буркнул Лазарь и занялся своими телефонами. Он натянул плащ-палатку наподобие шалаша и втиснулся туда боком, а длинные ноги торчали наружу. За широкие голенища лился дождь,Лазарь, подбери свои ходули!- Они в моем двоще не помещаются...Во “дворец” к Лазарю то и дело приходит начальство, и тогда телефонист задом выбирается наружу и, пока идет разговор по телефону, стоит под дождем, приподняв худые плечи выше воротника куцей шинелишки.А я сидела на пне и мечтала....Разобьем фашистов, заявимся с Михаилом к бабуш ке. “Бабуля, вот мой муж!” -скажу я. Нет, телеграмму, пожалуй, сначала пошлю, а то бабка, чего доброго, не разобравшись, задаст мне трепку: “Ах ты, Марфа Посадница! Я тебе покажу мужа!” Полюбит бабушка моего Федоренко... Его нельзя не любить. И заживем мы все вместе где-нибудь в таком поселке, как Пушкинские Горы. Чтобы обязательно кругом лес был. Большой лес. И речка или озеро -” всё равно. И посадим мы сад. И рощу посадим. Из одних березок. Миша ведь лесотехник. Дом новый построим. Светлый, с балконом... И целый дом гостей назовем: доктора Веру, Зуева, Николая Африкановича, комиссара Юртаева, командира полка, Димку Яковлева, Лешку Карпова, Лазаря – всех!.. И комбат Товгазов приедет. Спляшет лезгинку. Ох и здорово же он плясал в тот день, когда немцев от Москвы погнали!.. На одних носочках, в зубах кинжал, а глазищами туда-сюда, туда-сюда... Испечет бабушка псковские кокоры, пирог-курник, драчену – на это она мастерица!..Ох, как ревут пушки! Хоть уши затыкай... Какого же это калибра? Размечталась!.. А где-то впереди идет бой,И до победы еще надо дожить... Мы-то с Федоренко доживем!Дождь шел до самого вечера. Моя палатка до того пропиталась влагой, что больше уже от дождя не спасала. У меня начали постукивать зубы. И надо же было оставить шинель в обозе! Подумаешь тяжесть! Вот солдаты те умнее: все в шинелях и под палатками. Зато комсостав налегке, вроде меня, – “дрожжи продают” в одних гимнастерках под мокрыми плащ-палатками... Брр!.. И связные без шинелей – мокрые с головы до пят, снуют в разных направлениях по мокрой траве. Мой приятель Петька замерз, как кочерыжка, глазенки тусклые...Солдаты брюзжат и вполголоса поругивают каждый своего старшину за то, что мокро и нет курева, за то, что холодно и хочется горячей похлебки, за то, что надоело ждать и вообще за всё понемногу. Не знаю, как в других родах войск, но в пехоте всегда и во всем виноват старшина. А кого же больше и ругать солдату? Друг друга не интересно, командира не положено, а старшину сам бог велел – вытерпит: брань на вороту не виснет.Подошел Мишка Чурсин, вытащил из-под полы плащ-палатки сухую ватную телогрейку и протянул мне.- Мишенька, какой же ты молодец! “- Я еле ворочала языком, а озябшие пальцы не могли справиться с пуговицами.Мишка застегнул сам и сказал:- Не стоило бы заботиться о чужой невесте, но уж ладно – по старой дружбе,Приказ получили ночью, а с рассветом выступили. Теперь двигались строго на запад. Дождь перестал, но было не по-летнему холодно. Северный ветер налетел с правой стороны, пронизывал до костей,Деревня Глинцево стоит на холме. Слева деревенские огороды омывает игрушечная речушка без названия. Высоко над водой повис игрушечный мостик. По мостику из деревни Воробьево режут немецкие пулеметы: пули гнусавят и щелкают – от резных перилец щепки летят.Все, кому надо на “глобус”, переходят речушку вброд. “Глобус” – это маленькая круглая роща на крутом противоположном берегу речки, а за рощицей Воробьево, то самое, которое должна штурмовать наша дивизия. Наши вышибли немцев из рощицы только сегодня утром, но взять Воробьево не смогли: окопались на поле впереди “глобуса”.Бой сейчас идет ни шатко ни валко: постреливают понемногу и наши и противник. По “глобусу” хлещет немецкий миномет, по деревне Глинцево с большими интервалами бьет тяжелая вражеская батарея.