— Развязывай. Примеряй. Ну что ж ты стоишь? Облачайся!
Я нерешительно подняла одно галифе.
— Надевай прямо на платье. Белья у меня нет, — крикнул сверху старшина.
Я просунула ноги в широкие штанины. Старшина сказал:
— Как на пугале огородном. Снимай! Померь другие. Я перемерила больше десятка, но он был всё недоволен, ворчал:
— Сошьют, черти, на один копыл… Ничего, мы сейчас тебе подтяжки соорудим.
Старшина приспособил вместо лямок два брючных ремня и, подтянув галифе под самые подмышки, спросил:
— Не режет?
Я отрицательно покачала головой. Все гимнастерки были ниже колен, и я нерешительно сказала:
— А может быть, не надо штаны… Подпояшусь ремнем, и всё?
— Еще чего! — возразил старшина. — Без порток воевать собираешься? — Он выхватил из кармана ножницы и отхватил подол гимнастерки на целую ладонь. Достал из пилотки иголку с ниткой: — Подшивай быстренько! Не копайся.
Через четверть часа я была обмундирована с головы до ног и вертелась, пытаясь разглядеть себя со спины.
— Стой, окаянная! — закричал старшина. — Всё бы ты играла да взбрыкивала! — Это были слова шолоховского Щукаря, и я невольно рассмеялась.
Старшина в последний раз обошел вокруг меня, довольно хмыкнул:
— Хорош солдат Швейка! Надо бы тебя остричь, да уж ладно: так забавнее. Эй, Петров, получай свою красавицу!
Но вместо моего знакомого шофера Петрова прибежали молодые любопытные смешливые бойцы и стали приставать к старшине:
— Кто это?
— Откуда?
— А это он или она?
— Это оно. Не видишь, косички.
— Она к нам в разведбат?
Меня разглядывали бесцеремонно, на замечания и насмешки не скупились.
— Штаны-то, штаны! Ну чисто казак донской!
— Вот это боец! Силен, бродяга!
— Замечательный фронтовичек, иды ко мне в броневичок. В обиду нэ дам. Это так же вэрно, как меня зовут Нугзари Зангиев, сын Булата. — Бойкий разведчик нахально и ласково уставился мне в лицо черными блестящими глазищами.