вскричала я. Я вам заменю Петьку.Нет, – сказал комиссар, – ты мне не годишься. Ты сейчас как лунатик. Да и не надо мне связного. Мы с Антоном Петровичем теперь будем вместе, и с нами пойдет взвод разведки – наш последний резерв... Ладно уж, иди и ты. Возьми бинтов побольше, будешь своим делом заниматься.Наш небольшой отряд отправился в боевые порядки – впереди разведчики. Гуськом, друг за другом, мы миновали западную опушку “глобуса” и по одному, по двое короткими перебежками стали выдвигаться на правый фланг батальона Пономарева. Мины рвались справа, слева, впереди и летели через наши головы на “глобус”. Удивленный нашей дерзостью, противник перенес на наш отряд огонь сразу нескольких пулеметов. Низко пригнувшись к земле, бежали бегом, падали на землю, опять бежали и даже ползли. И только я, погруженная в свои печальные думы, шагала, как смертник, во весь рост. Комиссар обернулся и погрозил мне кулаком:‘ Я, однако, этого самурая заверну в тыл!Подействовало: я тоже стала бежать и ползти.Остановились в маленькой канаве, заросшей травой, втиснулись в ячейки, вырытые нашей пехотой для позиций “лежа”. Селезнев, занявший место погибшего Лазаря, продувал трубку, вызывал штаб дивизии: “Сочи!”, “Сочи!” Никто не отзывался. Антон Петрович выругался: Черт бы побрал твои “Сочи”!Селезнев виновато заморгал:- Наверно, обрыв... – и побежал, взяв в руку телефонный провод.Я перелезла через ординарца командира полка и взяла трубку: “Сочи!” – никакого ответа. Связи не было, и Селезнев не возвращался. По линии связи побежал Титов, ординарец Антона Петровича. Он устранил повреждение. “Сочи” ответили, но, только я передала трубку командиру полка, опять замолчали. Возвратившийся Титов, тяжело дыша, сказал:- Селезнев убит. – И снова взял в руку провод.- Лежи! – крикнул ему комиссар. – Бесполезно. Рвется, как катушечная нит... – он не договорил. Мина разорвалась у нас в ногах: нас обдало жаром, полетели осколки и комья земли. В ушах звенело. Титова ранило в спину. Я сорвала с него ремень и закатала изодранную в клочья гимнастерку. Комиссар тронул меня за рукав, крикнул:- Да ведь ему уже не нужна перевязка!То и дело кто-нибудь звал санитаров. Я перевязывала и возвращалась на свое место. Нечего было и думать до темноты убрать раненых. Огонь всё усиливался: фриц совсем озверел.Я перебежала в окопчик к Мишке Чурсину и крикнула ему в самое ухо:- Как стемнеет, поможете раненых убрать? Мишка молча погладил мою руку, Я опять ему на ухо:- Куда ты стреляешь?Он показал пальцем куда-то вперед. Была видна только половина деревни: кроны деревьев и разбитые крыши. А понизу клубился густой сизый дым – он закрывал немецкие позиции, и встречный ветерок гнал дым прямо на нас.Я тоже стала стрелять, целясь из карабина в нижний край дымовой завесы,- Санитар!Кладу на землю карабин и бегу на вызов. Перевязав, снова возвращаюсь к Мишке в окопчик и снова стреляю, не видя куда. Совсем рядом, чуть правее, татакает “максим”. Кто-то крикнул:- Санитара! Комсорга ранило у пулемета!И я побежала туда, где минуту назад басил пулемет. Охая, Димка Яковлев пытался перевязать себе голову, Увидев меня, обрадовался:- Чижик, скорее – некогда!Рана на макушке была небольшой, но сильно кровоточила.- кровь заливала Димкины голубые глаза и лицо, и он отфыркивался, как морж в воде, Я остановила кровь и наложила на голову комсорга повязку-шапочку. Димка попробовал надеть на голову каску, но, охнув, отшвырнул ее прочь. Я повязала его зеленой медицинской косынкой, и Димка успокоился.- Теперь хорошо.Он жадно напился из моей фляги, перезарядил пулемет, приказал:- Ты будешь моим вторым номером! Надо воды...Я сняла каски с убитых пулеметчиков и из ближайшей воронки принесла грязной жижи.- Это нельзя заливать в пулемет, – сказал Димка, – лей сверху.И я вылила грязь на горячий ребристый кожух “максима” – только пар пошел.Минометы вдруг как подавились, неожиданно стало очень тихо.- Сейчас попрут психи! – сказал Димка. – Начну стрелять – придерживай ленту, чтобы перекоса не получилось.Впереди послышался какой-то шум: не то музыка, не то лай, и из-за сизого занавеса, как на сцену, выкатилось что-то серо-зеленое и потекло в нашу сторону. Забухали винтовочные залпы, застрекотали чужие и наши автоматы, ударило сразу несколько станкачей, в том числе и наш “максим”. И снова загудело, засвистело, завыло – казалось, само небо обрушилось на наши головы...- Куда?! Лежать! – сквозь вой и свист донесся грозный голос комиссара. – По фашистской сволочи – огонь!Вдруг Димка охнул и завалился на правый бок. Я наклонилась к нему и привычным жестом выхватила из сумки бинт. Он выплюнул кровавую слюну и, ударив меня по руке, показал глазами на пулемет. И мне пришлось стрелять. Я била до тех пор, пока не кончилась лента. Беспомощно оглянулась на комсорга, Он подполз, вставил новую ленту, перезарядил и упал лицом вниз, цепляясь руками за обгоревшую траву. И я опять стреляла. Вода в кожухе кипела, как в самоваре, из пароотводной трубки хлестал пар.- Вперед! За Родину! Ура!!! – Слева от меня в окружении разведчиков пробежали командир полка и комиссар. Жидкая цепь поднялась в атаку и закрыла мне сектор обстрела.Я ясно увидела, как споткнулся командир полка, как он выронил автомат и тяжело рухнул наземь, вытянув вперед руки.- Антон Петрович!.. – закричала я не своим голосом и бросилась к нему на помощь.Очнулась в лесу, подумала: “Это я на “глобусе””. Уже темнело, и было тихо. Где-то впереди, гораздо дальше Воробьева, шла ленивая перестрелка. Первым, кого я увидела, был Мишка Чурсин. Он наклонился ко мне и, улыбаясь, сказал:- Наконец-то! А то мы напугались. Вроде бы и рана не смертельная, а ты как мертвая...У меня гимнастерка была разрезана, как распашонка, сверху донизу, левый рукав распорот по шву. Покосившись на бинт на груди, подумала: “Наверно, Мишка перевязывал”.Воробьеве взяли?Взяли, черт бы его побрал! Свежая бригада здорово помогла – прямо с ходу в бой.Где Антон Петрович? – Мишка не ответил. Я спросила громче: – Где командир полка? Где майор Голубенко?