– Высокие сосны вдруг покачнулись и поглыли перед моими глазами.- Да живы] Все твои живы! – кричал Андрей, но я никак не могла прийти в себя.Моя бабушка, возвратившись с Шелони домой, как и следовало ожидать, не поверила сторожу деду Зиненко, что я ушла в тыл. Она меня искала среди партизан – все бригады обошла... В конце сорок первого года она вступила в партизанский колхоз, вместе с ребятишками и с козой Муссолини.Последний раз Андрей видел бабушку в начале августа сорок второго года. И это называется недавно!.. Каратели наступали на знаменитый Партизанский край. Восьмого августа начался страшный бой. Фашисты, с танками, самоходной артиллерией, армадами бомбардировщиков, со всех сторон двинулись на партизанские бригады. Силы были неравными. С кровопролитными боями партизаны отходили в глухие леса и болота соседних Псковской и Новгородской областей. Мишка Малинин погиб, до последнего патрона защищая госпиталь. Андрея, раненного в грудь, спасли боевые товарищи. Лечился он на Большой земле...Отступая, партизаны повесили бывшего завхоза МТС Егора Петровича – продался фашистам, хитроглазый...Андрюшка разбередил старую рану. С августа сорок второго года много, ох, много воды утекло... Всё могло случиться. Каратели не щадили никого: ни старого, ни малого...Он шел по нашей главной траншее, ступая широко, пружинисто и твердо. Был он в короткой флотской шинели, в черной барашковой шапке с “капустой”, а на его левом плече в такт шагам раскачивался тощий зеленый вещмешок.Мы провожали его изумленными взглядами,- Не иначе, как заблудился человек, – бросил ему вслед Непочатов.Заблудился?! Интересно... Да от нас до любого моря сотни и сотни километров!Дед Бахвалов пожевал кончик бороды и задумчиво сказал:- Разрази меня гром, это новый ротный. Ну, мазурики, держись, – это вам не покойный старший лейтенант Рогов...Моряк дошел до нашего капонира, остановился и потребовал Ульянова, а Ульянову приказал:- Свистать всех наверх!Но нас не надо было сзывать, ~- мы все были налицо и с любопытством разглядывали “чужака”.Он застегнул свою куцую шинель на все пуговицы и кратко отрекомендовался:- Старший лейтенант Григорий Мамаев, образца тысяча девятьсот четырнадцатого года. Назначен командиром первой роты. Вопросы есть?Вопросы, конечно, были, а один из них так и вертелся у каждого на языке: “Как ты, моряк, попал к нам в пехоту?” Но мы молчали. Внешний вид бравого флотского не располагал к откровенной беседе.У старшего лейтенанта Мамаева богатырские плечи, шея как у годовалого бычка, и медно-красное, обветренное лицо. Он стоял, как на скользкой палубе корабля, широко расставив ноги в обротных яловых сапогах, и глядел на нас довольно сердито. Точно угадав наши мысли, счел нужным пояснить:- Если кто-нибудь из вас думает, что меня, как непутевого краба, помели с флота, то он ошибается. Я, так сказать, вынужденно бросаю якорь. А на флоте мы еще будем. Пре-дуп-реж-даю: порядок потребую, как на военном судне! Ясно?Нам было” ясно – этот потребуетВ первый же день моряк спросил меня:- Знаешь ли ты, что женщина на корабле приносит несчастье?- А мы не на корабле, – ответила я. Вечером опять задал вопрос:Знаешь ли ты, женщина, что такое море?Знаю. Соленая водичка.Моряк постучал согнутыми костяшками пальцев по своему широкому лбу и сказал:Запомни, мы с тобой друг друга не поймем!Ничего, – бодро возразила я,- вместе хватим лиха, споемся.Но Мамаев даже не пожелал со мною умываться из одного умывальника и на сосне, рядом с моим, демонстративно повесил свой.На другой день, выспавшись после ночной вахты, он выбрался из своей землянки в одной тельняшке. Я как раз умывалась ледяной водой.”