В другом месте славу ищите! Здесь занято.Через лыжников он сумел связаться со штабом полка и предстал передо мною сияющий. Спросил:- Угадай, что сказал командир полка?Я промолчала. Усталость опять навалилась вдруг, да такая – хоть замертво в снег.- Он сказал: “Спать, герои!” – улыбаясь, продолжал разведчик.- Герои... – усмехнулась я, направляясь к окопу Шугая.А то скажешь – нет? – Николай шел сзади и перечислял наши заслуги: – Двадцать два покойника, один пленный да трофеи...Отвяжись, бахвал, – отмахнулась я. – Я сплю на ходу.В доме, у которого наш Орлик мирно похрустывал овсом, я брезгливо скинула с самодельной деревянной кровати примятый ворох соломы, улеглась на голые доски и провалилась в небытие.Проснулась от громкого смеха. Кто-то смеялся, да так сочно, заразительно, что и я улыбнулась спросонок. С Николаем разговаривал сам комдив. Это он так смеялся, слушая рассказ командира разведки. Тут же было всё наше полковое начальство.Я взглянула на свои босые ноги и инстинктивно подобрала их под шубу. Подумала: “Кто же меня разул? Ведь я свалилась прямо в валенках”. Шугай точно караулил мое пробуждение: подал теплые портянки и сухие валенки.’- Какая роскошь, – тихо сказала я, – большое спасибо.Таежник усмехнулся в бороду и подал котелок с горячим кипятком.Потом, – шепнула я ему, прислушиваясь к говору.Да, это здоровый’ щелчок по самолюбию Сизова,- смеясь, говорил комдив. – Наступает по всем правилам военного искусства, а деревня наша! Ну молодцы! Что молодцы, то молодцы. А, проснулась, наконец! – закричал он, увидев, что я села на кровати. – Иди-ка, иди сюда, героиня.Я проворно обулась и пригладила рукою волосы.Ну как? – весело спросил комдив.Превосходно, товарищ полковник! Как будто заново родилась. Теперь можно вперед.Сначала меня поцеловал красивый комдив, потом командир полка и, наконец, начальник штаба. Меня поздравляли, смеялись и говорили все разом. Я искренне была удивлена: “За что такая честь?” Но об этом надо было спросить у Николая. Он прохаживался по избе гоголем. Мой вопрос его только рассердил:- Заслужили – вот и честь. Понятно?Уже на улице, увидев меня, Рогов недовольно сказал:Рыщет, как тать в нощи... За призрачной славой гонялась?Да, но не по своей воле, Евгений Петрович.И то уже неплохо. А я думал, сама напросилась, бросила взвод на произвол судьбы.Мы шли всю ночь. Правым плечом вперед пробивались через свистящую пургу. Северный ветер взвихривал и обрушивал на наши головы щедрые охапки сухого колючего снега, обжигал лица, запорашивал глаза.Колонна тянулась медленно. То и дело кто-нибудь падал, задерживая движение, и тогда, перекрывая вой ветра, кто-то невидимый в темноте зычно кричал:- Вперед! Солдаты вы или коровы на льду?Только к утру пурга стала затихать. Мы вышли к деревне Борщёвка. Батальон вступил в бой прямо с марша. Наступали роты Павловецкого и Горшкова, а нашу комбат направил в обход. Мы дали крюку добрых пять километров. Больше часа пробирались по дремучему заснеженному лесу и оседлали большак на правом фланге батальона, в тылу у немцев.Старший лейтенант Рогов собрал офицеров, поставил боевую задачу:- Мы вышли борщёвскому гарнизону в тыл, – сказал он. – Немцы будут отступать только по этому большаку, другого пути у них нет. – Евгений Петрович развернул карту:-Смотрите, кругом лес. В лес они не пойдут. Наша задача – встретить противника и гнать его обратно в Борщёвку. Возможно, что немцев больше, чем нас, но, – тут командир роты улыбнулся, – вспомним одну из заповедей Суворова: “Врага не считают, его бьют”. К тому же за нас внезапность – немцы не ожидают засады. Мы должны продержаться до подхода резерва полка. Без сигнала не стрелять. Зеленая ракета – начинают пулеметчики.Разошлись по местам, залегли в снег и стали ждать. Я расставила пулеметы веером. В центре, на самом большаке Непочатов, правее, метров на двести, – дед Бахвалов, левее и немного впереди – Лукин. Нафиков в резерве командира роты, его задача охранять наш тыл. Ко мне подошел Непочатов, озабоченно сказал: – Надо бы проверить пулеметы, не замерзла бы смазка.Ни в коем случае не стрелять! – возразила я. – Ведь мы в секрете.Не отказали бы, товарищ младший лейтенант, ведь всю ночь шли. Мороз всё-таки.Мы вдвоем обошли все огневые точки. Пробовали подвижную систему, поливали рамы веретенным маслом. Вроде бы всё в порядке: отказать не должны.Расчет комбата оправдался. Не успели мы озябнуть, как на большаке показались первые группы отступающих.Немцы шли пешком и ехали в санях, без всякого опасения, без сторожевого охранения. Встречный ветер слабо доносил со стороны Борщёвки ружейно-пулеметную стрельбу и негустые минометные залпы.Я лежала недалеко от пулемета Непочатова, рядом с Евгением Петровичем, и смотрела в бинокль. Чуть позади меня тяжело дышала Варя.Противник всё ближе, ближе. Не меньше двух рот. Я уже хорошо вижу их лица, сизые, небритые, с обмороженными носами. Отвороты летних пилоток натянуты на уши, и у многих головы по-бабьи повязаны платками. Стараюсь не волноваться и не могу. Сердце стучит где-то не на месте. Во рту пересохло. Покосилась на своего соседа, позавидовала его выдержке: ни один мускул не дрогнул на лице Евгения Петровича. За спиной у меня тихонечко заохала Варя:- Ох, милые мои, сколько их! Да стреляйте, стреляйте, ребятушки1 Ведь прямо на нас прут...Евгений Петрович, улыбаясь, посмотрел через плечо в ее сторону, негромко сказал:- Спокойно, Варвара. Они же нас не видят.Я взглянула направо, налево, и верно: ничего не видно на белом снегу. Только легкий едва заметный парок колышется над притаившейся цепью.Не более четырехсот метров отделяло нас от фашистов, когда в небо взвилась зеленая ракета. Прямо в лоб вражеской колонне ударил пулемет Непочатова. Фрицы, бросая упряжки, кинулись по целине вправо и попали под косоприцельный огонь деда Бахвалова. Повернули влево – застрочил пулемет Лукина. Залпом ударили противотанковые ружья взвода младшего лейтенанта Иемехенова, вступили в бой ручные пулеметы, гулко забухали винтовки, застрекотали автоматы.