Мы должны сменить полк, в котором служит Федоренко, и форсировать наступление на Воробьево. Но нечего и думать вывести батальоны на позиции до наступления темноты.Остановились на глинцевских огородах. Бой за Глинцево, видимо, был серьезный, и трофеи налицо: четыре вражеских танка, две разбитые зенитки, несколько пушек и целая гора мин и снарядов.Немцы здесь устраивались капитально: на огородах множество просторных блиндажей в несколько накатов – половину деревенских построек разобрали фрицы на строительный материал. На дверях дощатого нужника прикреплено объявление: “Только для офицеров”. Я прочитала вслух и перевела.- Как бы не так, – сказал Мишка Чурсин, – хорошо и в штаны гадите, господа гитлеровские офицеры! – и объявление сорвал.Наши бойцы отдыхают последние часы перед боем: проверяют оружие, сушат портянки, бреются и пишут письма. Неразговорчивы люди перед сражением: каждый думает о своем. Не последний ли котелок супа выхлебал солдат? Не последний ли раз побрился?.. Не последнюю ли весточку послал на родину?..Политработники провели летучки, с узбеками говорил сам комиссар. Задача одна: надо взять Воробьево!С наступлением темноты двинулись на исходные позиции. Всё обошлось благополучно: немец не усилил огня.Ночь прошла беспокойно. Всё уточняли и уясняли обстановку. На улице опять моросил дождь, и в командирский блиндаж набилось народу – яблоку негде упасть. Входили и выходили командиры, сновали связные. Хорошо, что Александр Васильевич строго-настрого запретил курить, а то тут бы задохнулся.Командир полка нервничал: нам пообещали придать танковый батальон, а потом отказали из-за пересеченной местности. Антон Петрович кому-то доказывал по телефону, что рельеф “для утюгов” у нас самый подходящий и что нашу речку петух вброд переходит даже в половодье. Повернув голову к комиссару и держа трубку в руке, он возмущался:Они, видите ли, должны беречь материальную часть, а я людей не должен?Ведь проходили же здесь немецкие танки, а наши чем хуже? – нахмурился комиссар.Вот поди докажи, что ты не верблюд...
Иди спать! – приказал комиссар и подсадил меня на верхние нары.Я дремала вполглаза, но слышала каждое слово. Над деревней мирно фырчал У-2. Я невольно улыбнулась: пошел в обход “председатель колхоза” – значит, дождь кончился.К утру мне приснился голос Федоренко, не он сам, а именно голос. Он с кем-то спорил. Даже во сне у меня заболело сердце.На рассвете к нам на командный пункт пришел Федоренко и вызвал меня на. улицу. Он был выбрит, в каске, с автоматом и двумя гранатами за поясом. Улыбаясь, сказал:- Малышка! Жива-здорова? Мы ночью отдыхали рядом с вашим КП, а я и не знал, что ты тут. Такая досада! Я пришел тебя поцеловать. Опять выдвигаемся,”- Опять в бой?Опять. Все три батальона нашего полка свели в один, и я теперь командую сводным. Будем поддерживать правый фланг вашего полка.Береги себя...А как же! Я очень осторожен. Ведь у меня есть ты..,Осторожен! Вся фуфайка в пробоинах...Его ординарец отвернулся. Излишняя деликатность: если бы даже рядом стоял сам командир дивизии – я бы всё равно поцеловала любимого! Я его провожала в бой...Точно из-под земли вынырнул Петька Ластовой – надо было идти на комсомольское собрание.Комсомольские билеты получили тридцать пять человек, в том числе Лазарь, Петька и я, Петька, приняв от Димки билет, отчеканил:- Служу Советскому Союзу!А Лазарь закатил целую речь, а потом спутался и замолчал. Но мы все уверены, что Лазарь комсомольской чести в бою не уронит,Я ничего не сказала, молча спрятала в карман гимнастерки маленькую книжечку с силуэтом родного Ильича.Володя меня поздравил и долго инструктировал. Вот что он говорил:- Ночью выдвигаемся в “глобус”, Утром штурм. Командир полка будет на левом фланге, комиссар на правом. Ты пойдешь с комиссаром. Предупреждаю: бой будет жестоким. Немцы Воробьево легко не отдадут. Возможны контратаки. Рот не разевай и в цепь не лезь – там и без нас с тобой пока обходятся. Санитарная служба в полку поставлена неплохо. Наше дело обслуживать командный пункт и резерв. Раненых вниз к речке. Любой боец тебе поможет. Помни, Чижик, я на тебя надеюсь!Это, очевидно, была самая большая речь в его жизни, но ведь мой начальник ставил боевую задачу: здесь не обойдешься двумя-тремя словами, Я ответила не по уставу:- Не волнуйся, Володя, я тебя не подведу. Ведь я же теперь комсомолка!Комиссар было не хотел брать меня в “глобус”, но я вполне официально заявила:- Знаете что, товарищ старший батальонный комиссар, кроме вас у меня есть непосредственный начальник, и я выполняю его боевой приказ!Александр Васильевич улыбнулся?- Э, Чижик, да ты, оказывается, птичка с характером! – И спорить не стал.Мы поужинали и пошли впятером. Впереди Лазарь со своей катушкой, за ним комиссар, за комиссаром Петька, потом я, а замыкающим шел корреспондент армейской газеты Иван Свешников. Комиссар и его не хотел брать с собою, уговаривал остаться на КП, но упрямый парень как отрезал:- Я всё должен видеть своими глазами,Мы перешли речушку вброд, прохладная вода полилась за голенища сапог – сразу пропала сонливость. Невольно пригибаясь от низко летящих над землей трассирующих пуль, мы карабкались в гору, и я боялась в темноте потерять Петькину спину.И вот мы уже на западной опушке рощицы. Пули свистят и щелкают о стволы деревьев, ныряют в лесу светляками. Мины рвутся не на земле, а где-то наверху, в ветвях деревьев. Не то чтобы уж очень страшно, но приятного мало. Одна мина разорвалась где-то у нас над головами – зафырчали, зашлепали горячие осколки. Я ткнулась лицом кому-то в самые ноги. Когда встала, сосед мой не поднялся, тихо окликнула его – не ответил, дотронулась рукой до лица – мертв...Комиссар, корреспондент и я залезли в маленький блиндажик с жердьевым перекрытием, рядом в таком же укрытии устроились Лазарь и Петька. В блиндаже нельзя было встать во весь рост, и мы уселись по-турецки на влажный песчаный пол. Долговязый газетчик согнулся, как складной ножик. “Я светила Александру Васильевичу фонариком, а он что-то вычислял на карте и всё время разговаривал по телефону. То и дело приходил кто-нибудь из командиров и садился на корточки у самого входа. Комиссар мог с ними беседовать только по очереди с каждым, даже для двух лишних человек места в блиндажике не было.После полуночи немец совсем осатанел: вражеские пулеметы неистовствовали, мины выли и рвались без передышки, покалеченные деревья скрипели и глухо роптали. Наши отмалчивались: то ли боеприпасы экономили, то ли силы для завтрашней атаки берегли. И только полковая батарея била и била прямо по Воробьеву.На самой опушке окопалась резервная рота полка. У них были пострадавшие. При вспышках вражеских ракет я перевязала пятерых тяжелораненых. Эвакуировала всех пятерых удачно. Стоило только негромко сказать: “Резервная рота, помогите!” – как сейчас же в темноте спокойный и решительный голос командира резерва приказывал:- Семенов, Курносенко, к сестре!И снова я сидела в блиндажике и ждала, когда меня позовут на помощь. С ужасом подумала: “А что бы я- делала с ранеными, не будь тут резервной роты? Могла бы сама дотащить до медпункта? Наверняка нет. Этаких богатырей мне и с места не стронуть”. А ведь совсем недавно читала в газете, что какая-то знаменитая сандружинница, фамилию забыла, вынесла с поля боя двадцать раненых с оружием!Из раздумья меня вывел голос комиссара, он велел мне позвать Петьку. Петька пришел, и Александр Васильевич приказал ему найти Федоренко.Вскоре тот пришел и уселся рядом со мною у самого входа. Отыскав в темноте мою руку, крепко сжал.Вот это настоящая война! – сказал Федоренко.- Ну и хлещет – спасу нет! Товарищ старший батальонный комиссар, только что передали, что сводный батальон оперативно подчинен вам. Приказывайте.Хорошо окопались? – спросил его комиссар.Зарылись, как кроты, – ответил Федоренко.Потери большие?Несколько раненых, трое убитых.Люди ели?Обязательно, товарищ старший батальонный комиссар!- сказал Федоренко и украдкой меня поцеловал. Но комиссар заметил:Что же это вы, нахалы, целуетесь? Ну меня, положим, вы ни во что не ставите, но ведь здесь и посторонние есть!- Мы только один разок, – засмеялся Федоренко, – ведь я ее давно не видел,
— и опять поцеловал меня.-Ай в самом деле целуются! – рассмеялся Свешников.- А что с ними сделаешь: жених и невеста, – буркнул комиссар,- Настоящие жених и невеста?-У нас всё настоящее: и война, и любовь,-сказал Александр Васильевич. – Вот только удачи нам пока нет.Наступил рассвет, занялся новый день, а ни артподготовки, ни сигналов всё не было. Полк и сводный батальон Федоренко должны были наступать во взаимодействии с соседями. Ждали приказа из дивизии. Немец уже не бесчинствовал так, как ночью. Огонь стал заметно слабее.Прячась за стволами толстых сосен, мы с Иваном Свешниковым глядели на Воробьево. Красивая деревня – вся в садах. Солнце всем одинаково светит: золотит верхушки воробьевских берез, веселыми зайчишками скачет по запорошенной траве перед немецкими позициями..,Иван напрямик сказал комиссару:-Я не сведущ ни в стратегии, ни в тактике, но я понимаю, что брать Воробьево в лоб – авантюра.- Ну, положим, не совсем в лоб, – возразил комиссар. – Мы несколько правее деревни. А потом, молодой человек, мы солдаты, и не привыкли обсуждать приказы. Бефель ист бефель! Так, кажется, по-немецки. Верно, Чижик?- Да, приказ есть приказ. Но я согласна с представителем прессы. Воробьево наверняка можно обойти. Ведь должно же быть у немцев где-то слабое звено, это ведь не настоящая оборона, а только промежуточный рубеж.- Браво, товарищ Чижик! – засмеялся Свешников, а комиссар насмешливо улыбнулся:- А не порекомендовать ли тебя на должность начальника штаба, ну хотя бы дивизии?У корреспондента были серые глаза и симпатичное чисто русское лицо. Он откинул со лба прядь выгоревших на солнце волос и, улыбаясь, сказал:Зря я не взял с собою фотоаппарат, а то бы обязательно тебя сфотографировал вместе с твоим геройским женихом.Ничего. Вы нас снимете на свадьбе. Мы вас пригласим.- И скоро свадьба?- Первого сентября. Мы так решили.- Ну раз решили – значит, будет! Я обязательно приеду.После десяти часов утра Александр Васильевич утратил свое всегдашнее спокойствие, с досадой сказал:- Ведь это же безобразие: вторые сутки держать людей под огнем без дела! Подобное ожидание изматывает силы хуже боя!Подождав еще час, он собрался на КП – надо было выяснить обстановку. Пригласил с собою газетчика.- Умоемся, позавтракаем заодно, – потом будет не до этого.Но Свешников решительно отказался.- Атаку боитесь прозевать? – спросила я его. Он засмеялся:- Вот именно! Да и с бойцами мне надо поговорить.Ладно. Я вам принесу каши, – пообещала я, – Ложка-то есть?Нету ложки...Я покачала головой. Вроде бы и парень подходящий: веселый и не трус, а ложки не имеет, как не настоящий воин.Иван Свешников словно угадал мои мысли,Была ложка, да потерял.Ладно, я принесу.Было солнечно и снова очень тепло. Александр Васильевич хмуро поглядел на небо. Я поняла, о чем он думает: конечно, анафемские “юнкерсы” не замедлят явиться- только их и не хватало на нашу голову!..Нас догнал Федоренко. Он был уже без фуфайки и без каски. Глаза ясные, как будто бы и не было бессонных ночей.Не уходи, – сказал он, – сейчас принесут завтрак, у меня и дождешься комиссара, ведь он скоро вернется.Я не могу остаться...Он посмотрел на меня с укоризной:Но ведь комиссар не один, с ним ординарец.Всё равно не могу, а вдруг ранят по дороге Александра Васильевича...Федоренко вздохнул, с тоской сказал:Зачем только ты перевелась в полк? Я не имею ни минуты спокойной. У меня плохое предчувствие.Ну что ты? Я же скоро вернусь! Ничего со мною не случится. – Я встала на цыпочки и, сняв с головы Федоренко пилотку, погладила его мягкие густые волосы, чуть кудреватые на висках. Он поймал мою руку и поцеловал.Чижик, не отставай! – крикнул комиссар, и я побежала.Оглянулась раз и два, и еще раз: он стоял на самой опушке и махал мне пилоткой.Пока комиссар с помощью Петьки приводил себя в порядок, я сбегала на кухню. Она спряталась в густом орешнике, недалеко от КП. Василий Иванович обрадовался, заулыбался:- Жива, божья коровка?Я умылась, причесалась и получила кашу с консервами сразу в три котелка: в один для нас с Петькой, в другой Лазарю с газетчиком и отдельно комиссару. ‘Брезгливый Александр Васильевич не захотел есть в немецком блиндаже.- Там такие миазмы, что лишишься аппетита дня на три, – сказал он, и я поставила котелки на подбитый немецкий танк.Мы с Петькой не могли пожаловаться на отсутствие аппетита и ели наперегонки. Холодные консервы глотали, не разжевывая.Как лягушки – сами скачут! – сказала я с набитым ртом.Чижик, я тебе язык оторву! Ты же за столом! – рассердился комиссар.А это, Александр Васильевич, и не стол вовсе, а танк! – оправдалась я.От речки прилетела шальная пуля, тюкнулась о комиссаров котелок и опрокинула его.Поесть, собака, спокойно не даст, – беззлобно выругался Александр Васильевич. Мне стало смешно.Ах, проклятый фриц! Не по правилам воюет: чуть самого комиссара полка не оставил без завтрака!Не успели мы поесть, налетели “юнкерсы”. Сделали три захода, но никто не пострадал – отсиделись в прочных блиндажиках.Время шло, а комиссар всё не собирался обратно на “глобус”. Много дел накопилось на КП в его отсутствие. Наконец я потеряла всякое терпение. Сердце вдруг так заныло, что я вынуждена была на минуту присесть на ступеньку землянки. Меня охватила смутная тревога, предчувствие беды – ожидание стало, невыносимым.Ну, скоро вы, Александр Васильевич? Мы же всё прозеваем! – крикнула я, заглянув в блиндаж.Сейчас пойдем, – откликнулся комиссар.Вдруг на наш маленький “глобус” обрушился настоящий огневой шквал. Мины и снаряды рвались без интервалов, всё слилось в сплошной гул, и через эту адскую симфонию отчетливо доносилась ожесточенная ружейно-пулеметная пальба.Сердце мое заколотилось, я снова крикнула:- Александр Васильевич!Но комиссар уже выбежал из блиндажа, а вместе с ним и все штабники.- Немец атакует правое крыло! – тревожно сказал комиссар и дал распоряжение начальнику штаба: – Заградогонь! И хороший!Через несколько минут заговорили наши батареи, где-то у речки зачуфыкали “самовары” Устименова. Пробежали цепочкой разведчики, впереди с автоматом в руке Мишка Чурсин. Вот они перебрались через речку и понеслись к “глобусу”... Донеслось нестройное “ура”, и немецкий огонь стал стихать.Обогнав Петьку и комиссара, я бежала по знакомой тропинке, придерживая рукой санитарную сумку, а другой несла котелок с кашей.С противоположного берега осторожно спускались с носилками четыре бойца. Еще издали я узнала темно-русые волосы. Что-то толкнуло меня в грудь, ноги подкосились.Издалека-издалека донесся голос комиссара:- Лей прямо на голову...Вода полилась по моему лицу, потекла за ворот гимнастерки, и я очнулась.Э, слабачка, – сказал Александр Васильевич,- Не убит, только ранен! Догоняй,А как же вы?Иди, тебе говорят!)Я бросилась догонять носилки, а ноги не слушались, дрожали и подгибались.