Новый ротный не поздоровался, только покосился в мою сторону припухшим со сна глазом. Снял тельняшку, бережно повесил ее на сосновый сучок и долго растирал мускулистое тело талым снегом. Я наблюдала за ним почти со страхом. С содроганием подумала: “Озолоти, не разделась бы на таком холоде. Брр!..”Моряк, с наслаждением отфыркиваясь, умылся, надел тельняшку, опять на меня покосился и вдруг запел во весь голос:Напрасно ты, на бога уповая, Мечтала моряка пришвартовать. Ошибку грубую несешь, родная, Нам, морякам, на женщин на-пле-вать!Мне стало смешно. Экий женоненавистник! И чего орет, чудило? Услышат немцы, будут нам аплодисменты.Первым делом новый ротный вырезал себе увесистую дубинку с круглым набалдашником. Любопытному ординарцу Соловью многозначительно сказал:- Пригодится...Опираясь на свою палочку, он ходил по обороне, ворчал и так заковыристо ругался, что видавшие виды солдаты только посмеивались, а я затыкала уши. Однажды не выдержала, сказала:Эй, моряк красивый сам собою, ты бы поменьше сквернословил!А ты бы, женщина, уши не развешивала! – отрезал Мамаев.Ему не понравилась оборона: и место неподходящее, и система огня не та, и работы идут слишком медленно...Но дня через два-три моряк огляделся и закричал, как на корабле в двенадцатибалльный шторм:- Полундра! Ты что же это, краб, демаскируешь? Или тебе неизвестно, что там НП артиллеристов?Каждому провинившемуся он показывал свою дубинку:- А этого ты не едал?Впрочем, не только показывал, а как Петр Первый в первую же неделю отвозил своего ротного старшину. Возмездие, очевидно, было справедливым, тот и жаловаться не пошел. Побив старшину, моряк, сердитый, ввалился ко мне в землянку и прямо с порога:- Солдаты есть хотят!- А я что – начпрод? – зло ответила я.Он упрямо тряхнул рыжеватым чубом:- Не в этом дело. Ты мне скажи: всегда у вас тут такая вакханалия со снабжением?Было хуже. Сейчас налаживается. Мамаев гневно взглянул на меня:- Да-а, по-ря-до-чек у вас в пехоте!Я промолчала, и он ушел.В течение месяца мы “сражались” почти ежедневно, Ротный придирался на каждом шагу, наседал упрямо, напористо, точно задался целью во что бы то ни стало выжить меня со своего пехотного корабля. Чувствуя себя правой, я не уступала и с неменьшей энергией отстаивала свою независимость. Кто ты такой, собственно? Откуда взялся? Пришел на всё готовое и брюзжит: это не так, да то не этак...Мамаеву вдруг не понравились уже готовые пулеметные площадки, и он велел все до одной переделать, передвинуть на новые места. Я категорически запротестовала: зачем? Видимость хоть куда, обстрел хороший, полковой инженер одобрил, – что еще надо?Моряк нагрубил, но отвязался. А потом очередь дошла до моего капонира:- На черта ты соорудила такую гробину?! Что это —овощехранилище или общественный нужник? Видал бы я в гробу эту пекарню!Я охрипла, прежде чем доказала, что громоздкий капонир – не плод моего досужего вымысла, а уставное и вполне инженерное сооружение. Да и чем он, собственно, мешает? В случае артналета или бомбежки надежное убежище для солдат – пять накатов бревен на крыше – это не кот начихал. Нет маневренности? И не надо. В случае чего бой будем вести с открытых площадок, тем более что дело к лету.Генеральная стычка у нас произошла по поводу проволочных заграждений. Пять ночей стрелки тянули перед позициями роты колючую проволоку в три кола. Командовал младший лейтенант Ульянов. Ни перед одной моей точкой проволоку не поставили. Ульянов сказал, что так распорядился ротный. Пошла объясняться к Мамаеву,Моряк собственноручно стирал свою старенькую тельняшку в цинковом ящике из-под патронов и был недоволен, что я его застала за столь неподходящим занятием. Неласково спросил:Женщина, что тебе надо в моем кубрике?Успокойся, мужчина. Не съем. Почему не ставите проволоку перед пулеметами?Мамаев нахально ответил:Своих лбов на баржу не пересажаешь, вот и тяни колючку. Зажирели, лодыри!Это мы-то лодыри? Зажирели? Ну, я пошла звонить комбату.- Звони хоть самому комдиву, а мое слово – железо!Комбат недовольно спросил:Никак власть не поделите? Ох, доберусь я до вас – мигом помирю!Но ведь это же безобразие, товарищ тридцатый! Тянули, тянули, и вдруг нарочно оставили прорехи!И твои не надорвутся, если доделают, – решил тридцатый и дал отбой.Мамаев вышел ко мне навстречу, ехидно улыбаясь. Спросил:Ну, что сказал тебе комбат?Велел кланяться твоей прабабушке,Ха-ха-ха!Вот напортачу с колючкой, посмеешься другим голосом – за оборону-то отвечаешь ты, а не я!Женщина, не испытывай мое терпение, оно не безгранично. Я тебе напортачу!Ты думаешь, я умею тянуть проволоку? Подскажи, если ты такой умный.- А ты что ж, полагаешь, что война – моя специальность? Думаешь, я когда-нибудь тянул колючку? Думать, женщина, надо, мозгой шевелить!Посоветоваться было не с кем. Мой заместитель и правая рука Непочатов тоже никогда не имел дела с колючей проволокой. Ульянов только засмеялся: тянули, как умели. А полкового инженера днем с огнем не поймаешь: все строятся – замотался человек, где уж ему консультировать каждого взводного. Решили делать, как покрасивее, чтобы зигзагов было больше, а когда закончили, то оказалось, что ни один фас не простреливается фланкирующим огнем! Это заметил сам командир полка. Он сделал замечание комбату, комбат отчитал Мамаева, а уж моряк отыгрался на мне: целые сутки “вынал душу”, а закончил так:- И за какие только прегрешения меня столь сурово наказал Нептун?Я не раз вспоминала добрым словом погибшего Евгения Петровича, но, как ни странно, незаметно для себя начала привыкать к Мамаеву, к его воркотне, к постоянной требовательности, и даже к соленому мамаевскому слову. Удивительно, что Мамаев, сам неисправимый сквернослов, терпеть не может непечатной брани в чужих устах. Выкатив глаза, орет: “Тебе что, краб, язык обре-вать?” Если ему возражают:
и здесь не теряется: “Поживи, салажонок, с мое, а тогда и суди. Да и не давал я тебе права обезьянничать. Перенимай от меня хорошее, а плохое оставь при мне. К тому же среди нас есть женщина. Мозгой шевелить надо...”Ну и комик! А попробуй засмейся – не обрадуешься.Как-то после совещания нас задержал капитан Степнов. Он сказал Мамаеву:- Мы забираем от тебя Анку-пулеметчицу. Переводим ее в роту Павловецкого, а ты получишь взводным мужчину.Здрасьте, я ваша тетя! – возмутился Мамаев. – Воспитывал, воспитывал, а теперь отдай дяде?От руки ты ее, что ли, воспитывал? – засмеялся капитан Степнов, показав глазами на мамаевскую дубинку,Нет, от языка, – ответила я за Мамаева.Вольному воля, – разобиделся моряк.Где-то в глубине души ворохнулось теплое чувство к Мамаеву: “Надо же! А я-то думала, что он рад-радехонек от меня избавиться”.А может быть, мне не стоит переходить к Павловенкому? – спросила я капитана.Так вы же грызетесь между собою с утра до вечера!- возмущенно сказал капитан Степнов. – О вас даже в соседнем полку анекдоты сочиняют.Лицо Мамаева выразило неподдельное изумление:- Клевета! Когда же это мы грызлись? Видал бы я этих анекдотчиков...Но по дороге домой мы снова разругались. Мамаев, имея в виду оборонные работы, спросил:Заканчиваешь?Да как будто бы дело движется к концу. Остались небольшие доделки, и всё.Закончишь, будешь Ульянову помогать. Я даже остановилась:Это в честь чего же?А в честь того, что у него еще работы непочатый край. Надо центральную траншею довести до обеих стыков.Твой Ульянов будет копаться до второго пришествия, а мы виноваты? Траншея ваша, вы и доделывайте, а нам заниматься надо. Пополнение вот получили. Новички пулемета не знают.Мамаев возмущенно ударил себя по бедрам, по всегдашней привычке закричал, точно его резали:- Наша, говоришь, траншея?! А вы, что ж, и ходить по ней не будете? Или у вас, как у серафимов, крылья вдруг выросли? Ничего себе боевое содружество. Что ж молчишь? Крыть нечем?- Отвяжись. Чуть из-за тебя не забыла. Ведь у меня сегодня день рождения!- Да что ты! – На лице Мамаева мгновенно расцвела улыбка. Сердитые складки на лбу разгладились. – Сколько же тебе стукнуло?- Сколько стукнуло, столько и брякнуло: целых восемнадцать!- Да ну! А я думал, что ты раза в два старше. Уж очень злоязычна.Зато у тебя ангельский характер.Ладно, не в том дело. Стало быть, в гости позовешь?А что проку тебя звать? Полаемся, только и всего.- Да что ж мы, ненормальные – в такой день лаяться? Давай договоримся: горючее твое, закуска моя. Вот такую ку-си-ну сала из дому получил. Идет? – Он вдруг опять нахмурился.- Ну всё, – сказала я, – сейчас начнется...- Попала пальцем в небо, – усмехнулся Мамаев. – Понимаешь, письмо из дому неприятное получил. Сынишка убежал. До самой Разуваевки добрался. И сообразил же, салака: “Папа погиб. Маму и бабушку разбомбило”. К воинскому эшелону примазывался. Ведь только десять лет поросенку! И в кого такой проходимец? – Мамаев захохотал.Тоже мне – папаша! Тут надо не смеяться, а меры принимать. Убежал и еще раз убежит.Какие ж могут быть меры на расстоянии? Вот был бы я дома, так взял бы флотский ремень...Помогло бы, как мертвому припарка. Он ехидно ухмыльнулся:- Слушай, а сколько у тебя детей? Двое? Трое?- А ты что ж не знаешь, что чужих воспитывать легче, чем своих?- То-то и оно... (Мамаев, оказывается, и вздыхать умеет, да еще как горестно.) Это в первый раз за всё время он поделился со мной своим личным. Ну что ж? Кажется, оттаивает неприступное флотское сердце. Ничего, найдем общий язык!..Вечером скромно отпраздновали мое совершеннолетие. Мамаев щедро одарял нас большими ломтями домашнего сала и пел песни. У него изумительный по красоте голос – настоящий бархатный баритон.Из далекого Колымского края Шлю тебе, дорогая, привет.*Тоже мне, песня! Я сказала:- Давай другую., Он озорно свистнул в два пальца и заплясал по землянке:Когда я был мальчишка, Носил я брюки клеш...- Долой! Давай нашу.Я начала сама!Мы смерти не пугаемся, От пули не сгибаемся, От раны не шатаемся
Признавайтесь, мазурики, кто из вас сказал, что женщина на фронте – вред и беспорядок? Ась? Да мы за своего взводного троих, нет – пятерых мужиков не возьмем! Так я говорю, мазурики?Деда вполголоса уговаривал Непочатов. А мне было грустно. Недоставало тихого присутствия Вари Саниной, не хватало Евгения Петровича, скромного Шамиля Нафикова и Лиховских, которого я забыла пригласить. И ныли старые незажившие раны... Федоренко сейчас было бы двадцать пять лет. Только двадцать пять... А его уже нет... Еще утром я получила письмо от доктора Веры. Она поздравляла меня с днем рождения и... с правительственной наградой. Это было так неожиданно, что я даже не обрадовалась. Моя родная дивизия наградила меня за августовские бои подо Ржевом! Прошло около года, а вот вспомнили. Кто же это, интересно? Может быть, комиссар Юртаев поправился и вернулся в свой полк? А может быть, строгий Димка Яковлев?.. Моя дивизия сейчас была далеко отсюда: вела бои за украинскую землю на Харьковском направлении.Доктор Вера писала, что в зимнем наступлении погиб комдив генерал-майор Кислицын. Так я с ним и не успела познакомиться... А ведь приказ о награждении, наверное, подписал он... Полковника Карапетяна тоже уже нет в нашей дивизии – он теперь целой армией командует. Впрочем, у меня уже другая дивизия – Сибирская! Хорошая дивизия, славный народ, но всё равно сердце болит по той, самой первой... Чижик там служил... Восемнадцать лет! Ни белого платья, ни полонеза Огинского, ни цветов... Впрочем, цветы были. Иемехенов притащил целую охапку вереска, с крошечными, как булавочные головки, розоватыми бутончиками. Он сам поставил свой веник в большую банку из-под консервов и даже обернул “вазу” белой бумажкой... Милый, маленький тундрович!.. А бабка моя, наверное, сегодня плачет горючими слезами... И мне хочется реветь в три ручья, да совестно, ведь не Чижик – командир.Я с каждым днем всё пристальнее приглядываюсь к Мамаеву и всё больше проникаюсь к нему уважением. Мамаева можно не любить, можно сколько угодно возмущаться его грубостью, но не уважать нельзя. Не только одну меня, всех окружающих покоряет его собранность, деловитость, прямолинейность. По-моему, он из тех, кто знает, чего хочет; из тех, кто идет к намеченной цели, не сворачивая в сторону и не делая уступок ни себе, ни другим. У Мамаева строгий распорядок дня: спит он не больше шести часов в сутки, ежедневно бреется и каждое утро возле своей землянки проделывает полный комплекс упражнений, а потом холодное обтирание. Он всегда занят. У него пока нет ни одного заместителя, и он везет за троих. И что бы Мамаев ни делал, делает со вкусом, с истинным удовольствием, заражая других своей неистребимой бодростью и энергией. И отдыхает командир роты не по-нашему: не признает “козла”, терпеть не может замызганных анекдотов, не любит, как он выражается, “травить баланду”. В свободное время он усаживается за маленький стол под сигнальной сосной и, не обращая внимания на холод, сам с собою играет в шахматы. И даже когда фриц хлещет бризантными по Вариной высоте, Мамаев не встанет из-за стола, пока не закончит партию, а выиграв у воображаемого противника, хохочет смачно, удовлетворенно. Мне очень хочется сыграть с ним партию-другую, но он прин-ци-пи-ально не признает женщину за серьезного партнера: “Из тебя шахматист, как из меня прима-балерина...” Видали? Подумаешь, Ботвинник! Ну и наплевать. Я могу сыграть с Непочатовым или дедом Бахваловым. Но Василий Иванович очень уж долго обдумывает каждый свой ход, а дед жульничает самым бессовестным образом: ходом пешки назад берет моего коня, да еще и оправдывается! “Это ж поле боя, взводный! Так я понимаю? Ась? Стало быть, чего же солдат должен зевать, коли конница у него в затылке!”И есть еще одна ценная черта в характере Мамаева: он понимает и по-настоящему любит солдата – рядового труженика войны, хотя спуску не дает никому. А солдаты переднего края -народ.чуткий, отлично разбираются, где бодрячество и показной демократизм, а где искреннее, идущее от сердца. И как ни прячет Мамаев свою душу за панцирем нарочитой грубости, солдаты ее разглядели.Теперь я многое знаю о нашем ротном командире из его же отрывочных рассказов. Вспоминая свое беспризорное детство, Мамаев любит впадать в минорный тон, и это ему так не идет, что получается скорее комично, чем трогательно: “Мальчишечка-несмышленыш, без роду, без племени, не помню, как и оказался на улице. Ни папаши, ни мамашеньки, ни крова над беззащитной головушкой...” Однако “несмышленыш” успел окончить и школу ФЗО и речное училище. Ходил старпомом на пассажирском до Астрахани и даже до самой Москвы. Волгарь жил весело, громко, с распахнутым сердцем – по всей Волге было слышно Гришку-капитана. На войну попал добровольно уже членом партии. А семейной жизнью был неудовлетворен. Не то чтобы они с женой ссорились, а просто не понимали друг друга. Женился он рано, еще до действительной службы, а когда вернулся домой, сыну уже было четыре года.- ...Влюбился я так, что хоть пропадай. Парень был решительный: наваксил флотские штиблеты, и бах-предложение. Татьяна сразу согласилась, а ее маменька – ни в какую! Но я долго не раздумывал, схватил Таньку в охапку и в загс... А теща мне досталась по блату от самого господа бога. Она не ругалась, не брюзжала – молча несла свой тяжкий крест: дочь потомственного почетного гражданина должна сидеть за одним столом с бывшим беспризорником! Ну это ли не трагедия?Всё бы ничего, но стала она портить Сережку: в церковь таскать да всяким лакейским штучкам учить. “Поцелуй у бабушки ручку. Скажи: мерси, милая бабушка, за обед...” Ах ты, старая калоша! Дал я бой раз и два – никакого толку. Стала хитрить. Ребенка научила врать и лицемерить. Как бабка дома – ко мне и не подходит. Сидит, как мышонок, и глазенки не поднимает. Бабка за дверь – он ко мне на шею. Такую, бывало, возню поднимем – дым коромыслом! Всю тещину рухлядь перевернем. Ха-ха-ха! Нет, ты только подумай, все комнаты захломощены, а чем? Стоит “фу ты, ну ты, ножки гнуты”, а это, оказывается, ко-зет-ка! Видал бы я все эти пуфики-туфики в гробу, а кошку Маркизу на живодерне... Бывало, зову Татьяну в кино, а она: “Надо маму спросить”. Налажу с субботы лыжи: “Таня, айда за Волгу”. А она: “Мама сказала, что замужней женщине это неприлично”. Ну и уйду один. Так и жили: ее из дому не вытащишь, меня домой не дозовешься. Крутишься как белка в колесе, а радости мало. Любил же я Таньку! А жизнь не клеилась. Приду домой поздно, все спят, а я злюсь, и чего злюсь – сам не знаю,Так бы и шваркнул об стену все. эти вазочки и гераньки. А сейчас обидно: не так жил! Надо было бы взять Татьяну да Сережку и бежать из этого мещанского болота куда глаза глядят. Глянул я на Танюшу, когда она провожала меня на фронт, и точно внутри что-то оборвалось. Краб ты, думаю, непутевый! Ведь эта же будет ждать до самого своего смертного часа!.. Светлая такая, грустная, глазазаплаканы... Сережку к себе прижимает... Эх, начать бы всё сначала! Но ничего. Вернусь, всё по-своему переверну, Я его подзадорила:Врешь. Ничего ты не изменишь. Вернешься и усядешься на тещину ко-зет-ку, как старый мещанин.Нет уж, амба! – захохотал Мамаев. – Увидишь. Духу мещанского не переношу. Я Татьяну исподволь подготовляю – в каждом письме разъясняю ей свою программу-минимум.Ладно. Поживем – увидим. Помирать не собираемся.За несколько дней до Первого мая наконец-то закончили строительство. Соединились траншеями и с правым и с левым соседом. Позади целый месяц изнурительного труда, равного подвигу, впереди заслуженный отдых за надежными укрытиями.И комбат, и командир полка в основном остались довольны. Правда, есть некоторые недоделки: там подсыпать, там углубить да подчистить. Но по сравнению с произведенным фронтом работ это сущие пустяки. , Погода как-то сразу вдруг установилась очень теплая, так что многие солдаты, скинув осточертевшие за зиму валенки, разгуливают по траншее босиком.Только теперь я обратила внимание на окружающую местность: какая красота! Казавшиеся унылыми холмы зазеленели и сразу несказанно похорошели. Лес в тылу и на нейтральной полосе окутался нежной зеленоватой дымкой.Впереди яркой лентой сверкает на солнце река Осьма. Прямо на глазах из песчаного бруствера вылезают ярко-желтые цветы мать-мачехи и густо-лиловые мохнатые колокольчики сон-травы.Даже суровое сердце нашего комбата растопили теплые солнечные лучи. Он появился на обороне с букетиком в руках и, разговаривая с Мамаевым, то и дело нюхал лиловые колокольчики, и кончик его большого носа был желтым от цветочной пыльцы. Он и Мамаеву дал понюхать, спросил:- Как, по-твоему, чем пахнет?Моряк добросовестно понюхал, сморщил нос:А ничем...Как это ничем? – возразил комбат. – Весной, парень, пахнет. Прелой землей.Он долго оглядывал окрестные холмы и наверняка думал о чем-то очень далеком от войны. Вздохнул и задумчиво сказал:- Пахать, сеять давным-давно пора. А мы, варвары, родную землю железом корежим, кровью удобряем. Ну, да история нас простит. Не мы этого хотели...Заметив на моем лице удивление, Паша мне шепнула:- Ведь он агроном...Я еще больше удивилась. Вот уж никогда бы не подумала, что у комбата такая мирная профессия. А мне казалось, что наш Радченко и родился-то на поле боя: под трубный вой и грохот полковых барабанов.Впрочем, что ж тут удивляться? Разве думал когда-нибудь минский учитель Рогов Евгений Петрович, чта ему доведется героем умереть на поле боя?.. А тихая жалостливая Варя-чалдонка?.. А живые?.. Мой приятель Лиховских, старший пионервожатый одного из детских домов в Сибири? А начальник штаба полка майор Матвеев, директор детского туберкулезного санатория?.. А замкомбата Соколов, бывший зоолог, начинающий ученый?Как-то Мамаев попросил у него прикурить, и Соколов подал ему спички. Мамаев открыл коробку и с омерзением отшвырнул ее прочь. Надо было видеть, как огорчился Соколов, когда все его жучки какой-то особой породы проворно расползлись по сухой прошлогодней траве...Все мы по природе мирные и в абсолютном большинстве глубоко штатские люди. А пришлось Родине трудно, и все мы здесь. И будем сражаться до последнего вздоха, стоять насмерть, бить врага до победы!За командным пунктом батальона, возле непроточного маленького озерка приступили к строительству бани. Про” рабом назначили деда Бахвалова и выделили в его подчинение десять моих и мамаевских солдат. Строители возвратились на четвертые сутки. Они несли на плечах целый ворох березовых веток с едва распустившимися листочками и лихо горланили любимую песню деда Бахвалова:Ты подумала, Маруся, Что погиб я на войне И зарыты мои кости В чужедальней стороне...Впереди, победно” выставив бороду, вышагивал сам прораб, дирижировал зеленым веником и браво подсчитывал ногу:- Ать-два! Левой! Левой!Весь вечер дед Бахвалов собственноручно вязал огромные веники и наделял ими сначала строителей бани, потом всех подряд,- Венички-то, дедок, того... сказал ему Мамаев, – прутьев больше, чем листьев, что твои розги...Старый пулеметчик расплылся в улыбке:- По Сеньке и шапка... Сибиряку в самую плепорцию... – И вручил моряку самый большой веник.За успешное строительство бани комбат предоставил пулеметной роте право мыться первой. Я сняла с обороны десять человек и повела в баню. С остальными остался Непочатов.Над круглой жестяной трубой бани чуть-чуть струился легкий сизый дымок. А возле бани, на разостланной палатке, целая куча солдатского добра – летнее обмундирование: сапоги, ботинки, белье, полотенца. А над кучей, как Кащей над златом, раскрылатился Макс-старшина со своими двумя помощниками.Дед Бахвалов с поклоном протянул мне один из своих веников, тот, что поменьше:- Попарьтесь-ка во славу, пока мы тут со старшиной занимаемся.Я шагнула в предбанник, нерешительно заглянула в парилку и сразу же отпрянула назад: струей раскаленного воздуха меня едва не сшибло с ног.- Нет, – сказала я, возвращая деду веник, – что-то у меня нет никакого желания изжариться заживо. Помоюсь после всех.Солдаты засмеялись и с веселым гомоном повалили в баню.Прошел час, а из бани еще никто не выходил. Прошло еще полчаса. Появилось наше начальство: Ухватов со своим писарем – у обоих по жиденькому венику под мышкой. Старшина Букреев постучал в двери мыльной — ни ответа, ни привета. Он обошел вокруг баньки, заглянул в подслеповатое окошечко. Вернулся, доложил Ухватову:- Ни черта не видно. То ли угорели, то ли заснули...Подождали еще пятнадцать минут. Двери предбанника распахнулись настежь, на улицу выскочил Попсуевич с ошалелыми глазами и, придерживая на ходу подштанники, что есть силы понесся к водоему.- Один готов, – равнодушно заметил писарь.- Остальные всё парились.Ротный запетушился:- Ну это уж хреновина с морковиной! Два часа парятся!- И ко мне: – Выгоняй своих нахалов. Пора и честь знать!Я постучала себе пальцем по лбу:- Вы что, совсем уже “того”? Выгоняй! Да ведь они голые. – А сама подумала: “Пусть попарятся всласть”.Макс-растратчик наконец рассердился не на шутку:- Я их, паразитов, сейчас попарю! Они у меня неделю чесаться будут!Он куда-то сходил и вернулся с большим букетом молодой крапивы. Проворно разделся до трусов, отыскал в куче брезентовые рабочие рукавицы, натянул пилотку на бритую голову и, грузный, волосатый, белотелый, решительно шагнул в раскаленное банное нутро. Из парилки донесся визг, хохот, потом чей-то истошный вопль, и снова всё затихло.Ровно через десять минут Макса вытолкнули в предбанник, но это был уже не старшина, а его распаренные, исхлестанные останки в рваных трусах. Он вывалился из предбанника наружу, рухнул лицом в траву и застонал.- И второй спекся, – невозмутимо сказал писарь.Ухватов наклонился над пострадавшим, участливо спросил:- Что с тобой, старшина? Плохо, что ли?Макс с трудом оторвал от земли голову, кривя толстые губы и заикаясь, выдавил плачущим голосом:- Б-б-бандиты! Они м-мм-е-ня...- Побили, что ли?— П-п-па-ри-ли в девять ввв-ве-ников... -Старшина, как чудовищный розово-красный рак, на четвереньках пополз к озеру.:Ухватов взвизгнул совсем по-бабьи и с хохотом повалился на траву.Давно и я так не смеялась...Солдаты отмыли двухмесячную грязь и сразу стали совсем другими. В новом летнем обмундировании, подстриженные, побритые, сытые, довольные, они были столь непохожи на чумазых работяг, долбивших мерзлую землю, что Мамаев удивленно захлопал ресницами:- Вот те раз – в ноздре квас! Они, и вроде бы не они...Гурулев опять стал похож на миловидную девочку-подростка. На скулах Пыркова заиграл завидный румянен. У Попсуевича в тугие кольца завились хорошо промытые блестящие черные волосы, засверкали горячим задором цыганские глаза. Товарищи давно уже простили ему каверзную историю, когда он вместо “языка” угодил к разведчикам в мешок. Наверняка забыл об этом и сам гуцул и чувствует себя полноправным членом боевого коллектива. Дед Бахвалов и никогда-то не унывал, а теперь был особенно в ударе и с подъемом рассказывал свои бесконечные мистические истории, непременным участником и очевидцем которых был он сам. Или чудил на занятиях.-Отыщи-каг мазурик, мизибирную пружину! – приказывает он Березину. Березин – отличный наводчик и старательный парень, но тугодум. Он долго сосредоточенно ковыряется в пулеметных деталях и, как школьник, беззвучно шевелит губами. И невдомек бедняге, что такой пружины не существует...А дед ведет