Ответил комиссар:- Командир полка майор Голубенко пал смертью храбрых! – Голос Александра Васильевича в вечерней тишине прозвучал торжественно и грустно.Я закрыла глаза и сразу вспомнила: “Да ведь его же насмерть...”- А Димка Яковлев?- Жив. Самолетом отправили,Мишенька, где наш полк? Мишка повел рукой вокруг себя?Все тут.И только теперь я услышала храп. Измученные люди лежали на голой земле и спали мертвым сном, Я села и огляделась:- И всё?!Остальные там., махнул рукой Мишка в сторону деревни.Раненых-то подобрали?-А как же1 И сейчас там почти вся санрота – проверяют, не остался ли кто...- Это ты меня вынес? Спасибо.- Не стоит, – сказал Мишка. – Ты и не весишь-то ничего. Я бы мог тебя до самого медсанбата нести.Подошел комиссар, протянул мне записку:- Вот на всякий случай письмо подполковнику Воронежскому. Мы отходим в тыл на переформировку,- Зачем мне к Воронежскому?- Он командир запасного армейского полка. После госпиталя ты обязательно попадешь туда. Воронежский мой друг, и он тебя направит в нашу дивизию, где бы мы ни находились.Подошла подвода, и я крепко поцеловала Александра Васильевича. А Мишке сказала:- Ты замечательный парень. Я желаю тебе большого-большого счастья. – Я и его поцеловала и почувствовала, как задрожали Мишкины губы,Я попала в свой родной медсанбат. Все девчата, как по команде, сбежались в хирургический взвод: “Чижика ранили!” Мои подружки охали, ахали, гладили меня по голове и донимали вопросами, а мне совсем не хотелось разговаривать, да и рана побаливала. Пришел сам комбат Товгазов и от порога притворно строго закричал:- Ах, бездельницы! Вон отсюда!- И девчата убежали.Операция шла под местным наркозом и была короткой. Доктор Вера показала мне сплющенную тупоносую пулю.- Чуть-чуть правее – и конец... – сказала она.А я и бровью не повела и лежала на полевых носилках ослабевшая и равнодушная ко всему на свете. В тот же день меня по настоянию комбата отправили в полевой госпиталь.Полевой госпиталь был далеко от переднего края, возле самого Торжка, на берегу Тверцы.Вновь прибывающие раненые лечатся, выздоравливающие отдыхают, как в санатории, наслаждаясь покоем и тишиной. Я единственная девушка среди раненых, и все ко мне здесь внимательны и добры, но я сама всех сторонюсь.Рана моя заживает быстро, но выписать меня скоро не обещают. Доктор Щербина считает меня контуженной, его, видимо, смущает мой мрачный вид. Я покорно выполняю все его назначения, но иногда мне хочется сказать ему: “Бессильна здесь, доктор, медицина”,Я задумывалась, и всё об одном и том же: “Зачем я не осталась в “глобусе” в то утро? Если бы я не ушла, я бы сумела его уберечь... И никогда-то мы по-настоящему не виделись. Всё урывками, всё в спешке, всё под канонаду!..”А сейчас покой и ласковое солнце, и ни единого звука войны. И речка тихая, и белая березка над самой водой, и даже скамейка на берегу... Всё, как видел он во сне...На скамейке каждый вечер поет санитарка Настенька:Шел со службы пограничник,На груди звезда горит...Хорошо поет девушка, и голос у нее сильный, красивый, но сердце мое протестует: “Как она может петь?”Настенька рослая, на голове коса, как золотая корона. У нее много поклонников из выздоравливающих. Но она предпочитает сержанта Терехова из нашей дивизии. Это он мне позволил пострелять из “максима”, когда я обследовала колодцы в полку Федоренко... Терехов ранен в правое бедро и ходит, опираясь на узорчатую палку из орешника. Днем он со мной, вечером с Настенькой.Настенька не ревнует меня к своему кавалеру – знает, чем мы с ним заняты каждое утро на берегу реки. Терехов рассказывает мне о станковом пулемете и на прибрежном песке своей палочкой чертит механизмы и детали.Однажды Терехов сказал:- Наша дивизия грузится в эшелоны на станции Панино.Я промолчала. Сержант задумался, потом тронул меня за здоровое плечо и спросил:Может, подорвем, а?Зачем же самовольно? Попроси – выпишут...Просил. Даже совсем здоровых выписывают не сразу в свою часть, а сначал в запасной полк. Там тоже свои порядки. Если бы еще дивизия не снялась с фронта, так можно было бы надеяться, а теперь и думать нечего. Может быть, в полку ни одного знакомого нет, а тянет... Веришь ли, Чижик, так сегодня и не уснул. Сердце ноет и ноет – как всё равно с домом родным расстаюсь. Ну так как? Подадимся?Мне нельзя в тыл.А ты думаешь, надолго?Даже ненадолго не могу.Как хочешь. Тогда я один уйду. Вроде бы и легче воевать под родными знаменами... Я ведь с самой Латвии всё в одной дивизии. Вот и к ордену представлен.А как же твоя Настенька?Терехов вздохнул, улыбнулся своим мыслям:- Что ж, Настенька? Она девушка славная. Захочет – будет ждать. Другие-то ждут...Он отдал мне записку для Насти с наказом вручить ей ровно через сутки, и в тот же день, после обеда, “подорвал”. И еще несколько человек сбежали из госпиталя, и все из нашей дивизии.Ровно через сутки я отдала Насте записку. Она прочитала, заплакала:- Что ж это он со мной делает?В этот же день в госпиталь на машине приехал майор Воронин. Я очень обрадовалась:- Иван Сергеевич, дорогой...Майор был в штабе армии по делам артснабжения и завернул ко мне, вернее, за мной. У него было письменное отношение на имя начальника госпиталя о моей досрочной выписке ввиду исключительных обстоятельств. Иван Сергеевич привез мне горестную весть: тяжело ранили комиссара Юртаева! Я недоумевала: как могли ранить Александра Васильевича, если полк при мне вышел из боя? Никаких подробностей майор Воронин не знал, и я догадалась сама: самолеты...Мы сидели на крутом берегу Тверцы, на моем излюбленном месте, под густым кустом боярышника. Иван Сергеевич долго меня уговаривал, и его добрые глаза излучали большую теплоту.- Сегодня ночью грузится последний эшелон дивизии.Поедем, доченька. Тебя ждут доктор Вера, Александр Семенович и все твои друзья. Сам комбат Товгазов без слова подписал отношение... Едем, Чиженька... А комиссара Сальникова у вас больше нет. Его перевели наводить порядок в банно-прачечном отряде... Я улыбнулась сквозь слезы:- Бедные фронтовые прачки!..