Что ты мелешь?! Как он попал к комиссару?А так и попал. У меня не спросился. Свататься приходил.Болтун! Говори дело!Петька криво усмехнулся, поигрывая новеньким автоматом:,- А я и говорю дело. Когда он пришел, у комиссара в аккурат комсорг сидел. А я на ступеньке автомат чистил. Всё слышно было. Вот твой и говорит: “Отдайте Чижика за меня замуж!” Да... Ну комиссар вроде бы ничего сперва. Смеяться стали... А комсорг как саданет кулаком по столу да как заблажит: “Я ей покажу замуж! Она у меня в два счета из полка вылетит!” Тут и комиссар закричали, и твой тоже. Я просунул голову за плащ-палатку, чтобы послушать, что дальше будет, а комсорг иувидел. “Брысь!-говорит, – отсюда. Скройся!” Ну я и ушел.Я глядела на своего приятеля и ничего не понимала. Свататься пришел!.. Замуж? Зачем?.. Прямо к комиссару! Без меня... Тут что-то не так. Но по Петькиным глазам я видела, что он не врет. А сердце мое бухало где-то совсем не на месте...Ну, комиссар с меня шкуру спустит!.. – это я сказала вслух.Пожалуй что да! – согласился Петька. – Он у нас таковский!..С Петькой разговаривать было бесполезно – одно расстройство. Надо идти к комиссару. Но с какими глазами!.. А может быть, подождать, пока вызовет сам?.. Нет уж, чего тут ждать! Семь бед – один ответ.Комиссар был в землянке один. Что-то писал и, не поднимая от бумаг головы, махнул мне рукой, чтобы села. Я сидела не шевелясь и сосредоточенно разглядывала большого рогатого жука, копошащегося в пазу щелястого пола.Но вот комиссар отложил в сторону карандаш, снял очки и, протерев их маленьким кусочком замши, посмотрел на меня долго и пристально. Я заерзала на табуретке, как на раскаленной сковородке. Александр Васильевич, сказал очень спокойно:Приходил капитан Федоренко.Я промолчала.Официально просит твоей руки, – продолжал комиссар.Фу ты, как пышно! – сказала я. – Как в старинном романе. А я еще и замуж-то не хочу.Александр Васильевич усмехнулся:- Так примерно я и сказал жениху. Девчонка, ветер в голове.Это мне не понравилось, но возразить я не осмелилась. – Между прочим, он уезжает. – Комиссар опять поглядел на меня испытующе.У меня пересохло во рту, и еле слышно я спросила:Куда?По всей вероятности, его направят на учебу в академию. И будет это, пожалуй, в первых числах сентября. Вот потому он и делает тебе предложение. Ну, так как же ты к этому относишься?Я осторожно спросила:А вы?А что я? Разрешу или не разрешу – финал известный... Так пусть уж лучше всё будет по закону.Александр Васильевич! – Я схватилась руками за пылавшие щеки.Я сорок лет Александр Васильевич! Сиди и слушай. Ты думаешь мне делать нечего, кроме как сватовством заниматься? Я с Федоренко разговаривал не так, как с тобой, а как мужчина с мужчиной. Все доводы “против” ему привел. Но парень упрям. Он и мысли не допускает уехать без тебя. Видимо, по-настоящему любит. А вот ты – сомневаюсь... Ну что ты вертишься, как сорока на колу? Сиди спокойно.Хорошенькое дело: “сиди спокойно!” Усидишь тут!- Отвечай прямо: хочешь замуж или нет?Ох, не знаю... Александр Васильевич, милый, дорогой, мне очень стыдно, но он умный, красивый, храбрый.” лучше всех... – я заплакала, – и если он уезжает, то я...Хоть сегодня замуж,
Ладно. Так и запишем. И чего, спрашивается, ревет? Ну, закрывай шлюзы. Довольно. Честно говоря, мне эта затея не по душе. Не такое сейчас время, чтобы свадьбы играть. Он мог и один уехать. Разлука любви не помеха. Но раз уж так – пусть будет так. Запишетесь первого сентября. Ну что ж? Сыграем свадьбу – удивим всю дивизию. Так- то, фронтовая невеста.Я вытерла слезы и радостно закричала:- Дост! Рахмат, уртак! [Спасибо, товарищ {узб.).]Комиссар удивленно приподнял брови, и я выпалила весь запас узбекских слов. Александр Васильевич улыбнулся:Я вижу, общественное поручение тебе на пользу. Что ж, молодец. Между прочим, капитан просил отпустить тебя завтра к ним в гости. Он с товарищами хочет это событие немного отметить.А вы отпустите, Александр Васильевич?Казнить – так казнить, миловать-так миловать!- решил комиссар. – Иди. Но... .- он поднял большой палец вверх, – к ночи домой! Он дал мне слово.