Над переправой, как приклеенные, висят самолеты и бомбят неприцельно — понтон охраняет зенитная батарея. Балансируя руками, мы благополучно перебрались на левый берег и вскоре были на минном поле.
Раненые стонали в кустах за шоссе, я насчитала одиннадцать человек. Сапер направился к ним, выставив вперед «удочку-пищалку», след в след за ним ступал Зуев, а шествие замыкала я.
— Здесь и аппарата не надо, — сказал сапер. — Они все торчат наружу, немцы даже замаскировать не успели.
Мы перевязали и напоили раненых. Двое были без сознания.
Зуев с сапером обшарили канаву и отвинтили «головы» нескольким противопехотным минам. Сапер ушел, а мы перетащили раненых в канаву и стали ждать попутный транспорт. Но в тыл никто не ехал — все спешили вперед, на запад, А к обеду шоссе и вовсе опустело.
— Ну, Чижик, — весело сказал Зуев, — похоже, что мы с тобой оказались в глубоком тылу — даже стрельбы не слышно…
Но после полудня что-то случилось там впереди и всё, что так стремилось на запад, вдруг снова повернуло на восток. Зуев выбежал на шоссе и пытался останавливать машины, просил взять раненых. Семь человек пристроили без особого труда, оставалось еще четверо, когда на шоссе началась паника. На дороге вдруг стали рваться снаряды: один, другой, третий… Всё побежало, понеслось сломя голову в сторону переправы.
…Машины налезают друг на друга и гудят, гудят, а дорогу загородила артиллерийская упряжка. Ездовые тоже не уступают друг другу и свирепо нахлестывают лошадей… Крик, шум, матерная брань… В довершение всего налетели «юнкерсы», а на них накинулись «ястребки», — над нашими головами завязался воздушный бой. В суматохе Зуев устроил еще двоих раненых и строго приказал мне:
— Беги на переправу и жди меня на том берегу!
— Никуда я не пойду.
— Я приказываю тебе, противная девчонка! Боец ты, или не боец?!
Я заревела благим матом:
— Что я, дезертир какой-нибудь, что ли?
Зуев выругался:
— Ну за что только меня бог наказал! Оставайся, черт с тобой! Марш в канаву! И не смей высовывать оттуда нос!
Потянулась на восток пехота, и он вступил в переговоры, но тут подвернулась подвода, груженная пустыми ящиками от снарядов. Ящики полетели на землю, раненых уложили на сено.
Ездовой почесал бороденку:
— Бумажку, доктор, давай, казенное добро-то… Как бы отвечать не пришлось.
Зуев закричал:
— Погоняй живее! За переправой разберемся.
Мы, взявшись за руки, понеслись к переправе — там столпотворение: пропускают только транспорты с ранеными, а наседают все.
Мы были уже на середине реки, когда бомба весом не менее тонны вдребезги разнесла большой понтон, а чертов наш мостик рассыпался сам и поплыл по течению.
Огромные мои сапоги тянули вниз, душила лямка санитарной сумки. Рядом плыл Зуев. Он поймал плаху от мостика и подтолкнул ко мне. Зенитки теперь молчали, и самолеты, обнаглев, висели над самой водой. «Фьють, фьють, фьють…» — посвистывали над нашими головами пули и вздымали сверкающие фонтанчики воды. Отплевываясь, я повернула голову налево: вся река кишела людьми, раненые лошади ржали тонко и жалобно…
Мы плыли к высокому берегу, с которого через Ловать била полковая батарея, а на нее пикировали сразу четыре «юнкерса»…
Выбрались благополучно, если не считать двух потерь: я выплыла в одном сапоге, да санитарная сумка пошла ко дну — Зуев перерезал лямку…
Мы немного обсушились и разыскали своих. Соколов до того обрадовался, что полез целоваться, и даже Кривун заулыбался:
— А я вас уже похоронил…
Иван Алексеевич, смеясь, сказал:
— Похоронить-то похоронил, а каши небось оставил?
Мы наелись и устроили концерт, Соколов играл на своей голосистой тальянке и пел частушки собственного сочинения:
Я подпевала и плясала в одном сапоге.
К нашему костру, заслышав гармонь, потянулись зрители. Они хохотали, показывая пальцами на мою босую ногу, советовали бросить в Ловать и второй сапог.
Иван Алексеевич, вытирая выступившие от смеха слезы, сказал:
— Чижик, довольно смешить порядочных людей! Иди посиди возле меня.
Но у меня бабушкин темперамент — не могу я сидеть, когда гармонь играет… Незнакомые танкисты вступили с нашим начальником в переговоры: