— Никакого соображения у мазурика. Нет, чтобы сесть пониже по течению… В аккурат где люди добрые пьют, окунул свою кочергу…
Один Пырков, кажется, не утратил аппетита. Опорожнив котелок, покосился в мою сторону. Я одобряюще подмигнула. Заулыбался и направился за второй порцией.
…Они налетают совсем внезапно. Хищные крылья со свистом рассекают воздух, моторы воют на самых тошнотворных нотах, по солнечной траве скачут диковинные безобразные тени.
— Воздух! — хлестнул запоздалый сигнал наблюдателя.
На нашу уютную полянку, на маленькую голубую речку с визгом сыпятся мелкие бомбы.
Девятка, развернувшись, делает новый заход. Самолеты неизвестной марки пикируют почти отвесно. Они совсем черные, юркие, злые, как осы. Сбросив бомбы, бьют из пулеметов, и тогда Мамаев кричит:
— Не бегать! По самолетам противника! Залпом! — Но залпа не получается, стреляют далеко не все, неприцельно и вразнобой. Сделав еще один заход, стервятники скрываются за горизонтом, пропадают так же внезапно, как и налетели.
— Непочатов, все живы?
— Так точно!
— А кто там стонет?
— Трех стрелков подранило. Одного сильно.
Закревский стоит мокрый с головы до ног, и вода стекает с его обмундирования ручьями. Ребята хохочут, а Гурулев приплясывает, гримасничает и визгливо поет:
Дед Бахвалов ловко хватает веселого коротыша за подол гимнастерки и, пригнув к земле, дает увесистого шлепка по тому месту, откуда ноги растут.
— Ха-ха-ха-ха!
Дед строго смотрит на Сашу Закревского через стекла очков и укоризненно качает головой:
— В силу чего ж ты, мазурик, нырнул в ручей? Была команда купаться, я тебя спрашиваю?
— Да ведь он не сам нырнул, его фриц толкнул!
— Сашка, не отжимай обмундирование — Вовка Шерстобитов дорогой обсосет…
— Ха-ха-ха-ха!
Ко мне подходит улыбающийся Мамаев:
— Хорошая разрядочка. Гляди, как ожили.
— Хорошая-то хорошая, но ведь троих ранило.
Не троих, а только одного. Двое остались в строю.
…Последний привал был километрах в пяти от передовой, в стороне от большой дороги, в полуразрушенной деревне без жителей. У единственного колодца сразу же выстроилась очередь. Журавля нет, а колодец глубоченный — дна не видно. На отполированный дубовый шест на крепкий крюк солдаты вешают сразу по нескольку котелков, но водопой идет медленно, так как из посудины вода выплескивается на полдороге.
Дед Бахвалов заворчал и направился через дорогу к покосившейся избушке, возле которой дымила полевая кухня. Вежливо крикнул в черный провал окна:
— Товарищ руководящий, одолжи-ка, мил человек, пехоте ведерочко!
Ведро вынес совсем молодой немец в куцем сизом мундирчике — худой, голенастый, тонкошеий. Поклонился деду:
— Битте, гроссфатер!
— Господи Иисусе! — перекрестился дед. — Да откуда ж ты, поганик, тут взялся? — Но ведро всё-таки принял и пошел к колодцу, пятясь задом. А немчик преспокойно уселся на обвалившейся завалинке.
Из наших первым напился Коля Зрячев. Увидев немца, неистово завопил:
— Ребята, фриц!!! Настоящий живой фриц!
Бывалые солдаты глядели на немца равнодушно-презрительно, новички — с откровенным любопытством, но ни те, ни другие не проявляли никакой враждебности.
— Вот так фа-ши-и-ст! — разочарованно протянул Коля. — Соплей убьешь…
— Какой тебе, мазурик, это фашист? Самый натуральный тотальный щенок, и никаких гвоздей. Покури-ка, парень, русского. — Дед Бахвалов протянул пленному толстенную самокрутку. Немец вскочил на ноги, начал кланяться:
— О, данке! Данке шёнх.
— Чего уж там! — ухмыльнулся дед. — Дают — бери, бьют — беги. У нас, стало быть, в Расее так…
Немец трясущимися пальцами взял курево и заплакал. И даже не заплакал, а задохнулся в судорожном отчаянном рыдании — точь-в-точь жестоко обманутый подросток. Он стряхивал обильные слезы на мундир, на сухую землю и, всхлипывая, бормотал что-то на родном языке. Впрочем, два слова мы разобрали: «пропаганда» и «Геббельс».
— Ку-у-рт! — послышалось из избы. — Где аймар? — В провале окна, как в раме, показалась добродушная физиономия в белом колпаке набекрень. Повар укоризненно покачал головой:
— Нехорошо, братки, пленного обижать. Эй, камрад, чего пузыри пускаешь?