- И я даю,Я опять справлялась с вечера. Хотелось бы приодеться, но не было ни платья, ни туфель. Всё та же гимнастерка, русские сапоги да на выбор штаны или короткая юбка – вот и весь мой предсвадебный гардероб... Может быть, прическу устроить? Несолидно как-то-невеста с косичками... Стала накручивать волосы на тряпки с бумажками, а они не накручиваются, только путаются – слишком длинные. И как крутить: вверх или вниз? Пошла к Петьке за советом. Петька сердито засопел носом:Еще чего! Что я, парикмахер, что ли? Иди к Лазарю – он научит.Так ведь Лазарь тоже не парикмахер!Он до войны вашего брата чесал.Чесал! Балда.Рыженький Лазарь – телефонист замахал руками, закартавил:Я не пагикмахег!Но ведь Петька мне сказал...Петька-таки наплачется у меня за тгепотню!Ну, Лазарь, миленький, как же быть? Я невеста, и завтра меня будут поздравлять, хотелось бы выглядеть хорошо, а я не умею...Так у тебя помолвка, что ли? Это интегесно! Давай тгяпки!Локоны получились отменные и челка красивой волной. Первый раз в жизни я напудрилась для солидности – совершила преступление: как только Петька куда-то отвернулся, отсыпала зубного порошку в бумажку из... Комиссаровой коробки.Все были дома: и Федоренко, и комиссар Белоусов, и Карпов.Фу ты, какая финтифлюшка! – фыркнул Лешка и обошел вокруг меня. Он даже потрогал волосы пальцем. – Настоящие? А я думал, парик. – И вдруг захохотал: – Мишка! Да она рыжая, как лиса, твоя невеста! Откажись, пока не поздно, ведь рыжие все до одной ведьмы.Сам ты рыжий, а я блондинка! Верно, товарищ комиссар?Блондинка с рыжинкой, – подтвердил Белоусов. – Что он понимает? А зачем ты лицо мукой обсыпала?Ну вот и вы ничего не понимаете в. женской красоте! Ведь это же я напудрилась! Зубного порошку у Комиссарова ординарца украла...Пока остальные смеялись, Федоренко, улыбаясь, вытирал мне лицо носовым платком:- Тебе совсем не надо пудриться.Сговор, помолвку или что-то в этом роде праздновали в Кузином блиндаже. Кузя выставил праздничное угощение: кашу гречневую с тушенкой, грибы на сковородке, масло и печенье – весь свой дополнительный командирский паек, наверное, пожертвовал для такого случая.Выпьем за здоровье жениха и невесты! – сказал комиссар Белоусов и чокнулся своей кружкой со мной и Федоренко. Карпов и Кузя закричали:Горько! Горько!Чего заревели? Что это вам, свадьба? – осадил их комиссар.Будем мы ждать до свадьбы! – захохотал Кузя. – Горько!Где-то очень близко ударил минометный залп. Кузя сказал:- Гляди-ка! Салют в честь жениха и невесты.- С потолка прямо на стол посыпался песок.Комиссар укоризненно покосился на Кузю:Хоть бы палатку над столом догадался прибить! Тоже мне хозяин! Песок скрипит на зубах.Я не замечаю, – буркнул Кузя.Да ты и жареные гвозди съешь.Выпили отдельно за жениха и отдельно за невесту, потом за родителей жениха, а когда очередь дошла до моих родителей, Федоренко встал:-У моей невесты нет родителей. Я предлагаю тост за здоровье старшего батальонного комиссара Юртаева. Выпили и крикнули “ура”. Молодец. Выпить за Александра Васильевича не грех.Вместо сцены я использовала единственную Кузину табуретку. Боясь, что она перевернется, Федоренко всё время стоял рядом, но я чувствовала себя очень ловкой, почти невесомой и, отплясывая “Карамболину”, так вертела воображаемым шлейфом, что даже самой было смешно. А потом мы с Кузей на пару “разделывали под орех” модную в нашей дивизии вологодскую “Махоню” с припевками. Кузя ревел, как дьякон с амвона, но я его перекричала и дробила, не жалея ни каблуков, ни собственных пяток. А мой партнер выдавал такие замысловатые коленца, что Грязнов от смеха путал лады баяна, а зрители держались за животы.Ох, Махонька росточком мала, Ох, Махонечка на горке жила...Кузя, войдя в раж, налетел на раскаленную печку-бочку, и у него задымились новые галифе. Карпов проворно окатил его водой из термоса. Но вместо благодарности Кузя начал ворчать и ругаться, а мы хохотали до слеэ. Грязнов чуть баян не уронил.- Ну вас, ребята, к дьяволу, – сказал комиссар Белоусов, вытирая покрасневшее лицо большим носовым платком.
Он поймал меня за ремень и потрепал по щеке: – Ох, Махонька, и бедовая ты, шельма!Приближалась ночь. Наступала пора, когда на передовой, как на пограничной полосе, не до веселья и не до маленьких личных дел. Тяжелые минометы вдруг долбанули так, что земля вздрогнула и глухо загудела. Вот он враг – совсем рядом. Только и ждет, чтобы мы забылись, развесили уши... Начиналась ночная вахта. Надо было собираться домой, а уходить не хотелось,- Останься, – очень тихо сказал Федоренко, но я услышала и отрицательно покачала головой. Он спохватился: – Ох, ведь я дал комиссару слово...Он при всех поцеловал меня грустно и нежно, едва, прикоснувшись губами, даже не смог проводить, так как ему было пора на оборону. Провожал меня хмурый Кузя, переодевшийся в старую форму. Он был не в духе – жалел галифе, ворчал:- Ведут себя так, как будто бы им отмерено жить по крайней мере лет до ста. Вот ахнет сюда этакая дура, и всё...Не ахнет. А если и ахнет – то мимо.Домой я пришла поздно и разбудила Володю:Володя, поздравь меня, я выхожу замуж!Мой начальник поморгал спросонья и сказал сонным. голосом:- Чижик, оставь меня в покое. Я хочу спать...Фу ты, философ сонный! А я и подумать не могла о сне и пошла бродить по расположению штаба. Носом к носу столкнулась с комсоргом. Димка обжег меня голубыми глазищами: злился.Кажется, ты замуж собралась? Ну и не видать тебе комсомольского билета, как своих ушей. Что-нибудь одно: или любовь, или комсомол.Да что ты, Дима, городишь? Где комсомол, там и любовь!Не болтай не дело! – сказал Димка. Он вообще-то признавал любовь, как таковую, но только к Родине.Но ведь мне сам комиссар Юртаев разрешил!Не бреши, не люблю.Честное слово! Ну спроси у него! – Димка призадумался.Дима, хочешь я тебе спою “Карамболину”?Еще чего? – заворчал Димка. – Иди лучше ведомость второго батальона подытожь. Нечего бездельничать.Наплевала я на все ведомости на свете! Ничего я сегодня не способна подытожить! Ка-рам-бо-лина! Ка-рам-боле-та!Ты пьяная, – сказал Димка.Я не пила водки, но согласилась:Верно, Дима. От счастья пьяна...Димка постучал себе по лбу, потом по столу. А что, может быть, и правда я от радости рехнулась?”Не дай мне бог сойти с ума...” Ах, ‘Александр Сергеевич, если тронуться немного от счастливой любви, то это еще ничего...Уходя, Димка сунул мне в руку газету нашей дивизии. Я взглянула и ахнула: доктора Веру и Лешу Иванова наградили медалями “За боевые заслуги”!Я ворвалась в землянку л комиссару и с порога завопила:- Александр Васильевич! Антон Петрович! Доктора Веру наградили медалью!Комиссар взял у меня газету и надел на нос очки в черепаховой оправе, а командир полка сказал:Чижик, ты так сияешь, что можно подумать, что это тебя наградили, а не твоего доктора.Ну как же вы не понимаете, Антон Петрович, что это же всё равно как меня! – закричала я и неожиданно для себя сделала стойку на руках (Петька научил меня этому искусству).Взбесилась девица, – усмехнулся Александр Васильевич. – Ай-яй-яй, бесстыдница! А еще невеста! Бедный капитан Федоренко!А может быть, наоборот, очень богатый, – возразил командир полка. – Ну где он встретил бы еще такого второго Чижика?- Вот именно! – подтвердила я и выскочила на улицу. Надо было всем рассказать новость и написать доктору Вере поздравительное письмо. А заодно справиться, нет ли вестей от Зуева.В конце июля был общеполковой митинг, на котором присутствовали представители от всех наших подразделений. Повестка дня: положение на Южном фронте.Первым выступал комиссар Юртаев. Я еще никогда не слышала такого пламенного оратора. У Александра Васильевича безупречная речь без малейшего акцента и приятный тембр голоса, говорит он страстно, убедительно и не признает никаких шпаргалок. Правильно – раз ты комиссар, так обязан быть трибуном!В этом отношении Антон Петрович отстает, он не мастер произносить речи: то и дело заглядывает в бумажку и делает досадные остановки.А комсомольский вожак Димка Яковлев строчит как из пулемета, шпарит, не признавая знаков препинания, и оттого Димкины горячие слова не сразу доходят до сердца. Он и выступает, как с Володей спорит: мечет громы и молнии и брызгается слюной.Вот о чем говорили на митинге. Гитлер держит на советском фронте более двухсот тридцати дивизий, из них добрая половина – танковые. Немцы двинулись на юг, так как развернуть наступление по всему фронту, как в сорок первом году, у них уже не хватает сил. Гитлер решил захватить у нас последние хлебные районы, уголь, нефтяные запасы, отрезать Москву от основной артерии снабжения – Волги...Мы должны помочь Южному фронту. Наша задача разгромить северо-западную группировку немецких войск и освободить города Ржев и Зубцов.Комиссар сказал, что союзники наши сделали официальное заявление о перенесении срока открытия вто.рого фронта на 1943 год. Ох и костерили же мои однополчане и Рузвельта, и Черчилля, и всю международную дипломатию! Бедный Димка! Не будет теперь тебе спасения от Володиных насмешек.Вечером приятели опять сражались. Володя считает, что наше наступление стратегического значения иметь не будет, что нам отводится роль громоотвода: оттягивать на свою голову отзвук южной грозы. Возьмем мы Ржев или не возьмем – не так важно. Турнут немца на юге: сам из-подо Ржева уйдет...Димка задохнулся от гнева и чуть не полез на Володю с кулаками:- Ты думаешь, оставил Гитлер мысль взять Москву? А сколько от Ржева до Москвы, ты знаешь? И кто тебе дал право обсуждать планы -командования!Они так кричали, что я подумала: “Ну, сегодня непременно подерутся...” – и ушла.Буквально через несколько дней после митинга весь наш участок фронта пришел в движение. Одни части уходили, другие приходили. Тягачи таскали пушки вдоль фронта – артиллерия выбирала позиции, теснила пехоту.Над оврагом, нам в затылок, окапывался какой-то полк другой дивизии. В нашей лощине стало вдруг тесно и шумно. Не осталось ни одного клочка свободной земли на склонах оврага: всё изрыто. В землянках у комиссара и начальника штаба повернуться негде: представители из дивизии, от артиллерии, от связи, от противотанковой обороны, от службы воздушного наблюдения, от прессы...
Где тебя чегти носят? Тебе дважды звонили из соседнего полка, а я тебя не мог нигде обнагужить. Пгиходи в пятнадцать ноль-ноль. Будут звонить еще газ.За полчаса до назначенного часа я уже сидела возле Лазаря и ждала. Точно в пятнадцать ноль-ноль позвонил Федоренко. Но что можно сказать друг другу, когда линию стерегут сотни оттопыренных ушей. Ни одного слова не пропустят! Вот как наш Лазарь или его помощник Селезнев: привяжут трубку к уху, чтобы руки были свободные, и слушают весь день да и ночь тоже. А уж у нашего Лазаря уши! Настоящие лопухи с розовыми “прожилками. Но Лазарь хороший парень. Рискуя нарваться на неприятности, он иногда разрешает мне неслужебные разговоры по телефону. И не только с Федоренко. На днях я позвонила в медсанбат. Комбат Товгазов так закричал в трубку, что затрещала телефонная мембрана. У Варкеса Нуразовича вместо “Чижик” получалось “Тыз-зик”. Лазарь посмеивался, а мне было не до смеха. Я слушала медсанбатовские новости. Наши все были живы-здоровы, за исключением моей сменщицы Лизы Сотниковой. Она погибла при бомбежке. От Зуева так и не было ни одного письма – как в воду канул мой воспитатель... Зато Николай Африканович прислал комбату ядовитое послание: “...Распорядился мудрый Соломон: старого – с глаз долой; малого – под пули!..” Милый папенька!.. Мы разговаривали до тех пор, пока кто-то не рявкнул: “Кончайте болтовню!” А майор Воронин мне звонил сам, и не один раз.И Маргулис как-то позвонил. Не забывали меня старые друзья.Передавая мне трубку, Лазарь предупредил:- Только смотги, без глупостей!Вот и поговори после этого, да еще с любимым... Федоренко сказал:В ближайшее время не увидимся – сама знаешь почему. Береги себя, не лезь куда не надо. Помни: я тебя люблю.Я тоже.В трубке щелкнуло, и сейчас же в уши полезли смешки и озорные голоса: “Кто там любит? Ах, счастливцы!” – “Девушка, полюбите лучше меня!” – “Не верь, крошка, обманет!”... И Лазарь отобрал от меня трубку.Наш полк перевели во второй эшелон, и мы теперь считались резервом командира дивизии. Но мы остались всё на том же месте, где и были, а наши батальоны, снятые с передовой, окопались за нашими спинами – в районе хозроты.Дивизия наступала двумя полками при поддержке армейского гаубичного полка, полка легкой артиллерии и отдельных приданных артиллерийских и минометных батарей разного калибра.Наша полковая батарея и “самовары” Устименова запасли “огурцов” – они тоже будут участвовать в артподготовке.Теперь целыми днями над нашим оврагом висит богом проклятый “фокке-вульф” и нахально покачивает крыльями. Зенитки берегут снаряды, а пехотного огня он не боится. Говорят, у него брюхо бронированное. Так ли это – не знаю, но еще ни разу не приходилось видеть, чтобы пехота сбила “костыля”.С самого начала войны мы ненавидим этого шпиона, он хуже всякого “юнкерса”: как привяжется к одному месту – до тех пор будет висеть, пока всё не высмотрит! А только улетит – начинается: или бомбардировщики нагрянут, или новая батарея заговорит! И как только не ругает пехота этого окаянного “костыля”! И “горбыль”, и “хромоногий идол”, и “гитара”, и “одноглазый свекор”. По его милости наш овраг бомбят по четыре раза на день. “Юнкерсы”, “хеншеля” и “дорнье” без устали швыряют на наши головы воющие бомбы. И не так страшно, и вреда от бомбежки немного, но уж очень действует на нервы сирена: любят немцы психологический фактор. А сами возмущаются: “Партизаны – нечестная война!” А бомбы с сиреной – честная?! А вообще война – честно?!Августовским белесым утром, когда над нашим оврагом еще клубился туман, ровно в шесть ноль-ноль, с нашей обороны взвилась в небо серия красных ракет, и в ту же секунду рявкнули пушки. Началась артподготовка. Артиллерия ревела десятками, сотнями медных глоток. Через наши головы свистели, шуршали, шипели, шелестели, шли с тяжелым шорохом снаряды. Кромсали немецкие окопы, рвали в клочья воздух, плевались огнем, дымом и серой.В нашем овраге трудно стало дышать, но мы смеялись, кричали “ура”, хотя и не слышали друг друга. Горячие глаза Александра Васильевича вспыхивали огоньками, крылья носа раздувались, жадно втягивая воздух.Антон Петрович держался левой рукой за грудь, тяжело дышал, каска съехала набок, – он совсем не был похож на полководца, наслаждавшегося музыкой боя. Я подумала: “А ведь наступление его доконает, опять останемся мы без командира полка”.Дважды – сначала у нас за спиной, потом откуда-то слева – дала залп “катюша”, и тут я не поверила Володе.Нет, это не инсценировка наступления, не маневр отвлечения сил, а настоящий наступательный бой! Не на всяком участке фронта услышишь “катюшу”. А я и вообще-то ее слышала впервые и очень испугалась, когда вдруг за спиной возникли ни на что не похожие скрежет и шипение. Не раздумывая, я плюхнулась на землю, чем насмешила весь наш штаб, а когда поднялась и оглянулась назад, то увидела только рыжее облачко над позицией, а “катюши” и след простыл!..Артиллерия лупила без передышки больше часа, и можно было ожидать, что в немецких окопах после такой бомбардировки не осталось живой души. Но не тут-то было! Как только пехота поднялась в атаку, немцы вдруг ожили и встретили наступающие цепи ураганом огня: пулеметы строчили без передышки, мины рвались в наших боевых порядках пачками, вражеская артиллерия вела неистовый заградительный огонь по нейтральной полосе. Страшно было даже подумать, что там, где-то впереди, Федоренко... В наш овраг- снаряды и мины падали под прямым углом к земле, прилетали откуда-то прямо с неба.Опять налетели “юнкерсы” – оранжевобрюхие с черными крестами на фюзеляжах. Откуда-то из-за облаков вынырнули наши “ястребки” и стремительно ринулись на чужие бомбовозы. Одного “юнкерса” прикончили с ходу- стервятник, разваливаясь в воздухе, рухнул на свои же позиции и взорвался на собственных бомбах: столб дыма закрыл половину неба.Второго “юнкерса” три проворных “ястребка” прижали к самой земле и повели, как на аркане. Бомбовоз ревел смертным ревом, но послушно шел туда, куда его гнали. Комиссар улыбался, не отрывая глаз от бинокля:Ах, молодцы! Повели, как бычка на веревочке!Куда это они его? – спросила я.Или носом в землю, или на свой аэродром! “Юнкерсы” сбросили оставшиеся бомбы куда попало- половину на свои же траншеи, и ринулись наутек. Наши насели на немецкий конвой. Где-то рядом заговорила зенитка, но сразу же смолкла – стрелять было нельзя: небо над нами кипело и клокотало, как вода в огромном котле.Три “мессера” полетели вниз, объятые пламенем, – два немца повисли на парашютных стропах, третий выброситься не успел. Но и наши две машины оказались подбитыми: один самолет штопором пошел к земле, из другого выбросился парашютист. Воздушный бой выиграли наши, хотя немцев было гораздо больше. И с самого начала войны так: никогда фашистские асы не вступают в равный бой, они привыкли наваливаться втроем, впятером, а то и семеро на один наш самолет. Но наши! Ах эти отчаянные парни: вдвоем, втроем бросаются на целую эскадрилью! Маленькие юркие истребители с красными звездочками на крыльях никогда не покидают поле боя первыми: они сражаются неистово, бросаются на врага, как одержимые, бьются до последнего патрона.Фашистам мало подбить самолет, им надо обязательно расстрелять в воздухе парашютиста или пропороть пулями купол парашюта.А беззащитный парашютист не знает, достигнет ли он живым земли. Да еще хорошо, если на земле ждут свои – вот как мы сейчас. Стоим, задрав головы в небо, и стонем: “Неужели отнесет?”- Нет, кажется, у нас приземлится!Парашютист приземлился на одной половине парашюта, вернее, не приземлился, а упал в расположение наших стрелков, и уже через несколько минут Мишкины ребята принесли его к штабу на плащ-палатке. Летчик весь изранен: пулевых ран и не сосчитать. Мы с Володей всю его одежду разрезали на клочки и сапоги тоже, и бинтовали его голого, обкручивали бинтами с ног до головы. Володя сказал, что летчик будет жить. При падении он ударился о землю лицом и вывихнул нижнюю челюсть, так что не мог ни говорить, ни даже закрыть рта. Раненый был в сознании, и сколько мы его ни мучили, накладывая повязки, ни разу не застонал, только щурил или совсем закрывал глаза. Напоить его водой и то оказалось трудно, он не мог глотать, и мне пришлось по капельке выжимать воду из ватки прямо в сухой горячий рот летчика, а он, наверное, выпил бы целое ведро, если бы мог.Подошла подвода, и раненого увезли в медсанбат
Атака захлебнулась, – так сказал комиссар.Цепи наступающих залегли на нейтральной полосе. Немцы сопротивлялись бешено: головы не давали поднять. К ночи по приказу из дивизии наши вернулись на исходные позиции. Доктор Ахматов выделил взвод санитарных носильщиков. Ночью Володя Ефимов повел их на поле бея подбирать раненых.А утром всё началось сначала, с той лишь разницей, что наш полк тоже вступил в бой. В конце ночи мы сменили какую-то часть и заняли исходные позиции в своих же бывших траншеях. Командование полка перебралось на наблюдательный пункт.На нейтральной полосе саперы установили дымовые шашки. С рассветом опять ударила наша артиллерия и задымили шашки: белый кудрявый дым, перекручиваясь, заклубился по самой земле и закрыл поднявшиеся в атаку цепи, но встречный ветер разметал дымовую завесу, и снова наступающие оказались как на ладони перед не-мецкими позициями.Только после третьей попытки, около двенадцати часов дня наш левый фланг ворвался во вражеские траншеи,Кто-то из представителей сказал, что впереди идет батальон капитана Федоренко. Немцы имеют приказ самого фюрера – стоять насмерть, – бой идет за каждый окоп, за каждую огневую позицию. Но к четырем часам пополудни противник отступил по всему нашему участку фронта.Сиди здесь! – крикнул мне комиссар и вместе с командиром полка убежал догонять наступающие цепи. На НП остались только я да Лазарь с Селезневым. Володя ушел с комиссаром.Сосед к нам на пговод впутался. Федогенко твой говогит, – закартавил Лазарь.Я вырвала у него трубку и сразу услышала голос Михаила. Он кому-то докладывал: “Я уже у объекта шесть. Двинули дальше, Сматываю связь. Что делается! Бегут фрицы!”- Федоренко! Федоренко! – завопила я в трубку, но он меня не услышал, а Лазарь выругал:- Неногмальная!Я бросилась к амбразуре, подобрала чей-то бинокль, подогнала по глазам и ахнула: наши шли во весь рост, оставив позади себя немецкие окопы. Умолкли вражеские пулеметы, не рвались мины и только откуда-то издалека прилетали тяжелые снаряды. На немецкой обороне вставали огненно-черные смерчи разрывов: фрицы с запозданием громили свои позиции, – наших там уже не было.Я смеялась и кричала:- Лазарь, Селезнев! Наши погнали немцев! Вы только посмотрите!- Я знаю, ответил Лазарь. – Селезнев, давай сматывать связь.- Лазарь, к нам Петька бежит!- Узнай, что за пгиказ.Я выбежала на улицу и закричала:- Петька! Петька! Какой приказ?.- Сматывайте связь и вперед! – издали крикнул Петька и убежал.Полк шел вперед. Мы двигались по дороге в походной колонне. Наш полк снова перешел в резерв. Дивизия взломала оборону противника, и немцы, видимо, бежали на промежуточный рубеж. Мы шли километр за километром, но звуков боя так и не слышали. Федоренко был где-то далеко впереди – его полк “висел на хвосте у противника”.Как весело шагать не на восток, а на запад. Каким торжеством светятся лица у моих однополчан! Еще бы: они пережили атаку и победили! Немцы не просто отступили, а бегут! Молодежь рвется в бой, некоторые ворчат:- Что это комдив так уж нас бережет: чуть-чуть повоевали и опять сзади всех.Пожилые солдаты настроены более трезво:- Навоюешься еще по завязку, не спеши в пекло!Артиллеристы тянут свой пушки, их лошади-битюги теснят нас к обочине канавы, а на обочине транспарант: “С дороги не сходить! Мины!”. На зеленом вездеходе мимо нас проехал развеселый комсорг дивизии Алексей Мишин. Он раскланивается направо и налево и размахивает пилоткой, а его бритая голова блестит, как зеркало. “Виллис” замешкался в дорожной толчее. Алексей крикнул мне:- Чижик, шевели усами! Почему отстаешь? Вот возьмем без тебя Ржев – будешь знать! – И запел во всё горло:Догоняй меня в Берлине, Раскрасавица моя!Вездеход вырвался наконец из пробки, фыркнул мотором и исчез из глаз. Солдаты заулыбались, заговорили;Во, чертов козел! И мин не боится.Какие мины? Тут до нас сотни прошли.Это что ж за марка такая? А?Американская. Рузвельт подарил вместо второго фронта.Прошли добрый десяток километров и остановились в большой деревне. Она так и называлась – Большое Карпово. У колодца сразу выстроилась очередь. Вдоль зеленой улицы прошел комиссар. Он сказал бойцам, указывая на дома:- Вот как бежали фашисты, – ни одной постройки не успели спалить!Появились женщины, дети, старики: изможденные, плохо одетые, босые, но лица у всех радостные, взволнованные, – у меня запершило в горле. Женщины суют солдатам картофельные лепешки и печеные яйца, но хоть и не ели наши с самой ночи – ни у кого не хватает совести принять угощение: отнять кусок у вдов и голодных ребятишек. Но угощаться всё-таки пришлось – женщины разобиделись, некоторые даже расплакались. Одна подслеповатая старушка, указывая на меня пальцем, сказала:Бабоньки, гляньте, какого дитенка оторвали от родимой матушки, воевать заставили... Царица небесная!..Никто меня не заставлял, я сама! – ответила я сердобольной старушке.Она всплеснула сухонькими ручками и заплакала:- Господи Иисусе! Да ведь это девочка! Стало быть, всех парней германец перебил.Бойцы засмеялись:- Бабуся, а мы что, старики, что ли?Вовек нас всех германцу не перебить!Мы сами его в гроб загоним! Вон как драпает.Но старущка всё плакала и крестила проходившую мимо нее полковую колонну.Со мною рядом долго бежал стриженый мальчуган лет шести. Он подсмыкивал рваные порточки и старался на ходу заглянуть мне в лицо. С гордостью заявил:- А наш батя тоже на фронте!- Ну вот теперь письмо от папы получишь,- Знамо, получу.И столько уверенности было в голосе ребенка, что у меня защемило сердце. Нечего было подарить симпатичному мальчишке: в карманах не было ни сухарика, ни кусочка сахару, и я отломила ему большой кусок дареной лепешки. Малыш проглотил слюну, но мужественно отказался:- Не, это вам. Моя мамка тоже пекла,Я настояла: взял и съел с жадностью.Мы шли до самой темноты и остановились в каком-то лесочке. Завалились спать прямо на голую землю, и я изрядно продрогла. На рассвете подтянулись кухни. Наелись горячей пшенной каши, напились чаю, что было кстати – погода испортилась. Небо обложило тучами, дождь повис над самой головой, заметно похолодало, Командир полка, поглядев на хмурое небо, сказал:- Хоть на время от самолетов избавимся.Но мое настроение испортилось вместе с погодой. Я мерзлячка, люблю солнце. В окружении я так намерзлась, что до сих пор боюсь холода, а раньше я любила крепкий ветер и веселый дождик, особенно летний, стремительный ливень. Но это было так давно, еще до войны.. А на фронте другое дело. Что хорошего, когда у человека ноги мокрые или руки замерзли? У нашего Василия Ивановича от холода на кончике сизого носа всегда повисает подозрительная капля. В дождь он бьется над затухающим костром и ворчит по моему адресу: “Хороший хозяин собаку в такую погоду из дому не выгонит, а ты шатаешься – сидела бы дома!”Как будто в непогоду у человека нет никаких обязанностей.Я заметила, что все озябшие злы, и я не исключение. Всё меня раздражает и всё не мило. Ну что стоим, спрашивается? Чего ждем? Называется, в наступление пошли. Знаю, что ждем приказа, а злюсь. Опять, наверное, большое начальство обстановку уточняет и решает, куда нас направить. Как будто заранее нельзя было определить, где наше место.Гнать надо немца, пока он не опомнился, а не ждать у моря погоды, – ворчала я, ни к кому не обращаясь. Комиссар насмешливо сощурился:Чего дуешься, как мыльный пузырь? Тоже мне стратег! Сиди да жди.Надоело сидеть, опять пошла бродить по мелкому осиннику. Народу, как муравьев в куче: не только наш полк, но и еще какая-то пехотная часть и даже танкисты. “Тридцатьчетверки” не замаскированы – танкисты тоже, видно, любят нелетную погоду.Все без дела и все ждут – нудный день тянется бесконечно. Танкисты устали ждать – концерт затеяли. Они притащили лист фанеры, положили его на поляну, придавили по краям камнями. Я не сразу и догадалась, что это походная сцена.На сцену вышел цыган – танкист с гитарой, поклонился зрителям, скромно объявил:- Вашему вниманию, товарищи фронтовики, предлагаются цыганские романсы. – Тряхнул смоляными кудрями, притопнул ногой, ударил по струнам, запел низким голосом:Яко, да-ко, романэ – Сладко нездоровится: Как чума сидит во мне. Шаркая любовница...Больше половины не поняли, но хлопали, не жалея ладоней. Цыган спел “Бродягу”, “Отраду” и захотел плясать.”- Братья по оружию, нет ли у вас гармониста?-вежливо обратились к нам танкисты. Разведчики вытолкнули к сцене Ванечку Скуратова. Он уселся на пенек и заиграл “цыганочку” с выходом. У плясуна длинные тонкие ноги и поджарая фигура, цыган ли он на самом деле-не знаю, но под цыгана играет здорово.- Колесом пройдусь! Печеного рака изображу! Гвардейским способом разделаю! – А ноги выбивают дробь так, что заглушают Ванечкину тальянку.Зрители в полном восторге, поощряют плясуна лестными выкриками:- Ну и бес танкист!Ну и дает, бродяга, жизни! Танкисты довольны, задирают зрителей:Помогите, товарищи брюхолазы! Утомился парень.Желающих с вашей стороны чего-то не видно. А цыган дразнит, издевается:- Давай, давай, царица полей! Ну, кто исполнит танец живота? Разрешается даже ползком...Мишка Чурсин стонет:- Ах, Сережки Васина нет – он бы тебе показал ползком!- Где ж твой Васин? – спросил его комиссар.В медсанбате. Покорябало его малость при прорыве.Покорябало! – усмехнулся Александр Васильевич. – Неисправим, бедняга!Но Мишке не до замечания. Встав на цыпочки, он оглядывает ряды однополчан и хмурится, не находя достойного соперника танкисту. А тот поддает жару.- Что, братки, гусеницы размотались? – И всё пляшет, как заведенный,Чижик, неужели ты такое вытерпишь? – тронул меня за рукав комиссар. – Э, а говоришь, что патриот полка, ветеран дивизии...А может, ей жених запретил публичные выступления? – съехидничал Мишка. Но я не удостоила его ответом. Просто у меня не было настроения, а без настроения какая же пляска?Мишка, видимо, кое-кого сагитировал, потому что наши вдруг закричали:- Чижик!Весь полк кричит:Чижик! Чижик!И танкисты:.Чижш?!А цыган ударил ладонью по подошве сапога, закричал на весь лес:- Все люди, как люди, и цыган, как человек, а ты чего ломаешься? Выходи, фартовый парень Чижик, давай на перепляс!Наши подняли хохот.Выручил меня дождь. Он собирался с самого утра и теперь вдруг распузырился вовсю: холодный, колючий. Танкисты убрали свою сцену, и зрители разбрелись по перелеску.Завернувшись в плащ-палатку, я сидела нахохлившись, как мокрый воробей, и думала о Федоренко. Скоро он уедет в академию, и я с ним. Буду служить где-нибудь в тыловом госпитале... А как же полк? Все стремятся на фронт, а я в тыл... И с Федоренко расстаться немыслимо, и полк покинуть жаль до слез.Лазарь, ты не знаешь, какой срок обучения в академии?В мигное вгемя лет пять, не меньше, а сейчас – не знаю,~- А ты не знаешь,