Забота друзей меня тронула, но ехать я категорически отказалась. Чем больше сочувствующих, тем острее горе. Этак я никогда не приду в себя. А мне теперь надо много мужества. Я собираюсь воевать по-настоящему.- Нет больше Чижика, – сказала я майору Воронину. Прощаясь, Иван Сергеевич вручил мне дивизионную газету, посвященную героям последних боев. Всю вторую страницу занимала статья о батальоне Федоренко.Я плакала так, что перепуганная Настенька позвала доктора Щербину. Я оплакивала не только свою первую любовь – я прощалась со всеми сразу: с погибшими друзьями, с комиссаром Юртаевым, с Димкой Яковлевым, с Мишкой Чурсиным... Прощалась с медсанбатом, полком, родной дивизией...В запасном полку я назвалась станковым пулеметчиком. Мне не поверили и потребовали красноармейскую книжку, а у меня ее сроду не было.Молодой командир учебной роты старший лейтенант Мыцик постучал пальцем по моей госпитальной справке:Тут же черным по белому написано, что ты медицина, а ты врешь и не краснеешь!Это ошибка. Я пулеметчик и ранена у пулемета. Даю слово! – - И куда ты лезешь? Ведь “максим” весит в два раза больше тебя! Перевязывай себе на здоровьечко.- Ну поверьте мне, товарищ старший лейтенант! – взмолилась я. – Ну не смотрите на меня, как на девушку! Ну забудьте, что я не парень! Ну что вам стоит?У старшего лейтенанта Мыцика веселые глаза, приплюснутый нос и рот, как танковая щель. Он ехидно засмеялся:- Да хоть ты еще одно солдатское галифе, курносая, надень на себя, всё равно ты лукавое семя, и ничего уж тут не попишешь! Ишь ты: забудь, что она девушка...Он задал мне несколько вопросов по материальной части пулемета и, получив более или менее удовлетворительные ответы, зачислил в подносчики патронов. И за это спасибо. Пронесло... Теперь дождаться комплектования маршевой роты – и на фронт!Но начались учения. Каждый день с раннего утра мы в поле: то “наступаем”, то “обороняемся”, то в составе роты, то всем батальоном, а несколько раз была игра в составе всех подразделений запасного полка. Пулеметчики поглядывают на меня иронически, но я свое дело знаю: таскаю две коробки с лентами, каждая весом десять килограммов. Побаливает раненое плечо, но я терплю. На позиции неумело, но зато старательно, до мозолей, окапываюсь, обламывая ногти, набиваю ленты “под огнем противника” и сносно стреляю на учебном стрельбище. У меня верный глаз, и командир роты мною доволен. С непривычки очень устаю и засыпаю мгновенно, без снов. А вот в выходной день хуже.Все уходят в кино и на танцы, а я добровольно остаюсь дневалить. Чтобы не плакать, принимаюсь за пулемет.Однажды, разбирая пулеметный замок, я забыла спустить ударник с боевого взвода и была за рассеянность наказана: боевая пружина с силой вырвалась из нутра замка и глубоко рассекла мне правую бровь. Охая, я прикладывала к ране платок, смоченный водой из рукомойника. Черт принес командир роты. Заглянув в окно, Иван Мыцик крикнул:- Эй, подружка, айда на танцы! Покажем класс! Я не ответила, и он влез в окно.Сразу понял, в чем дело, и засмеялся:- Ага, кусается “максимка”? Иди в санчасть, Люся перевяжет. Впрочем, она сейчас на танцах. Подожди! – Он куда-то ушел и вскоре вернулся с йодом и пластырем.Я собирала и разбирала пулеметный замок, тренируясь на скорость, а старший лейтенант Мыцик донимал меня вопросами, на которые не хотелось отвечать.Ротному была непонятна моя замкнутость, мрачный вид, грустные глаза и неуемная тяга к пулемету.Свои мысли Иван Мыцик высказывал вслух:- Странно... Ведь ты совсем еще девчонка, какие могут быть у тебя заботы? Твое дело не наше горе – пой, пляши, раз выпала такая возможность. Знаешь, как в романсе старинном поется: “Плавай, Сильфида, в весеннем эфире...”, – ротный хохотнул,-а вот как дальше, ей-богу, позабыл. А ты, как та горькая вдовица, от людей хоронишься. Ну, скажи на милость, чего ты куксишься? И что ты приклеилась до того пулемета? Что тебе в нем? Перевязывать – еще туда-сюда, но замахиваться на пулемет!.. Ну-ка, покажи руки! Ведь это же смехота... Грозная рука пулеметчика... Странно...Я отмалчивалась, но в конце концов ротный довел меня до слез.Он сказал:- Похоже, что ты, подружка, зверски обижена, обманута. Что ж, бывает и такое – чего ж тут отчаиваться?Я крикнула с досадой:- Как ты мне надоел! – И отвернулась, глотая слезы. – Я потеряла самого дорогого человека на свете, а ты лезешь в душу прямо руками!Мыцик не обиделся. Он тронул меня за плечо, повернул лицом к себе, с минуту молча пристально на меня глядел, потом дружески усмехнулся:- Не обижайся. Такой уж я от роду дотошный. Любое дело мне треба разжуваты до самого зерна. Вот теперь, всё ясно. Честное слово, я таких уважаю. А зараз скажи: “Учи, дьявол, пулемету!”Я невольно улыбнулась и вытерла слезы. Подумала: “А ведь мне чертовски везет на хороших людей...”Ротный открыл короб пулемета, улыбаясь сказал:- Раз такое дело – поехали. Разбирай до косточки.В следующее воскресенье Мыцик снова заглянул ко мне в окно.Слушай, Анка-пулеметчица, ты на курсы не хочешь?На какие еще курсы?На курсы младших лейтенантов. Они готовят командиров взводов.Ну какой из меня командир взвода?- Не скажи, характер у тебя очень даже подходящий. Эта мысль, видимо, увлекла моего командира роты.Его большой рот улыбался, темные глаза более обыкновенного искрились весельем.Вот будет штука, если наши армейские курсы выпустят девушку-командира! Я поговорю с Широковым.Мне не на курсы, а на фронт надо! Почему так долго не формируете маршевую роту?На фронт спешишь, а пулемета не знаешь!Ну уж это дудки!Ничего не дудки. Сколько ты знаешь задержек? Перечисли.Перекос патрона, поперечный разрыв гильзы.А еще? А ведь их всех двадцать одна! Замолчит пуаемет в бою, что будешь делать? А на курсах за три месяца ты изучишь “максим” как свои пять пальцев. Да и сама рассуди: подносчиком патронов воевать или командиром взвода? Пулеметный взвод – ведь это сила!Я призадумалась.Представитель курсов младших лейтенантов старший лейтенант Широков критически оглядел меня с головы до ног и решительно сказал:Нет, не пойдет!Слушай, у тебя отсталые взгляды на женщину! – упрекнул его Мыцик.Не в том, что женщина, – возразил Широков, – а комплекция не та: ни дородности, ни роста... Пулеметный станок в тридцать два килограмма как на нее взвалишь?Обязательно станок? А тело пулемета или, скажем, щит нельзя?Они еще долго спорили.Ну запишу я ее для смеха, – сказал старший лейтенант Широков. – А ее всё равно не примут. Ты что, майора Пламипуу не знаешь?А если я ей дам рекомендацию?Твои не пляшут: надо от кого-нибудь посолиднев.Скажи, пожалуйста, какой поклонник авторитетов! Кто же ей даст солидную рекомендацию, ведь ее тут никто не знает?Я вспомнила о записке комиссара к подполковнику Воронежскому, достала ее из кармана и молча подала Мыцику. Он прочитал вслух:”Дорогой друг! Подательнице сего окажи внимание,как всё равно мне. Твой Юртаев”, – и довольный захохотал.Рекомендация командира запасного полка тебя устроит?Вполне, – ответил Широков и обратился ко мне:А в каком ты эвании?Я возьми и ляпни:А ни в каком!Рядовых на курсы не принимаем. Мыцик поглядел на меня с укоризной:Как это ни в каком? Ты же санинструктор, так и в справке сказано, а все инструкторы имеют полную “пилу”!Санинструкторы бывают разные, – возразил Широков, – бывают аттестованные, а бывают и без звания. Тебе присваивали звание?На сей раз я ответила дипломатично:- А я и не интересовалась! – И это было истиной.Мыцик и тут не растерялся:- Что значит – инструктор без звания? Давай позвоним в санчасть – справимся!. Позвонили: все инструкторы запасного полка оказались старшинами. И вопрос был решен.Подполковник Воронежский был уже в годах: седой, дородный, меднолицый. Он прочитал записку комиссара и спросил:Где сейчас Александр Васильевич?Не знаю. Он был тяжело ранен уже без меня.Очень жаль. Ты помнишь Юртаева? – обратился он к полулысому майору, упражнявшемуся на пишущей машинке.Помню, – брезгливо сказал майор, – немало мне крови попортил.Выслушав мою просьбу, командир полка удивился, но рекомендацию дал, размашисто написал на листке полевого блокнота: “Рекомендую на курсы младших лейтенантов старшину...”Иван Мыцик, прощаясь со мной, крепко тряхнул руку:Будь, как Анка из “Чапаева”! Может быть, и столкнемся где-нибудь на фронтовой дороге, я ведь тоже не собираюсь тут засиживаться.Славный парень! – сказала я ему вслед и споро зашагала по берегу калининской Волги.Курсы располагались близ старинного города Старицы, совершенно разрушенного немцами.Начальник курсов майор Пламшгуу, прочитав рекомендацию, нацелил на меня крупные янтарные глаза в светлых ресницах и сказал с заметным прибалтийским акцентом:- Вуй, тевчонка! Вуй, петовая какая! – и показал пальцами, что надо остричь волосы.После смерти Федоренко мне было всё равно, и я спросила:Под мальчишку прикажете?Майор поморщился:Зашем как’ мальшик? Только по ушки.Так они будут мне мешать, товарищ майор, – осмелилась я возразить, – в глаза полезут. Надо остричь или под бокс или совсем не стричь.Снимай картуз!Я сняла пилотку, майор остался доволен:Клатенько. Не надо ресать. Вошки нет?Ну что вы, товарищ майор!Расстались мы друзьями. Майор направил меня в пулеметную учебную роту.Тут меня встретили хуже. Командир роты старший лейтенант Венчиков разговаривал со мною через открытое окно, лежа грудью на подоконнике. Впрочем, нашу полупантомиму и разговором-то нельзя было назвать. Старший лейтенант спрашивал, а я только отрицательно трясла головой.- Медсестра? Телефонистка? Нет? Повариха? Тоже нет? Так кто же ты? – командир роты насмешливо улыбнулся. – Уж не курсант ли?Тут наконец я открыла рот:- Так точно, курсант!Товарищ Венчиков язвительно засмеялся, с минуту буравил меня глазками-бусинками, а потом, заикаясь от возмущения, кукарекнул совсем по-петушиному:- Ку-курсант? Как ку-курсант? – не дожидаясь моего ответа, крикнул кому-то в глубину избы: – Широков рехнулся: девку завербовал!Я разозлилась:Выбирайте выражения, товарищ старший лейтенант! Какая я вам девка?А кто ж ты? Парень, что ли? Давай-ка сюда документы!Всё осталось в штабе курсов.Командир роты молча захлопнул окно. Я пожала плечами и преспокойно уселась на завалинку. В доме старший лейтенант с кем-то спорил и куда-то звонил по телефону. Я невольно улыбнулась: “Ну и голосок! Петушись, не потушись – выше майора Пламипуу не прыгнешь...” Окно снова растворилось.- Товарищ курсант, зайдите!”Ага, уже курсант и на вы!” – подумала я.Разговор был коротким: курсы – это не институт для благородных девиц, и если я рассчитываю на особые условия или поблажки, то их не будет... При первой же жалобе на меня или от меня вылечу пробкой туда, откуда пришла.- Всё предельно ясно! – сказала я и бодро откозыряла командиру роты и его заму по политчасти.Часть 2По улице строем шли курсанты, на осеннем неярком солнышке серебрились штыки винтовок. Пулеметчики пели:Наше счастье молодоеМы стальными штыками оградим...Я поглядела на них с завистью. На этих ротный наверняка не кукарекал... Ишь какие богатыри!Ну, держись, курсант! Снисхождения тебе не будет, бывший товарищ Чижик-фронтовик!..Накануне Нового года я окончила армейские курсы младших лейтенантов. По всем предметам получила отличные оценки и только по штыковому бою – жирную нахальную тройку с длинным минусом. Да, штыковой бой – это заковыка. “Длинным коли!” – ни выпада, ни силы удара...Старшина Нефедов меня утешал: “В конце концов ты не командир стрелкового взвода, авось и без штыка обойдешься. А если и дойдет дело до рукопашной, на то есть пистолет и ловкость”.Спасибо и прощайте, дорогой товарищ старшина! Вы хороший человек и отменный воспитатель, но расстаемся без слез. Кого-нибудь другого теперь дрессируйте: “На плечо! К но-ге!” А ваш милый голос запомнится мне на всю жизнь: “Сорок с недоразумением выходи на построение!” Сорок – это мои однокурсники-пулеметчики, а недоразумение, по мнению старшины, – я, бывший Чижик. При боевом построении я должна была по-уставному кричать: “Сорок первый неполный!” Почему неполный? Обидно. Теперь всё это позади.На выпускном вечере я не присутствовала, потому что звание младшего лейтенанта присвоили мне, и вроде не мне: фамилия в приказе по армии стояла в мужском роде.Мои товарищи по учебе получили по паре парадных золотых погон и сразу вдруг зафасонили, обращались друг к другу не иначе, как “товарищ офицер!” Слово “офицер” было совсем новое, непривычное, и погоны тоже непривычные, но мне не дали ни погон, ни офицерского чина до выяснения досадной опечатки в приказе...В отделе кадров армии я попросилась в свою родную дивизию. Мне отказали: дивизия входила в состав стратегического резерва главнокомандующего и сейчас отдыхала под Москвой, так что направить меня в свой бывший полк не мог не только армейский отдел кадров, но даже штаб фронтаЗима была ранняя, вьюжная, морозная. Суровая зима сорок третьего года. Метели начались под самый Новый год и бушевали больше недели. А последние трое суток пурга мела и выла без передышки, как где-нибудь на Крайнем Севере. Дороги не было. Фронтовые машины стояли. И все эти долгие трое суток я провела на контрольно-дорожном пункте, а как только вьюга начала стихать, собралась в путь. Случайные попутчики отговаривали меня в несколько голосов: “Подожди, ведь замерзнешь!” Даже смешно: ну как может замерзнуть живой человек? Подожди! А чего ждать? Когда еще придут тракторы и снегоочистители, а время не ждет. Стану я ждать, когда до штаба Сибирской дивизии осталось каких-то восемнадцать километров. Если даже гусиным шагом плестись – и то к вечеру доберешься.Снежные кучи, как белые дюны, волнистыми рядами легли поперек дороги. Поземка курилась по самой земле. Сухой ветер обжигал лицо, сыпал за ворот колючие снежинки, сушил злые слезы. И мысли у меня были злые: короткие, юркие, как осы... Меня душила обида. Я шла уже в четвертую по счету дивизию! Комдивы, как сговорились: “На штабную работу”. А в гвардейской дивизии генерал-майор Акимов даже и этого не предложил. По-стариковски ворчливо сказал неизвестно в чей адрес: “Экие канальи! Просишь командиров – присылают детишек!” Ведь есть же на свете такие чудаки, что с шутливой грустью восклицают: “Эх, где мои семнадцать лет?” Черт бы побрал мои семнадцать! Будь мне под тридцать, гвардейский генерал не так бы со мною разговаривал... Было очень обидно, но я не заплакала, даже бровью не повела. Только быком поглядела на комдива, так что старый генерал засмеялся: “Гляди-ка, какой ежик!” Мне велели подождать в штабе, а потом еще раз пригласили к самому “хозяину”. Теперь генерал Акимов улыбался: “Вот что, юный взводный. Мы решили тебя не обижать. Оставляем в гвардейской дивизии, но... – тут он многозначительно поднял палец вверх,-на зенитных установках и с испытательным сроком. Поглядим, что из тебя получится. Пулеметы ДШК знаешь?” Как мне показалось, я поклонилась с большим достоинством: “Благодарю за честь, но такая война не по мне. Прошу вернуть документы”.Маленькие, сиво-желтые усы генерала дрогнули в усмешке: “Дурочка, да ведь в резерве насидишься! А тут всё-таки дело”.Я ответила не очень-то учтиво: “Тоже мне дело – “костыля” пугать!”На прощанье комдив Акимов сказал: “А ты, младший лейтенант, упряма, однако”. Я грустно усмехнулась: “Согласитесь сами, что мне пока от этого не легче”. И плотно закрыла за собою двери генеральского блиндажа-кабинета. Должно быть, хорошее было у меня выражение лица, потому что красивая штабная машинистка вдруг перестала стучать на “Ундервуде” и принесла мне стакан воды. Документы мне вернули только вечером. Поперек моего направления стояла резолюция: “Откомандировывается в ОК за невозможностью использования по прямой специальности”. Вместо подписи стояла закорючка. Я с горечью подумала: “За невозможностью! И человек вроде бы хороший, а вот взвод не дал. Не решился”.Нечего было и думать пускаться в путь ночью. Я не знала пароля, а без этого даже с территории штаба не выпустят. Да и устала я как-то сразу вдруг – заболели ноги и плечи. Решила переночевать у гвардейцев. В кромешной темноте отыскала землянку коменданта и даже рот открыла от изумления, когда передо мною предстал не кто иной, как Лешка Карпов! Закадычный друг и соратник погибшего Федоренко... Вот уж, поистине, мир тесен! Я очень удивилась: из боевых командиров и вдруг в коменданты! Но дело объяснялось просто: у Лешки после августовского ранения не заживает свищ на голени, и его пока не пускают в строй. Лешка удивился не меньше моего. Радостно закричал: “Ох, Чижик, откуда ты вдруг взялась?” Обнял меня так, что затрещали кости, и поцеловал сначала в правый глаз, потом в левый. Он сразу же принялся меня кормить, что было очень кстати – трое суток не ела ничего горячего, даже чаю не пила. Принципиально не хотела обедать в таких дивизиях, где меня не признавали. От сухомятки болел язык. И гвардейские жирные щи не стоило бы хлебать, но тут всё-таки угощал друг. Точно сговорившись, мы не касались прошлого, как будто боялись прикоснуться к открытой ране. Вели никчемный разговор, топтались вокруг да около: “Как ты? Да что ты?” А с языка так и рвался горький вопрос: “Как же ты его не уберег?” Но Лешка ударил первый. Вдруг поймал мои глаза нетребовательно спросил: “Забыла Михаила?”Прошло уже полгода со дня смерти Федоренко, но было всё так же невыносимо больно, как будто непоправимое случилось только что... Я проплакала всю ночь напролет, а утром целый час прикладывала к лицу холодные компрессы.Прощались мы с Лешкой Карповым долго и никак не могли распрощаться. Тяжело расставаться с друзьями на фронте – почти каждый раз навсегда... Балагур и неисправимый насмешник Лешка был растерянным и очень грустным и всё говорил: “Постой, Чижик, погоди... Он велел тебе сказать... Дай вспомнить...” И никак не мог вспомнить и всё целовал мою руку, не обращая никакого внимания на иронические взгляды девушки-регулировщицы. А мне было очень тяжело. Рядом с нами ощутимо, зримо стоял Федоренко... Незабытый, любимый... Уже в кузове машины я с тоской подумала: “Хоть бы уж больше никого не встретить из своей родной дивизии. Этак можно всё мужество растерять...”В отделе кадров армии добродушный полковник Вишняков с досадой сказал: “Опять не приняли! Ну что мне с тобой делать, несчастный взводный? Никак не могу ее просватать...” Я горько улыбнулась: “Вы плохой сват, товарищ полковник. Кто же сватает кота в мешке? Люди ждут обыкновенного командира-и вдруг являюсь я. Очень уж реакция обидная. Не лучше ли нам раскрыть карты? Позвонить предварительно и рассказать, кто я и что я. Как вы думаете?”Полковнику моя мысль понравилась. Он забавно сморщил нос и дружески подмигнул мне: “В самом деле, позвоню-ка я сначала. Самому молодому комдиву позвоню. Полковнику Севастьянову. Он должен тебя понять. Ему тоже кое-кто по молодости лет не хотел давать дивизию, а ведь командует, да еще как! Ну уж а если и Сибирская дивизия не примет, тогда, делать нечего, придется посидеть в резерве и, может быть, не один месяц”. Полковник, почему-то не захотел в моем присутствии разговаривать с сибирским комдивом и отправился на ЦТС. А я ждала и думала: “В резерве? Как бы не так. Да ни одного дня! На нашем фронте дивизий много, все до одной обойду, но своего добьюсь! Не зря же государство тратило на меня деньги и время. Неправда, найдется и для меня место в боевом строю. Кто хочет – тот добьется! А я очень хочу!”Полковник возвратился очень скоро и вручил мне на правление в Сибирскую дивизию. Радоваться я пока боялась, а вдруг опять что-нибудь?..За воспоминаниями и размышлениями я и не заметила как отмахала восемнадцать километров. “Замерзнешь!” Как бы не так. Да мне было жарко! Вот она, фанерная стрелка: “Хозяйство Севастьянова”. Надо было собраться с духом и привести себя в порядок. Я уселась на высокий пень и вытряхнула из валенок снег. Потом наломала сосновое помело и почистила шинель и шапку-ушанку. Поглядев на колючий веник, вдруг вспомнила свою бабушку. Сердце дрогнуло. Бабка! Родная моя, милая бабка! Жива ли? Хотыбы ты пожелала удачи моей неприкаянной душе. Помолилась бы хоть, что ли!.. Аминь. Я забросила помело в сугроб.Командир дивизии полковник Севастьянов был действительно очень молод. Он разговаривал со мною, как с самым обыкновенным командиром взвода, и это мне сразу понравилось. Комдив протянул мне бумажку, отпечатанную на машинке, улыбаясь сказал:- Прочитай-ка для начала, младший лейтенант!Я прочитала и забегала по просторному блиндажу:- Батюшки! Вот так сталинградцы! Триста тридцать тысяч! Вот так котелочек!.. Фельдмаршала фон Паулюса хватит карачун. А фюреру, фюреру каково? – И вдруг очень смутилась: – Ох, товарищ полковник, извините. От радости забыла, где нахожусь...Серые глаза полковника глядели на меня спокойно и дружелюбно.Он опять улыбнулся:- Ничего. Я и сам вчера пустился в пляс при всем честном народе. Как видишь, Донской фронт тронулся. Приступили к ликвидации окруженной группировки. Очередь за нами. Но ты еще успеешь и с народом познакомиться, и осмотреться. Скрывать не буду: контингент у нас несколько особенный. Но пусть тебя это не смущает. Люди хорошие. Замечательные! Мы воевали под Москвой. Потом освобождали Карманово, Погорелое Городище и ни разу не опозорили свои знамена. Так что всё зависит только от тебя самой. Как себя поставишь, так и будет. Назначаю тебя в полк товарища Филогриевского. Ну, взводный, ни пуха ни пера!”К черту!” – сказала я про себя и обеими руками пожала богатырскую ладонь комдива. Не могла скрыть улыбки – до того обрадовалась. Уже за дверью подумала: “О каком же это особом контингенте говорил полковник? А не всё ли мне равно, раз я наконец получаю взвод?”Эх комроты! Даешь пулеметы! Даешь батарею, Что б было веселее!Я шла по лесной дорожке и пела во всё горло. В первый раз пела после смерти Федоренко. Какие-то военные выбегали из леса, смеялись, что-то кричали мне вслед, но я даже не оглядывалась. В полк к товарищу Филогриевскому!Командиру полка подполковнику Филогриевскому было под пятьдесят. Как и комдив, он разговаривал со мною дружески. Угощал чаем с. печеньем. Я пила чай, спокойно и довольно толково отвечала на вопросы командира полка и почти физически ощущала, как оттаивает мое истосковавшееся по ласке сердце. Наконец-то мне повезло. Кажется, я попала к настоящим людям. Подполковник выразил уверенность, что в полку я быстро акклиматизируюсь, и с рук на руки передал меня своему заместителю по политчасти – майору Самсонову.Пожилой и очень строгий майор первым делом запретил мне... красить губы и брови. Я вспомнила комиссара Юртаева и Мишку Чурсина. “Потри-ка бровь. Теперь губы. Извини, ошибся. Думал ты красишься”. Мишка тогда очень смеялся... Ничего я не возразила майору Самсонову, только улыбнулась про себя: думай, что хочешь.- Чтобы заслужить авторитет у солдат, вам надо за собою следить! Вы у нас единственная девушка – строевой офицер. Положение обязывает... – Майор Самсонов говорил не меньше получаса. Но я только делала вид, что слушаю, а сама думала о своем.”Чтобы заслужить авторитет у солдат!” А как его заслужить? Вот являюсь к своим подчиненным: здрасьте, я ваша, то есть ваш... А дальше что? Какое очень важное слово надо сказать, в самый-самый первый раз? Чтоб хоть не испугались, поверили. А ну как ахнут: “Братцы, баба – командир! Пропали”. Завоевывай тогда авторитет... Я мысленно взмолилась: “Батюшка майор Самсонов! На что мне твои рацеи? Мне надо конкретно. Помоги! Научи”. Но майор не умел читать мысли своих подчиненных и отпустил меня с миром, вполне уверенный, что его проповедь, как горящее сердце Данко, будет освещать мой нелегкий командирский путь...На командном пункте батальона я убедилась в силе первого впечатления. У меня затряслись поджилки, когда навстречу мне из-за стола поднялся комбат Радченко: двухметровый, черный, как головешка, буйноволосый чеовечище с ярко-красными вывернутыми губами.- Не испытываю особого удовольствия вас лицезреть,- зарокотал комбат густым басом. – Для телячьих восторгов я несколько устарел. “Ах, юная девица командует взводом в бою!” – оставим для газетчиков и агитаторов. Мое требование предельно ясно: в обороне ли, в бою ли-огонь, и никаких фокусов! Чтобы пулеметы работали, как вот этот мой хронометр! – Комбат поднес мне к лицу часики величиной с хорошее блюдце. – Огонь! И еще раз огонь. В случае чего... одним словом, я не из жалостливых. Понятно?Я только головой кивнула.- Паша, позови связного первой роты! – приказал комбат.Толстенький Паша с розовым обмороженным носиком подсмыкнул сползающие ватные брюки и неожиданно звонким голосом повторил приказание.”Так ведь это, оказывается, девушка!” – от сердца отлегло. У Паши ярко-синие, круглые, как пуговицы,, глаза, безбровое лицо, смешливая ямка на подбородке и пушистый рыжеватый чубчик. От удовольствия глядеть на необыкновенного ординарца я улыбалась, а Паша вдруг озорно мне подмигнула.На улице она засмеялась:- Что, небось, сдрейфила? Он у нас таковский. На кого хочешь холоду нагонит. Не жалует нашего брата. Когда узнал, что я не парень, раз пятнадцать с КП прогонял. Так меня и прогонишь!..Ах ты Паша-сибирячка! Видно, девчонка-перец. На прощанье Паша откровенно призналась:- Не люблю твое ротное начальство. Старший лейтенант Ухватов трепло. А его зам Тимошенко хоть и не подлец, зато теленок.Я посмотрела ей прямо в глаза:- Паша, зачем ты мне это говоришь?Потому и говорю, что нашему брату с такими солоно приходится, – набычилась Паша. – По себе знаю. А ты первое время будешь, как в темном лесу. Держись ближе к командиру стрелковой роты. Старший лейтенант Рогов – человек.Спасибо, Пашенька. Я учту.Приветик! – Паша отсалютовала мне рукой в белой пуховой рукавичке.Выслушав меня, командир пулеметной роты старший лейтенант Ухватов присвистнул:- Так, стало быть, ты на место покойного Богдановских? Вот это хохма! – Но тут же себя утешил: – Баба командир. А что ж такого? Обнаковенное дело. (Он так и сказал: “обнаковенное”.)Ротный собирался на оборону, как ленивый школьник на уроки. Долго искал запропавшую портянку, ворчал на связного и всё в землянке перевернул вверх дном. Нашел портянку, потерял ремень. Отыскал под нарами ремень, пропали рукавицы. Наконец собрался, но оказалось, что в диске автомата нет ни одного патрона, и, пока связной снаряжал диск, ротный сыпал словами, как горохом. Я не вслушивалась, думала о предстоящей встрече с солдатами.И вот мы в центральной траншее. Мой шеф катится впереди меня шариком и не закрывает рта:- Чтобы иметь с солдатами общее чувство понятия и восприятия, надо знать душу солдата категорически и... аллегорически!Я останавливаюсь и, как баран на новые ворота, смотрю своему начальству прямо в рот, А старший лейтенант Ухватов сердится:- Чего встала, как истукан? Слушай, а к чему это ты рожи корчишь наподобие обезьяны? Не нравится?Я только глазами моргаю. Ответить нечем.Нейтральная полоса – болото. И даже не болото, а, как сказал ротный, заболоченное озеро – узкое и длинное, в летнее время непроходимое. На одном берегу болота, на самой лесной опушке, – наши, на другом – немцы, а между позициями белое унылое поле с серыми метелками камышей, торчащими из-под снега.Ни мне, ни командиру роты не приходится нагибаться – высокий заснеженный бруствер укрывает нас от взоров противника. Свежевыпавший снежок вкусно похрустывает под валенками, на ослепительно белом фоне мелкие порошинки кажутся бусинками блестящего бисера. Над нашими головами кряхтят и постанывают израненные березы. Морозно, солнечно и так тихо, что даже не верится, что в четырехстах метрах, а местами и ближе, враг.На правом фланге, на стыке двух стрелковых рот, нас встретил симпатичный дед в дубленом полушубке. Улыбаясь в окладистую бороду, браво доложил:Ночь прошла спокойно. Сержант Бахвалов.Здорово, урки! – весело произнес ротный, когда мы пролезли в низкую дверь маленького дзота.Пулеметчики, к моему удивлению, не обиделись, ответили весело и дружно полезли в расшитый алыми маками кисет Ухватова.Старший лейтенант Ухватов сказал деду Бахвалову:- Ну, чапаевец, вот тебе новый командир взвода. Прошу любить и жаловать! – Он дружески похлопал меня по спине. У старого пулеметчика отвалилась нижняя челюсть, а приветливую улыбку как ветром сдуло,Ну что рты пооткрывали? – спросил ротный солдат. – Равноправие, братцы, ничего не попишешь.Это что же, повсеместно теперича в армии женское засилье или только нам такая честь? – ехидно спросил дед Бахвалов.Командир роты захохотал:- Что, герой, душа в пятки ушла?Мои подчиненные показали мне спины: слушали командира роты. Анекдот был старый и неостроумный, но солдаты смеялись. Как всё просто: “Здорово, урки!” Потом анекдот о неверной жене, и дело в шляпе. Свой... Подавив вздох, я открыла короб пулемета, провела кусочком марли по раме – грязь! Позвала:- Товарищ сержант!Дед Бахвалов подошел не спеша, надменно выставив вперед бороду.Пулемет грязный, – сказала я ему.Нет, чистый! – сейчас же возразил дед.Нет, грязный! – Я показала ему марлю со следамиперегоревшей смазки.Это не грязь.А что же это?Обыкновенная вещь при каждой стрельбе.После каждой стрельбы оружие положено чистить!Это как же прикажете понимать? Раз пальнул и разбирай? – Старый пулеметчик насмешливо улыбался.Товарищ сержант, вы отлично знаете, о чем я говорю. После каждой ночи пулемет надо чистить.Командир роты прислушивался к нашей перепалке с явнм удовольствием, и его голубые глаза светились самым заурядным любопытством. Точь-в-точь деревенская молодуха. Ишь развлечение ему...Пулемет оказался к тому же неисправным, и с деда слетела половина спеси.- Не ожидал я от тебя такого конфуза, – укорил его ротный. – Лучший пулеметчик дивизии можно сказать, а так опростоволосился.Дед ничего не ответил, но заметно стал нервничать. Подкручивал возвратную пружину, щелкал рукояткой затвора, осматривал замок – “максим” бил одиночными.- Может быть, смазка замерзла, – предположила я вслух.Дед поглядел на меня чертом и рявкнул на подчиненных: – Прокладку!Но и это не помогло.- Пошли дальше, – позвал меня командир роты и пообещал деду Бахвалову прислать ружмастера.Старик возмутился:- Пулеметчику Бахвалову мастера?! Да я сам любого мастера научу! – Его глаза молодо засверкали. – Разбирай, мазурики! Будет как часы.Я сказала: -Загляну к вам на обратном пути.Дед не удостоил меня ответом.Это что же, во всех отделениях у меня такие деды? – спросила я Ухватова, едва мы отошли от дзота.Нет. Такой только один. А так всё больше молодые. А чем тебе плох дед? Очень даже отличный пулеметчик. Герой гражданской войны. Вот погоди, услышишь, как он “яблочко” на пулемете наяривает – хоть пляши.Он доброволец?Ротный загадочно ухмыльнулся:- Почитай что так.Больше я расспрашивать не стала.На втором стыке, где вместо траншеи насыпана снежная стена, замаскированная со стороны противника воткнутыми в снег елочками, в глубине обороны, углом назад, спрятался огромный ромбовидный капонир, а от него в сторону противника веером прорублены просеки для обстрела. Эта пулеметная точка в секрете, она не ведет огня и имеет задачу охранять левый стык стрелковой роты, чтобы немцы не обошли боевое охранение. В капонир можно попасть только со стороны хозвзвода. Не совсем удобно для поверяющих, так как приходится пробираться по глубокому снегу, зато надежно с точки зрения маскировки.Перед нами точно из-под земли вырос богатырь в шубе. Узнав командира роты, опустил дуло автомата.Капонир просторный, амбразуры удобны для ведения фланкирующего огня. Командует здесь маленький татарин Шамиль Нафиков. Красивый парнишка: круглолицый, краснощекий, глаза синие, ясные. Здесь весь расчет – молодежь. По поводу моего назначения не выразили никакого удивления. На меня дружески глядели веселые мальчишеские глаза. Оружие чистое, но пулемет смазан скупо.- Суховат, – сказала я сержанту.-Смазка нет, – белозубо заулыбался Нафиков, – старшина сказал: с хлебом, однако, кушаете... Вот опять банка пустой. – Он показал мне банку из-под консервов.Я вопросительно поглядела на командира роты. Старший лейтенант Ухватов заверил:Будет смазка.На улице он меня спросил:Ну, как?Я не ответила.- А теперь обедать и спать, – сказал ротный.- Ночью мы ведь не ложимся. В боевое охранение придется прогуляться.- Мне надо зайти к Бахвалову, – возразила я и свернула к бахваловскому дзоту.В дзоте дед мучил пулемет и пулеметчиков. Несмотря на холод, все были в одних гимнастерках с закатанными рукавами,- Ну как дела?- А никак, – сердито прогудел старик Бахвалов, – должен работать, а вот не работает, анафема, хоть ты тресни!Разбирайте!До скольких же разов его разбирать?. – вскинулся дед.Я тихо спросила:- Как вы думаете, что получится, если солдаты будут спорить с вами, вы со мной, а я с командиром роты? А?Хмурый дед ничего не ответил и одним ударом ладони вышиб из пазов затыльник пулемета. Мы разглядывали каждую деталь в отдельности. Вроде бы всё в порядке: и замок, и рама, и шатун, и мотыль. Сменили прокладки, намотали заново сальники. Собрали – не работает!- Надо срочно ружмастера, – сказала я.- А что ружмастер? – возразил дед.- Нас шесть рыл, и все пулеметчики, и то ничего поделать не можем.Ах ты, сибирская борода! Ни за рыло, ни за пулеметчика меня не считает!- А не эта ли штуковина нас замучила? – показала я деду Бахвалову приемник. Пятка коленчатого рычага чуть-чуть сносилась.Дед, оседлав нос очками, внимательно осмотрел и ощупал деталь, согласился:- Вполне может быть. Увеличился зазор между вырезом станины рамы – вот оно и не подает...Как же мы проверим нашу догадку, ведь запасного приемника у вас нет?Можно взять приемник у соседа и испробовать. Тут ведь рядом.Пусть будет так, – кивнула я и отправилась к командиру стрелковой роты доложить, что с его участка обороны временно пришлось снять- пулемет.На улице у дзота стоял молодой солдат часовой: густобровый, с цыганскими глазами, румянец во всю щеку.Фамилия?Рядовой Попсуевич!Приветствовать командира положено, – сказала я мимоходом. Солдат взял на караул “по-ефрейторски”.Принцип двойного подчинения штука не простая. У командира пулеметного взвода сразу два хозяина – командиры рот: пулеметной и стрелковой. С одним, Ухватовым, уже познакомилась. Это, так сказать, специалист. Мой ближайший непосредственный начальник. Но на обороне истинный хозяин – командир стрелковой роты, которому по положению я тоже подчиняюсь, но только в оперативном отношении. Попробуй тут сразу разберись, кто из них главнее: старший ли лейтенант Ухватов или командир стрелковой роты Рогов?.. Хорошо, если они дружны между собою, понимают друг друга, ну а если “бог свое, а черт свое”?.. Тогда бедный. Ванька-взводный будет между двух, огней. Да...Подавив вздох, я постучалась в дверь КП стрелковой роты. Старший лейтенант Рогов, увидев меня, одернул гимнастерку и поправил пряжку командирского ремня. Выслушав, кто я такая и чего от него хочу, хрипло сказал, держась рукой за забинтованное горло:- Чего только на свете не бывает.И по его интонации нельзя было понять, имеет ли он в виду забастовавший пулемет или мое внезапное появление в его хозяйстве. Меня поразило лицо старшего лейтенанта: одутловатое, желтое, белки глаз совсем канареечного АЧто так смотрите? – прохрипел ротный. – Красив? Желтуха проклятая одолела. Два месяца в госпитале проболтался, вроде бы и отлежался, а вот физиономия так и осталась, как распухший лимон. А тут еще горло...Поправитесь, – утешила я.Поправлюсь из кулька в рогожку, – усмехнулся Рогов. – Но не в этом дело. – Он помолчал, глядя куда-то поверх моей головы, потом сказал: – Трудно тебе будет. Твой предшественник был парень с головой и к тому же земляк своих солдат. Они его любили. Верили.Я подумала: “Какая уж там любовь! Лишь бы поверили, и то хорошо”.- Для начала вынужден тебя огорчить, – продолжал Рогов. – Недоволен я пулеметчиками. Немец до того обнаглел – головы не поднять. Прямо засыпает траншею пулями. А ваши отмалчиваются!- Неужели трусят? – удивилась я. Рогов помо