Носилки внесли в желтый дом на окраине деревни. Поставив их на пол, бойцы ушли, и остались мы вдвоем на нашем последнем свидании... Он был без сознания, в лице ни кровинки, и только ресницы чуть-чуть трепетали. Прибежал Кузя в каске, сдвинутой на затылок, сделал какой-то укол. Я спросила осипшим голосом:- Куда ранен?Разрывной в бок...Кузя, ведь надо что-то делать?! Неужели ничем нельзя помочь?! Что же ты стоишь? Беги! Звони в политотдел! Самому командиру дивизии! Надо вызвать самолет,Кузя махнул рукой и, обняв меня, заплакал... Мы стояли на коленях по обе стороны носилок и молча плакали.Через несколько минут он скончался. Кузя закрыл ему глаза, а я сложила на груди руки. Родные руки, всегда такие горячие и ласковые, а теперь беспомощные и холодные. Кузя сказал:- Скоро атака, и мне надо идти. Лешка занял его место, комиссар ранен. Боже мой, боже мой! Не могу поверить! Чижик, не хорони его тут. Увези в Большое Карпово, всё-таки тыл. Там штаб дивизии – тебе помогут.Я пришлю подводую Поцеловав мертвого друга, он ушел.Всё было по солдатскому ритуалу. Поздно вечером его положили в ящик, наскоро сколоченный из неструганых досок. Из кармана гимнастерки вынули партийный билет и две фотографии: одну мою, другую матери с отчимом. Фотографии передали мне.- Не надо ничего у него отнимать,= сказала я и положила фотографии на место.Незнакомый комиссар из штаба дивизии сказал надгробное слово, нестройно прозвучал жидкий залп, и могилу “зарыли. Насыпали жалкий холмик земли, воткнули палку с фанерной дощечкой, а на ней надпись:Капитан Михаил Платонович ФЕДОРЕНКО. Родился в 1918 году, погиб за Родину 18/УШ 1942 г. Взошло солнце, и начался новый фронтовой день, а моего любимого уже- не было... Ненавистный “костыль” проковылял в голубом небе – отправился спозаранок на свою шпионскую службу. Высоко-высоко куда-то на запад прошли грозные “петляковы”. Все ли вернутся назад?..Мимо тянулись дымящиеся кухни, подводы со снарядами, проходили бойцы. Некоторые останавливались, участливо спрашивали:- Кого похоронила, сестренка?Я не отвечала. И не было больше веселого беззаботного Чижика. За одну ночь я вдруг стала взрослой.Командный пункт был на прежнем месте. Командир и комиссар сидели над картой в штабном блиндаже. Антон Петрович начал было меня утешать.- Не надо! – остановил его Александр Васильевич, а сам погладил меня по голове.Я поцеловала эту отеческую руку и заплакала. Он налил мне водки чуть ли не полный граненый стакан:- Выпей.Теперь запротестовал Антон Петрович: – Не надо, не поможет. По себе знаю.- Пей! – приказал комиссар. – Ты на человека не похожа. Тебе надо поспать.Я выпила водку единым духом и проспала всю ночь. А утром боль вернулась с удесятеренной силой и горестные мысли были неотступны,- Опохмелиться не дам, – сказал Александр Васильевич, – а то привыкнешь.Избави меня бог от такой отравы!Я отыскала Мишку Чурсина.Мишенька, дай мне автомат!Он не спросил зачем. Просто ответил:- Лишнего автомата нет. Я дам тебе кавалерийский карабин – он легкий.Комиссар сходил в “глобус” и вернулся без своего Петьки – маленький связной был убит. И Лазаря без меня убили. И ранили моего начальника Володю Ефимова... Я очень к ним была привязана, но эти горестные новости меня не поразили. Должно быть, у меня, как у Антона Петровича, окаменело сердце...Воробьево штурмовали не раз, но взять так и не смогли. Бойцы устали и, видимо, потеряли веру в свои силы. Дважды начиналась артподготовка, но пехота в атаку не поднялась. Часов около пяти комиссар сказал командиру:Ну что ж, дорогой мой Антон Петрович, предпримем последнюю попытку. Я полагаю, что наше место теперь в цепи. Как думаешь?Я готов! – сказал командир полка и потуже затянул ремешок каски на полном подбородке. – Как быть с Чижиком? – спросил он.Не возьмем. Пусть сидит тут, – решил комиссар.Да вы что, Александр Васильевич!