Враги заметались. Бросая груженые сани, оставляя на снегу раненых и убитых, повернули назад, поодиночке и группами уходили влево, к лесу. Кричали живые, кричали раненые, ржали перепуганные кони, волоча по полю перевернувшиеся сани. Рота поднялась в атаку.Едва смолк пулемет Непочатова, Пырков вдруг вскочил и стремительно бросился догонять стрелковую цепь.- Куда?! – закричали мы с Непочатовым разом.- Вернись!Но солдат точно и не слышал. С ходу затесался в ряды пехоты, и мы потеряли его из виду.Прорвавшись через цепь стрелков, прямо на нас неслись четыре немца, беспорядочно паля из автоматов.Я размахнулась и бросила навстречу бегущим гранату. Она не долетела, осколки профырчали над нашими головами.- И-эх! – выдохнул Непочатов, и одну за другойбросил три гранаты прямо под ноги бегущим.Вдруг завыли мины, одна, другая, третья. Разорвались в тылу, где-то у пулемета Нафикова.Я шарила биноклем по полю – искала вражеский миномет. На левом фланге у самого леса копошилась группа немцев. Ага, вот он. Лукин и дед Бахвалов, догоняя стрелков, меняли позиции.Непочатов! Миномет! – крикнула я и не узнала своего голоса. Подумала: “Неужели это я так кричу?”Волокушей! Сто вправо, на пригорок, к отдельной сосне! – скомандовал Непочатов.”Молодец! Хорошая позиция!” – отметила я про себя и побежала вперед, туда, где кипела рукопашная схватка. Обогнала Варю, перевязывавшую раненого солдата. Не останавливаясь, стреляла из автомата по вражеским минометчикам. Отличная цель на белом снегу. С новой позиции ударил пулемет Непочатова. Немецкий ротный миномет выплюнул еще несколько мин и умолк.Через полчаса всё кончилось. Рогов дал отбой. Не более чем полусотне вражеских солдат удалось скрыться в лесу. Двенадцать человек сдались в плен. Стрелки, рассыпавшись по белому полю, ловили лошадей. На трофейные сани уложили трех убитых и семь человек раненых.Ничего повоевали, – улыбаясь, сказал Непочатов.Ничего?!-возмутился дед Бахвалов. – Да ты никак, парень, ослеп? Вон сколько воронья набили! – повел он вокруг себя рукой.Отыскался Пырков. Улыбаясь во. всё лицо, он что-то жевал и совсем не чувствовал себя виноватым.Чтобы это было в первый и последний раз! – строго сказала я ему.В первый, как же! – усмехнулся Непочатов. – Его, черта, хоть за ногу к пулемету привязывай.Ты что, мазурик, места своего в бою не знаешь?! – рявкнул дед Бахвалов.И я невольно улыбнулась: наверняка Василий Федотович забыл, как сам когда-то собирался совершить турне по немецким траншеям.- Так я ж не виноват, товарищ младший лейтенант! – вскричал Пырков. – Я и не хочу, а бегу, как всё равно в спину меня кто толкает! Пятерых вот убил...- Довольно! – оборвала я его. – Нам такое геройство не нужно.Пока собирались, подошли отдохнувшие батальоны капитанов Горащенко и Ивана Рамаря. Миновав нас, пошли на преследование. Подъехал командир полка. Он молодо соскочил с саней, обнял Рогова и трижды крест-накрест с ним расцеловался. Улыбаясь, крикнул нам:Молодцы, товарищи сибиряки! Отлично действовали! Ваш батальон в Борщёвке будет отдыхать целые сутки. Там вас ждет кухня. Командир роты, представить списки особо отличившихся в бою!Есть представить списки! – ответил Рогов и спросил: – Как быть с ранеными немцами? Не менее сорока человек...Трофейщики на подходе подберут, – решил подполковник. И уехал догонять ушедшие вперед батальоны.Ко мне подошел Лиховских. Глаза лихорадочно горят – видно, еще не остыл после боя.- Ты жива, подруга дней моих суровых? Как видишь, и я жив-здоров.- Что у тебя с рукой? Опять ранен? – спросила я. Лиховских засмеялся:- Нет, на сей раз не раненый, а укушенный! Понимаешь, автомат я у него из рук выбил и вежливо так предлагаю: “Сдавайся, фон барон!” А он, невежа, зубами. Через рукавицу прокусил. Впрочем, это чепуха.Пленные жались в кучу. Одиннадцать немцев и один русский: плюгавый мужичонка в ярко-оранжевом полушубке и новых, подшитых кожей, валенках. Дед Бахвалов поглядел на него подозрительно, начальственно спросил:- А ты, мазурик, как затесался к басурманам? Какая тебя неволя занесла?Мужичонка заюлил глазами, завопил дурным голосом:Братушки! Неужто это я вас дождался?! Думал: пришел мой последний час. Заложником меня взяли. Из Касимова я,- он махнул рукой куда-то влево,- готовился предстать пред господом без покаяния, а тут...Помирать собрался, а нарядился, как на свадьбу, – перебил его дед Бахвалов. – Ну, да там разберемся, какой ты есть заложник.Братушки, отпустите за ради христа! Дома баба, ребятушки... Поди, извылись...Пойдешь с нами, – решил Евгений Петрович.Да не с Борщёвки я, братушки! А с Касимова! Мне надоть в другую сторону.Пойдете, куда приказано! -прикрикнул командир роты и, подав команду двигаться, тихо сказал Лиховских: – На твою ответственность.По дороге мужичонка пытался отстать. Вдруг схватился за живот и свернул в кусты.- Куда? – окликнул его Лиховских. – Вернись сейчас же!Мужик захныкал:- Живот что-то схватило, братушки. Дозвольте в кусточки... Живой ногой догоню...Лиховских подтолкнул его в спину:- Шагай, братушка, и не оглядывайся. Небось до деревни дотерпишь.На деревенской широкой улице первыми нас встретили галдящие мальчишки. Оглушили визгом и криками:Ведут!Рябцы, поймали!Сеньку Косого поймали!Дяденьки военные, не отпускайте его! Он пес немецкий!Он партизан выдал! И учительницу нашу!И Ваню Каплина!В колонне солдат послышался гневный ропот. Дед Бахвалов громко крикнул:- Я, мазурики, сразу увидел, что это за птица!Мужичонка не оправдывался. Втянул голову в плечи, смотрел на носки своих добротных валенок.На площади перед школой шел митинг. С высокого школьного крыльца выступал капитан Степнов. Солдаты и деревенские жители стояли полукругом у крыльца. Мы подошли и обнажили головы – на разостланных на снегу солдатских плащ-палатках лежали расстрелянные: пять молодых мужчин, девушка в белом свитере и мальчуган лет десяти. Молодая русоволосая женщина с непокрытой головой, сгребая худыми руками снег, обнимала ноги мертвого мальчика и плакала без голоса. Лицо девушки было изуродовано выстрелом в упор. Нахмуренная Варя пробралась через толпу к самому крыльцу и накрыла лицо расстрелянной марлевой салфеткой.Лиховских подтолкнул предателя к крыльцу. Толпа угрожающе зашумела. В голос заплакали женщины. Послышались крики:Кровопийца!Попался, иуда!Кто такой? Отвечай? – нахмурил брови комбат. Мужичонка молчал. Рухнул на колени и закрыл лицо руками.- Граждане, говорите кто-нибудь один! – обратился комбат к волновавшемуся народу.Из толпы выбрался старик с бородою до самого пояса, опираясь на суковатую палку, тяжело поднялся на крыльцо. Беззвучно пожевал губами, покачал головой в раздумье и вдруг заговорил гневным и совсем не стариковским голосом:Семен Криворотое это. Сенька Косой по прозванию. Староста наш, кость ему в глотку! – Старик повернулся лицом к расстрелянным, горестно покачал головой и так же гневно продолжал:Из-за него люди смерть приняли. Выдал, сволота! Почитай, месяц тому назад нашим партизанам лихо пришлось. Каратели наседали. Бой под Касимовом партизаны приняли. Вырвались. Через нашу деревню проходили. Раненых нам оставили. Спрятала их Анна Яковлевна у себя в подполье, все знали, один Сенька не знал. Выследил, вражина. Мальчонку Ваню Каплина выследил. Чугунок вареной картошки он раненым нес. Вчерась Сенька, иуда, привел в школу немцев. Били Анну Яковлевну-то. Смертным боем били. Вот этот лишаятик, – дед пальцем показал на пленного с пятнистым лицом, – ей руки выкручивал. А потом выстрелил прямо в лицо...Фашист метнулся за спины соседей, в ужасе замахал перед лицом руками:- Наин! Наин!- Отпираешься, вражина?!-закричал старик. – Не отопрешься! Я тебя до смертного часа помнить буду!- Он! Он это! – закричали в несколько голосов мальчишки.Старик продолжал, обращаясь теперь к старосте: – И еще я тебе напомню, подлец косой, слушай, не прячь бесстыжую харю! О прошлом годе мою внучку, партизанку Ольгу Веселову ты продал! На тебе ее кровь! Христопродавец!Слова старика падали в толпу тяжелым свинцом. Громко вскрикнула Ванина мать, забилась на снегу. Старик вдруг заплакал, сразу обмяк, сгорбился и, поддерживаемый капитаном Степновым, спустился с крыльца.- Митинг объявляю закрытым, – сказал комбат. Распорядился:
Ты не прав! Не наше это дело смертные приговоры выносить. Это...Черные глаза комбата полыхнули гневом, но ответил он очень спокойно:- Нет, это мое дело, – и показал пальцем в сторону школьного крыльца. – Представь себе на минуту, что там мои братья, моя сестра и мой сынишка. Понятно?- И, не оглядываясь, пошел по середине улицы. Его остановил капитан Филимончук:- Слушай, у предателя семья есть: жена, двое ребят...- Ну и что из того? – нахмурился комбат.Начальник разведки недобро усмехнулся:От яблони яблочко, от ели шишка. Око за око, зуб за зуб: всё племя под корень!Ты что, ошалел?! – закричал комбат на всю деревню. – Только тронь! Ты здесь не распоряжайся! Я тут начальник гарнизона. Понятно? Паша, передай приказ: Сеньку Косого не вешать, а расстрелять.Капитан Филимончук пожал плечами и криво усмехнулся.Целые сутки отдыха! Отоспаться в тепле – вот оно немудреное походное солдатское счастье... Ах если бы можно было выспаться впрок хотя бы на неделю! А то ведь сколько ни спи, заряда хватает всего на двое, от силы, на трое суток, а там опять уже отказываются служить руки и ноги и не повинуется голова: мысли ворочаются медленно и тяжело, как мельничные жернова, не успев возникнуть, чугунными осколками разлетаются в разные стороны, так что собрать их воедино можно только невероятным напряжением воли, да и то ненадолго...На улице меня остановил капитан Величко, оперуполномоченный контрразведки нашего полка. Улыбаясь, указал пальцем на маленький опрятный домик в глубине заснеженного палисадника и сказал:- Вот твоя резиденция. Отдыхай на здоровье.Лениво ворохнулась и сразу же погасла мысль: “С каких это пор капитан Величко стал квартирьером?” А, не всё ли равно! Лишь бы спать...Но лечь раньше чем через час не удалось. Надо было устроить и накормить солдат, произвести большую чистку и пристрелку оружия и пополнить боекомплект. Моему взводу достались два дома, хозяева которых еще не появлялись, так что расположились привольно – по два расчета в каждом доме. Сразу же затопили русские печи и получили обед: из экономии времени повар выдавал и первое и второе разом – гороховый суп и гречневую кашу в один котелок. Отяжелевшие и сонные уселись за полную разборку пулеметов. Вычистили, смазали, сменили прокладки, охлаждающую жидкость, перемотали сальники и, вытащив “максим” на улицу, тут же возле крылец опробовали на зенитном прицеле, к вящему восторгу ребятни. Мальчишки вертелись под ногами и ссорились из-за стреляных гильз – подняли немыслимый галдеж. Дед Бахвалов, расстегнув поясной ремень, пригрозил:- Сейчас я вам, мазурики, вложу ума! Оглушили совсем – хоть уши затыкай.Но мальчишки только смеялись:- Так и испугались. Вы же не фрицы!Непочатов сказал мне:Идите отдыхать. Ленты и без вас набьем. Я прослежу. Часовых надо?Никаких часовых. Народу полная деревня. Оставьте в каждом доме по дневальному, и всё.Василий Иванович улыбнулся:- Это обязательно. Не нашкодили бы чего эти бесенята, – кивнул он в сторону ребячьей толпы. – Так и рвутся к оружию. Ишь раскричались, галчата. Где патроны брать, товарищ младший лейтенант? Все старшины давно на месте, только нашего Макса черти с квасом съели...- Займем у стрелков, не ждать же старшину. Куда он, прохвост, провалился? И Тимошенко, как назло, не видно.Старший лейтенант Рогов сказал:- Патронов я, конечно, дам; как не дать, но, между прочим, вашему Ухватову при первой же встрече скажу пару теплых слов. Болтун несчастный! Сколько надо патронов?Ящика хватит. Я сейчас пришлю Непочатова.Евгений Петрович улыбнулся:Хорошо. Ну, а настроение как?- Отличное. Только уж очень спать хочется.- И не говори. Самого ноги не держат, чуть-чуть носом по земле не прошелся. Иди отдыхай. Покажи моему связному, где вы устроились.В наступлении Евгений Петрович явно повеселел. Несмотря на внешние признаки переутомления, был бодр и оживлен. У него даже голос появился. На одном из привалов Варя мне сказала:- Как подменили человека: так весь и светится изнутри.В домике хозяйничала маленькая симпатичная старушка в большом черном платке, концы которого перекрещивались на груди и были стянуты на спине в тугой узел.Меня зовут Дарья Тимофеевна, – улыбаясь, певуче сказала она мне. – Раздевайтесь и будьте как дома. Вот только угощать вас нечем. Одна картошка, да и та мороженая, сладкая, – в рот не взять. Такая досада...’Благодарю, мне ничего не надо.Из-за бабушкиной спины выглядывали две головенки: голубоглазая девочка лет пяти, с льняными косичками, и мальчик постарше, с темными пытливыми глазами. На кухне в углу на табуретке, сгорбившись и бессильно уронив руки, сидела молодая, очень красивая женщина. Большие черные глаза равнодушно скользнули по моему лицу и снова скрылись в тени густых стрельчатых ресниц. Женщина не ответила на мое приветствие, зябко передернула плечами и отвернулась к окну.”Однако... – подумала я, – однако... Как видно, не все нам рады. Пожалуй, с такой красотой и при немцах жилось не так уж плохо”.Дарья Тимофеевна провела меня в маленькую горенку. Я бросила свою шубу на пол, пристроила в изголовье полевую сумку – память Федоренко – и стала снимать валенки.Старушка вынырнула из-за ситцевого полога, возмущенно всплеснула руками:Да что же это вы?! На полу?! И не выдумывайте, ради бога! Ждали, ждали, и вдруг этакое... – Она проворно раздвинула полог и хлопнула рукой по зеленому сатиновому одеялу: – Вот сюда ложитесь. Я всё чистое постелила.Да что вы?! -в свою очередь вскричала я.’-Я же грязная, как семь трубочистов, и потом...Никаких потом, – категорически возразила хозяйка, – свои руки – выстираем. Только и делов. Спите, а я ужо воды чугун нагрею. Встанете, за милую душу вымоетесь. – Она кивнула головой в сторону кухни, шепотом сказала:Не обращайте внимания. С детишками и то не разговаривает. Вроде бы не в себе немного.- Это ваша дочь?- По бумагам племянницей значится, а так чужая. Мне ее подселили с ребятишками. Да и то сказать, теперь они, божьи души, мне как кровная родня всё равно. Вместе при немцах бедовали. – Дарья Тимофеевна, что-то вспомнив, нахмурила безбровое лицо, тяжело вздохнула и уже громко спросила:Нет ли у вас немного йода? Бинтика-то не надо, я старую наволочку разрезала, а вот ёдку нету,А что случилось?С пальцем у нашего парня плохо. Никак не заживает. Грязь в рану, что ли, попала..,Порезал?Старушка опять вздохнула:- Кабы порезал – полбеды. Отто отрубил. Денщик, огрызок собачий, ни дна ему, ни покрышки. Зеркальце у него пропало, с голой девкой на картинке, вот он и привязался к Славику. Взял и отрубил мальчонке пальчик секачом, нечистый дух. А секач-то у нас ржавый, вот и не заживает... Кабы лето, так можно было бы травкой, а сейчас какое же лекарство? Мучается ребенок. Матери-то недо него...”Изуродовать ребенку руку! – в ужасе подумала я. – До чего может дойти фашист...”- Куда же вы? – всполошилась хозяйка,- Отведу вашего Славика на медпункт.- Да не беспокойтесь вы, ради бога! Нам бы только ёдку...На я уже была на кухне.- Пошли-ка, Славик, на перевязку. Не боишься?- Ну что вы, тетя! – бойко возразил мальчуган. – Я же как папа. “Папа-то папа, а вот мама твоя как будто не того...”Я направилась было к Варе, да передумала: спит она уже наверное, измучилась. Пойду-ка я в санвзвод. Если даже наш фельдшер Козлов и улегся – разбужу, мужчина всё-таки.Деревня была большая, дворов на двести. Санвзвод расположился на самой окраине. Я шла по середине улицы, спотыкаясь, как пьяная, и беззастенчиво, во весь рот, зевала. Рядом, заглядывая мне в лицо, бежал Славик.-Тетя, а что вы так воете? – вдруг спросил он.Я засмеялась. И впрямь вою. Даже скулы заболели.Спать я, парень, хочу, вот и вою. Сколько тебе лет?Уже девять с половиной. Если бы не война, я бы теперь ходил в третий класс. А при немцах никто не учился.Значит, обижали вас .немцы?Да нет. Штурмбаннфюрер не велел нас обижать. Он сказал, что наша мама, как королева,-ответил простодушный малыш. – А это всё денщик Отто. Он и с бабушкой Дашей всегда ругался. Возьмет и напоит свою собаку из бабушкиной кастрюли или плюнет в бабушкино ведро с водой. Такой хулиган. И врун он, тетя. Наврал на меня, что я зеркальце взял.Отто был плохой, а немецкий майор хороший?Это штурмбаннфюрер и есть майор? Нет, и он был плохой. Он приказал застрелить из пулеметов цыган. Много цыган и маленьких цыганяток тоже. Их вон там во рву зарыли. Мы потом бегали смотреть. Земля так и дышала, как живая... Так страшно, тетя, было... И тетю Олю – партизанку – майор повесил. Тети-Олин дедушка так плакал, так плакал, а немцы его за это били. Это майор велел им бить. И дом дедушкин сожгли. А маму нашу майор хотел в Германию отправить. Он говорил: на какую-то выставку. Нет, он тоже был злой, даже хуже Отто. Отто обижал только нас с Катюшкой да бабушку Дашу, а майор всех.Бедный ты парень! Столько пережить в твои неполные десять лет...- Ничего, Славик, мы и с майором, и с Отто рассчитаемся. Они за всё ответят сполна.- Вот и бабушка Даша так же говорит.”Бабушка, а мать?..”Пока шла перевязка, я сидела в прихожей и клевала носом, сквозь вязкую дремоту слышала, как за тонкой перегородкой охает и хнычет Славик, а его сонным басом уговаривает фельдшер Козлов.Разбудил меня Славик:Тетя, вы же упадете! Пошли. И совсем не было больно. Я же вам сказал, что я, как папа. – Мальчуган улыбался и вытирал рукавом старенького пальтеца заплаканное лицо.Твой папа на фронте?Не знаю, тетя. Мы потерялись. Мы с мамой на Волге у дедушки жили. Вы знаете город Жигулевск? Красиво там так... Кругом горы. – Славик улыбнулся, широко развел руками: – Мы с дедушкой вот таких рыб ловили. Вот только забыл, как они называются. А потом нас папа позвал к себе. Мы приехали в папин город, и уже была война. И папа нас не дождался. Куда-то уехал. Мы всё ждали и ждали, а он всё не ехал за нами. И мы приехали сюда и стали жить у бабушки Даши.В каком же городе работал твой папа?Не знаю, тетя. Забыл. И Катюшка не знает. А мама и бабушка не говорят....Я долго стояла перед белоснежной постелью и глупо ухмылялась. Простыня, заглаженная аккуратными квадратами, полотняная наволочка и пододеяльник с кружевами... Где, в каком тайнике сохранила Дарья Тимофеевна всё это довоенное великолепие? Было просто немыслимо улечься на это царское ложе: ведь всё равно не уснешь – совесть покоя не даст.Я содрала с кровати белое одеяние, всё аккуратно свернула и сложила на табуретку. Сразу успокоилась. Сунула под подушку полевую сумку и бинокль. Не раздеваясь, юркнула под одеяло, положив рядом заряженный автомат. Уснула мгновенно.Меня разбудила Паша-ординарец. Пашин пламенный чубчик посерел и свалялся, как пучок кудели. Глаза от бессонницы красные, с набрякшими веками.- На совещание, – сказала мне Паша, – быстренько. Почти все уже собрались.- Паша! – вскричала я плачущим голосом. – Черт бы побрал твоего неугомонного комбата! Когда же он спит, дьявол железный?Паша скупо улыбнулась:На сей раз не комбат. Капитан Величко будет беседу о бдительности проводить.И капитана Величко черт побрал бы! Нашел время...Беседа оказалась неожиданно интересной. Капитан Величко тактично, но тем не менее, ядовито распекал нас за отсутствие бдительности. Серые напористые глаза капитана глядели укоризненно и умно, высокий лоб бороздили глубокие озабоченные морщины.Что такое? Мы непростительно беспечны? (Задремала, как сурок.)- ...Немецкая служба СД на временно оккупированной территории широко распустила шпионские щупальца. Особенно много агентов было завербовано здесь, в зоне действия большого партизанского соединения. Не более месяца тому назад в десяти километрах отсюда был схвачен и замучен знаменитый партизанский командир. Подпольная его кличка – товарищ Буран. Он стал жертвой гнусного предательства. И руку к этому приложил не кто иной, как Семен Криворотое, которого вы так поспешно отправили к праотцам...Капитан Величко человек образованный, хорошо воспитанный. Он так и сказал: “Вы отправили”. А ведь фактически-то судьбу Семена единолично решил комбат Радченко. Впрочем, капитан Величко прав. Разве кто-нибудь из нас усомнился в справедливости комбатовского решения? Протест выразил один капитан Степнов, да и то недостаточно энергично. Так что Сенька Косой был расстрелян с нашего молчаливого одобрения. А как же иначе? С изменниками разговор короткий: предал Родину – к стенке! И никаких гвоздей, как говорит дед Бахвалов. Я абсолютно уверена, что так думает большинство моих однополчан.Я взглянула на комбата. Он сидел мрачнее тучи, упрятав глаза за нависшими бровями, на широких скулах полыхал темно-кирпичный румянец. Мне подумалось: “Этот сам себя судит. Уж во второй раз не ошибется”.И о немецких зверствах напомнил капитан Величко, упрекнул нас в равнодушии к вопиющим фактам.- ...За деревней есть старый противотанковый ров, доверху заполненный трупами. Здесь немцы расстреляли несколько сот евреев, вывезенных из Смоленска, и уничтожили целый цыганский табор. Об этом знает каждый деревенский ребенок. Деревню Устинку, где был схвачен товарищ Буран, фашисты сожгли вместе с жителями, включая грудных младенцев. И об этом знают все местные жители. Да и вы, наверное, слышали? А вот ни один не пришел и не доложил. После войны мы должны будем предъявить оккупантам огромный счет за все их злодеяния. Нас, впереди идущих, местное население встречает особенно тепло. Советские люди немало натерпелись от фашистов и их пособников. Они многое знают и скрывать не будут. Надо только уметь слушать и смотреть...Вот ведь, оказывается, как получается, если умного человека послушать. У меня даже сонливость прошла. Верно, черт побери! Никто из наших не пришел к капитану. И я не пришла, когда услышала от Славика о расстрелянных цыганах. И про Славкин палец никому не рассказала. Вроде бы меня всё это и не касается. А кого же касается?..Закончил капитан так: бдительность, бдительность и еще раз бдительность!Я заколебалась: сказать или не сказать о своих подозрениях в отношении жилицы Дарьи Тимофеевны?.. А вдруг она просто больна или, может быть, ее тревожит неизвестная судьба мужа... Ну что, собственно, я особенное заметила: что она молчалива и грустна, что не смотрит на меня? Так ведь она и не обязана со мною целоваться. Нет, не скажу. Понаблюдаю еще. С этими мыслями я вернулась на отведенную квартиру и снова... улеглась спать.Проснулась от грохота. Над деревней ревели самолеты, бомбили и щедро рассыпали пулеметные очереди. Спросонья подумала: “Только вас и не хватало”. Вставать не хотелось. Услышала плачущий голос Дарьи Тимофеевны:- Катюшка! Катюшка! Да куда ж ты запропала, негодница этакая! Славик, Славик! Ведь убьют, убьют, проклятущие! Ксеня! Что ты сидишь, как каменная?Хлопнула входная дверь, и старушка завопила уже на улице, под окнами. Значит, ее зовут Ксения. Красивое имя.Удар. Еще удар где-то совсем рядом. Во дворе что-то тягуче заскрипело и обрушилось. Дом вздрогнул от фундамента до самой крыши.”Живы ли мои ребята?” – как молния обожгла мысль. Босиком выбежала из спальни. На кухне в прежней безучастной позе сидела Ксения.- Идите в укрытие – крикнула я на ходу. Она даже не посмотрела в мою сторону.Бомбежка уже кончилась. Самолеты уходили на запад. Два моих дома стояли на месте. Непочатов от крыльца успокаивающе махал рукой. Всё в порядке. Можно досыпать.Опять легла. Сразу задремала. Вдруг голос во сне, как наяву:- Погиб поэт!”Погиб поэт. Невольник чести. Пал...” А голос еще громче:- Поэта убило!Какого поэта? Откуда здесь поэт? Нет, это уже не сон. Сунула ноги в валенки и снова выскочила на крыльцо. У самого дома стоял капитан Величко. Спросил:- Что же это ты маху дала? Надо было бы хоть парочку на зенитных оставить.Я могла бы ответить, что не получала от начальства такого приказа, но только буркнула:Оружие тоже отдыха требует. – Поинтересовалась: – Какого там поэта убило?Погиб корреспондент “Комсомольской правды”. Молодой талантливый поэт. – Капитан назвал фамилию.В третий раз улеглась и опять ненадолго. Пришел расстроенный Непочатов, прямо с порога доложил:Погиб Раджибаев.Как же так? – растерянно спросила я.Осколок с улицы залетел. Он спал у самого окна. Мы даже не сразу и заметили.Ах, Дусмат-ака, Дусмат-ака! Какая обидная смерть... Не в бою. Вот уже и двоих потеряли. Сначала Абрамкина, теперь Раджибаева...Надо было идти доложить. Но Непочатов сказал:Я уже сообщил. Погибшего мы отнесли к штабу батальона. Там их несколько человек. Будут хоронить вместе. Прикажете подъем?Да нет пока. Пусть люди отсыпаются. Только все должны быть наготове. Пошлите Гурулева узнать, будет ли ужин. Кухню не прозевайте.Уснуть я так больше и не смогла. К моим хозяевам кто-то пришел. Чей же это голос? А, это капитан Величко. Вот кому не спится-то. В кухне вдруг истерично заплакала мать Славика. Дарья Тимофеевна вскрикнула:- Ксеня!Плач оборвался. Что-то тихо и, как мне казалось, гневно, говорил капитан. Я злорадно подумала: “Добрался-таки. Молодец. Вот это оперативность... Прощупай, прощупай, чем дышит гордая красавица...”Узкая дверь моей горенки растворилась бесшумно, в дверном проеме, как в раме зеркала, возникла статная фигура капитана Величко..- Выспалась?Я села на кровати и со злостью пнула кулаком в подушку. Из-под полосатой тиковой наволочки в разные стороны брызнули пушинки.Выспишься тут! То одно, то другое. Солдат погиб. Капитан нахмурился:Семь человек погибло.Я кивнула головой в сторону кухни, шепотом спросила:- Ну как она там? Созналась?Капитан, видимо, не понял. Густые брови удивленно поползли вверх:- В чем созналась?- Тише. По-моему, она шпионка. Я хотела вам рассказать...Мой собеседник аккуратно переложил постельное белье с табуретки на подоконник, плотно уселся и только тогда спросил:Почему ты так подумала?Очень уж она красивая. Шпионки ведь все красивые, верно? И потом, странная какая-то, вроде бы и не рада, что мы пришли.Капитан Величко усмехнулся, тут же снова опять нахмурился и, глядя мне прямо в глаза, тоже шепотом сказал:- Она жена товарища Бурана.Кровь горячей волной хлынула мне в лицо. Я растерянно промямлила:Товарищ капитан, милый, дорогой, как же это?.. Ах я дура, набитая дура! Такое подумать о честном человеке!.. У нее горе, а я... – От огорчения у меня навернулись слезы.Я специально тебя сюда поселил, чтобы Ксению Николаевну меньше беспокоили. Мы еще в обороне знали, что здесь находится семья партизанского командира. Ладно, не расстраивайся. Я и сам не лучше начинал. Помню, в сорок первом коменданта штаба дивизии в шпионаже заподозрил. Отошел он в сторонку от штаба, чтобы ракетницу новую испробовать, а я его за шиворот: шпион, кричу, сигнальщик! – Капитан тихо засмеялся.Славный он какой, этот пожилой чекист, – всё понимает с полуслова...Но ведь хозяйка могла нечаянно проболтаться! – вслух подумала я.Дарья Тимофеевна надежный человек. Партизанская подпольщица.Ну и ну! Эта маленькая озабоченная старушка – партизанка?! Чудеса да и только. Вот так проявила бдительность! Своих не узнала...Командир полка сдержал обещание: мы отдыхали ровно сутки и ушли только на другой день на рассвете. А накануне вечером Дарья Тимофеевна нагрела два больших чугуна воды и, заперев детей в горенке, загнала меня в корыто. Я вымылась с наслаждением и сразу почувствовала себя бодрой и совсем здоровой. Очень не хотелось надевать грязное, насквозь пропитанное потом белье. Но и тут выручила милая старушка. Она подала мне мужскую рубашку и кальсоны из грубой желтоватой бязи и заговорщически подмигнула:- Наше, партизанское. Сама шила.Но самое удивительное было впереди. Едва мы уселись ужинать по-семейному, опять пришел капитан Величко, а с ним молодой бородач в рыжем гражданском полушубке, с немецким автоматом через плечо. Прямо с порога незнакомец заключил Дарью Тимофеевну в богатырские объятья и трижды с нею расцеловался. Старушка всплакнула, зачастила вопросами:- Феденька, голубчик ты мой, да откуда же ты взялся? Наши-то все живы-здоровы? Из лесу вышли, ан нет еще?Улыбаясь глазами, Федя-партизан весело ответил:Все живы. Мы сейчас, тетя Даша, в Рождественском стоим. Приказа ждем. Вот меня и послали вас проведать. Вижу, что у вас тоже всё благополучно. А мы волновались, ведь бой у вас в деревне был. – Он поцеловал руку Ксении Николаевне, задумчиво погладил по голове Катюшку, потом Славика, молча поклонился мне и вдруг ловко, как заправский фокусник, извлек из кармана полушубка бутылку водки, а из-за пазухи буханку солдатского хлеба, вопросительно посмотрел на хозяйку дома:Тетя Даша, как вы думаете, выпить сегодня не грех? А?Дарья Тимофеевна засияла сразу всеми морщинками-лучиками, на старинный манер пропела:- Милости прошу к столу, дорогие гости. Чем богаты – тем и рады. Не обессудьте.Когда водка была разлита в толстые стаканы зеленоватого пузырчатого стекла, веселый бородач воскликнул:- Выпьем за героическую партизанскую бабушку Дарью Тимофеевну Обухову! ,Славик, во все глаза глядевший на молодого партизана, восторженно завопил:- Выпьем за нашу бабушку! Наша бабушка герой! Ура!Дарья Тимофеевна смутилась, махнула сухонькой ручкой:- А, какой там герой. Натерпелась страху, и ладно. Выпьем лучше за наших освободителей. За Красную Армию! – Она первая выпила всю водку до дна и засмеялась. – Сроду я ее не употребляла, а тут, на-кось тебе, соколом проскочила. Погодите-ка, ребятушки, еще на радостях плясать пойду.Второй тост предложил капитан Величко:- За наших доблестных партизан! Славик, кричи громче “ура”.Ксения отпила из своего стакана один глоток и тихо заплакала.- Ну вот, – недовольно протянул Славик, – опять она плачет! Тетя, – обратился он ко мне, – сведите маму к вашему доктору. Такой хороший доктор, сразу палец перестал болеть. Тетя, как вы думаете, он умеет лечить туберкулез? Это у нашей мамы туберкулез...- Да что ты говоришь?! – всплеснула я руками. Дарья Тимофеевна хитро мне подмигнула:- Был туберкулез, да весь вышел. Немецкий доктор Альберт Карлыч справку Ксене такую сделал, чтоб в Германию не угнали. Хороший был человек, хоть и немец, дай бог ему здоровья. Жалел нас. Всё бывало, говорил: “Мутер, война плохо. Фашисты – очень плохо”. Жив ли, сердяга?- И Ганс был хороший, – тихо сказал Славик. – И веселый такой.- Ганс котеночка нам принес, когда Отто убил “нашу Мурку, – подала голос Катюшка. Она уютно устроилась на коленях у капитана Величко и тихонечко, как мышка, хрустела сухарем.- Мурка была старая, – пояснил Славик, – не могла мышей ловить. А кушать хотела. И утащила у Отто маленький кусочек колбасы. Ведь она не знала, что Отто фашист, ведь правда же? А он за это Мурке глаза гвоздем выколол...Катюшка взмахнула длинными, стрельчатыми, как у матери, ресницами, из широко распахнутых голубых глазенок плеснул недетский ужас. Девочка прошептала:- Мурка умирала долго-долго...У меня заныло сердце. Ладно, что кошке, а не тебе... Фашист на всё способен.. Проклятые!А котеночка нашего рыжего Отто в колодец бросил, – горестно сказал Славик.Да хватит вам об этом белоглазом уроде! – прикрикнула Дарья Тимофеевна. – Нашли, о ком говорить, чтоб он провалился в тартарары. Прости ты, господи!Вот на Волгу к дедушке вас отправим, – сказал капитан Величко, – там отдохнете, забудете и Отто и всех фашистов.”Вряд ли, – подумала я,-детская душа впечатлительная. Всю жизнь будут они помнить Отто-садиста”.На Волгу! На Волгу! – радостно закричал Славик. – Мы едем к дедушке? А когда, дядя, завтра?Ишь ты какой прыткий, – усмехнулась Дарья Тимофеевна, – вынь да положь. Бумаги надо сперва выправить.Выправлять ничего не надо, – возразил капитан Величко. – На днях к вам зайдет человек и всё оформит.Славик вопросительно на него посмотрел:- И бабушка поедет?Ответила сама Дарья Тимофеевна:- А что ж? И поеду. Теперь тут и без меня обойдутся, Пущу на жительство погорельцев да и укачу. – Она ласково погладила мальчика по голове: – Куда уж мне без вас? Сердцем приросла...- А как же папа? – пытливые глаза ребенка тревожно шарили по нашим лицам. – Приедет, а нас нет!Дарья Тимофеевна, бородач и капитан тревожно между собой переглянулись. Ксения вскрикнула и, упав головой на стол, зарыдала.Папа сюда не приедет, – очень спокойно сказал капитан Величко. – Он воюет. А после войны приедет прямо на Волгу.И верно, – согласился Славик. – Ведь он же знает, где живет дедушка. Мама, да не плачь ты! Папа всё равно нас найдет!Ксения заплакала громче. Ее стали утешать старушка и Федя-партизан. Федя морщился, как от зубной боли, жалостливо моргал широко расставленными добрыми глазами и говорил совсем не то:- Звери. Их надо уничтожать, как чумных микробов.Дарья Тимофеевна, ища у нас сочувствия, сокрушенно развела руками:- Ну что мне с нею делать? Совсем себя извела. Хоть бы вы ей сказали...Но мы с капитаном молчали. Что тут можно сказать? Чем утешить?После скудного ужина я спросила:- Дарья Тимофеевна, да как же вы не боялись-то? Ведь фашисты могли вас схватить.Старушка улыбнулась:- Как не бояться? Боялась. Не за себя. Мне что? Пожила, седьмой десяток разменяла. За Ксению боялась да за ребятишек. Хоть и надежные документы партизаны Ксене достали, а всё ж таки всякое могло случиться. И за связных боялась, что из лесу ко мне приходили. Сенька-то Косой, бывало, как гад, вокруг моего дома ползает. Точно сердце его песье чувствовало... Анну Яковлевну так жалко! Царствие ей небесное, пресветлой душеньке. Феденька, поп-то наш жив? Панихиду хочу заказать...Федя-партизан засмеялся:- А что ему станется? Жив-здоров. Только он, тетя Даша, вряд ли теперь будет служить. Ведь нарушил заповедь “Не убий”.Ну и ну! Поп – партизан!.. Нет, но Дарья Тимофеевна! Какова старушка? В семьдесят лет сердце в строю. А как-то там моя милая бабка?.. Ничего не знать о близких почти два года!.. Дновский район – партизанский, край. Вряд ли непокорная бабушка будет подчиняться немцам. Наверняка помогает партизанам. Сколько же сейчас Димке лет? Кажется, одиннадцать... А Галина уже меня догоняет. Ох проклятая война...Пошли смоленские глухие места: лес без конца и края. Всё время валит влажный снег. Отсыревшие полушубки кажутся непомерно тяжелыми. Мокрые валенки, как дубовые колоды, тормозят натруженные ноги. Маскировочные халаты испачкались, порвались.Солдаты с трудом тащат тяжелые волокуши. Как и не было передышки... Не слышно ни шуток, ни смеха. Бодро держатся только двое: дед Бахвалов да мой учитель узбекского языка Хаматноров. На коротких привалах Василий Федотович развлекает товарищей прибаутками и побасенками. А Хаматноров, приунывший было со смертью Раджибаева, вновь ожил: песни поет. Певец он, правда, не ахти какой: поет нудно и довольно визгливо, но всё-таки песня, а не тягостное молчание. Сочиняет на ходу:”...Дорога длинный, а сухарь короткий. Пулемет большой, а котелок маленький. Вперед, вперед, русский народ! Узбекский народ! Не дать бы Гитлеру-басмачу ни одной пиалы воды из арыка...” Каждую песню Хаматноров заканчивает ругательством в адрес немецкого аллаха. Солдаты оживляются, похохатывают. Певец доволен, морщит в улыбке рябоватое лицо и за тяжелыми темными веками прячет от меня лукавые раскосые глаза. Ну что тут делать? Отчитать? Аллах с ним, пусть поет!..Из-за снежных заносов и бездорожья отстает артиллерия. А наши минометчики вынуждены экономить каждую мину – обозы с боеприпасами тоже отстают. На одном из привалов комбат Радченко нам сказал:- Пулеметчики, на вас вся надежда. Не подведите! Командир взвода противотанковых ружей младший лейтенант Иемехенов обиделся:- А на нас нет, однако, надежда?Комбат улыбнулся, в тон маленькому бронебойщику ответил:- Есть, однако, и на вас надежда. Молодцы!На широких скулах Иемехенова запылал самолюбивый румянец. Что с него взять? Мальчишка – девятнадцать лет... А иемехеновцы и в самом деле молодцы – надежно прикрывают мои пулеметы, без промаха бьют по вражеским огневым точкам.Иемехенову, как и мне, в бою приходится работать ногами больше, чем головой: где ружье замолчало – туда и катится на своих проворных ногах. У него, как и у меня, нет связного – уставом не положено. Бронебойщик даже ракетницу не носит и не признает никаких сигналов, кроме своего звонкого голоса.Да, управлять огнем в бою командиру взвода приданных средств нелегко. Под руками только одна огневая точка, остальных иногда.даже и не видно. Лежишь и слушаешь во все уши: которая работает, которая нет. Хорошо, что у каждого моего “максима” свой особенный голос. Вот умолк левофланговый. Что там? Задержка? Смена позиции? Погиб расчет?.. Надо бежать, невзирая ни на какой огонь.Мой собрат по оружию Федор Хрулев убит под Бор-щёвкой. Аносов пока держится, и я держусь. Евгений Петрович меня бережет, снабдил все расчеты ракетницами. По уговору я всегда нахожусь в центре роты. Зеленая ракета от Лукина: “Меняю позицию!” Красная от Нафикова: “Задержка. Справимся сами!” И я сигналю ракетами: “Вперед!”, “Смени позицию!”, “Подтяни пружину!”, “Сбор!”. Минута, две, три, пять... Пулемет молчит, а сигнала нет – значит, дело плохо: бери ноги в руки.На рассвете подошли к деревне Барки. Деревня на ровном месте, как на столе, – дворов на сто, не меньше. Сады и палисадники в стеклянном инее, над заснеженными крышами ни единого дымка, никакого признака жизни.Перед деревней полукругом от сарая к сараю из больших снежных комьев сложена стена в человеческий рост. В стене круглые дыры – бойницы, а есть ли кто за стеной – неизвестно.До снежной крепости хорошая тысяча шагов. Сюда бы парочку полковых пушек – остался бы от стены один пшик. Но пушек нет, а деревню брать надо. Рвануть бы с ходу эту тысячу шагов, и делу конец. Но есть приказ комбата: зарыться по уши в снег. Наш комбат осторожен – бережет людей. Он тоже всегда в центре своего наступающего войска. Вот он лежит рядом со старшим лейтенантом Роговым, над неглубоким снежным окопчиком поднимается легкий парок. Проворная Паша и связной Евгения Петровича в две лопатки окапывают свое начальство. Комбат сосредоточенно разглядывает деревню в бинокль. Хмурится. Молчит. Думает. А мы ждем. Пожалуй, комбат прав – рвануть дело нехитрое, а если погубишь батальон?.. Нет, в наступательном бою нужна не только храбрость, но и ум и солдатская смекалка.Рядом со мной, обдав меня колючей снежной пылью, шлепнулся комсорг батальона. Лева Архангельский тоже всегда в центре наступающих. Обмороженный красный нос порядком портит Левин портрет, но Лева не унывает: в черных глазах по-прежнему скачут горячие огоньки. Лева что-то мне рассказывает вполголоса, но я не слушаю. И бинокль навожу не на деревню, а на свои пулеметы. Слева окапывается Лукин, справа Непочатов, впереди, в пяти шагах от меня, торопливо зарываются в снег “мазурики” деда Бахвалова. Где-то за моей спиной в резерве пулемет Нафикова, но я даже не оглядываюсь. Нафиков свою задачу знает. Поговорить бы с Шамилем по-дружески, сказать бы что-то такое умное, ободряющее, но в сутолоке наступления некогда даже осмыслить вчерашний день. А надо бы!.. После гибели отца парень замкнулся, стал заметно нервничать. Но всё равно в бою на Шамиля положиться можно, – стиснув зубы, будет драться до последнего патрона...Ага, вот что сказал Лева: “Артиллерия на подходе”. Ну что ж, очень хорошо. Какая же война без артиллерии? Скучно без пушек – вроде бы и не настоящий бой...Дед Бахвалов, выдирая из бороды тонкие льдинки, сказал:Ни лешего не видно. Может быть, вперед подвинуть, товарищ взводный? Ась?Ну что ж, давайте на пятьдесят, – согласилась я,Комбат поднялся во весь рост,- что-то придумал. Прошло еще долгих десять минут, и роты Павловецкого и Горшкова двинулись в обход: пошли гуськом по снежной целине – одна направо, другая налево. Значит, немцам придется отбиваться одновременно с трех сторон. Роты двинулись, а из деревни ни единого выстрела: не видят они, что ли, наших приготовлений?.. А может быть, там и нет никого, а мы лежим!Взвод Лиховских, развернувшись в редкую цепь, двинулся вперед, прямо на снежную крепость. Проходя мимо нас, лейтенант помахал нам рукой. Лева крикнул: “Петро, ни пуха!” – и убежал на левый фланг.Едва разведка миновала новую позицию деда Бахвалова, дыры-бойницы ощетинились пулеметным огнем. Косые свинцовые струи понеслись над полем; великий инстинкт самосохранения вдавил наши головы в снег. По флангам ударили вражеские минометы, – немцы разгадали наш маневр. Теперь держись, солдат!- Пулеметчики! – рявкнул комбат простуженным басом.И чего, спрашивается, рявкает? Не даст солдату опомниться, пересилить чувство страха, убедиться, что смерть пронеслась мимо...- Пулеметчики, матерь вашу!!.Свинцовый ветер перед самым лицом закручивает белые спирали, снежная хвиль запорашивает глаза. Смертоносные живые нити тянутся над самыми головами; пули повизгивают зло и хищно. Что-то с влажным чмоканьем тяжело шлепает по снегу. Крупнокалиберный, чтоб он, анафема, провалился! Бьет с левого фланга вдоль всей нашей цепи, а из-за снежной стенки ему вторят не меныце четырех станкачей...Солдаты понемногу приходят в себя, цепь начинает огрызаться. Первым по моей команде открывает огонь дед Бахвалов – деловито и, как всегда, не спеша расстреливает самый левый угол снежной стены, из-за которого тяжело и глухо, как пневматический молот, ритмично постукивает крупнокалиберный пулемет. В