На подлеца, пожалуй, не потянешь, – сквозь зубы возразила я. – А вот мелкий пакостник – это да! Ухватов обиделся:- Ты говори, да не проговаривайся! Я не погляжу, что ты баба...Я только рукой махнула. Скажи на милость, не нравится: на подлеца он согласен, а на пакостника – нет. Как будто хрен редьки слаще.Пришлось побеспокоить комбата.Наш комбат, когда по-настоящему сердится, становится гениально ядовитым и непременно переходит на “вы”.- Поздравляю! – сказал он Ухватову по телефону. – Пока устно. А не позднее чем завтра в это же время адъютант старший будет иметь честь огласить вам выписку из приказа. Не стоит благодарности. По заслугам. Восхищен вашей распорядительностью, и если до сих пор я не вышвырнул вас из батальона, то только благодаря вашим деловым качествам. Слушайте внимательно, деятель. Прекратите! Вот именно. И это и то самое. Предупреждаю в последний раз. Пулеметчика Бахвалова оставить на месте. В двадцать ноль-ноль доложить, что в роте Мамаева есть третий пулемет. Понятно?Положив трубку, комбат
Вы мне оба надоели. По завязку. Кляузничаете друг на друга, как школяры.Справедливо, ничего не скажешь! Единственный раз пожаловалась на Ухватова, и сразу попала в разряд кляузников. Было очень обидно, но оправдываться не стала. Только и сказала:Я от всей души желаю вам такого командира полка, как старший лейтенант Ухватов.Благодарю,- поклонился комбат, насмешливо улыбаясь. – Значит, не любишь ты своего ротного командира?Не люблю?! Это не то слово. Да я его... Не могу понять, как можно такому вверять судьбы людей? Наглый, лживый, малограмотный, да еще и пьет!Куда ж его девать? – комбат всё улыбался,- Куда? В резерв. Пусть спасает свою шкуру. Или в трофейную команду. Впрочем, туда нельзя... Трофеи будет пропивать...Капитан Радченко погасил улыбку:Вот именно. Сразу и места не подберешь.Я съехидничала:Так дайте ему батальон! В чем же дело?- Ты же сама отлично знаешь, что такой, как Ухватов, батальона не получит, – медленно сказал комбат, хмуря брови. -: Должность командира пульроты для него предел. Так-то. Иди и не морочь мне голову. Не так бы я с тобой разговаривал, если б ты была не права.Ночью дед Бахвалов придирчиво проверял новенький, только что полученный с завода “максим”. А утром, с тощим вещмешком за плечами, с солдатским котелком у пояса, к нам заявился Шугай. Пригладив рукою бороду, он обратился ко мне:- Принимайте солдата, товарищ взводный. Дед Бахвалов обрадовался:- Только ко мне, Федор Абрамыч. Мы же земляки, товарищ взводный.Но я возразила:- Федор Абрамович будет наводчиком у Лукина. А вы, Василий Федотович, забирайте у Непочатова Пыркова. Место Пыркова займет Андриянов. По-моему, это будет правильно? Как вы думаете?Подумав, дед согласился:- Пожалуй, что так. Пырков и Андриянов только мешают один другому. Андриянов вроде бы обижается, что наводчиком не он, а мазурик Пырков. Так и быть. Давайте мне этого уркагана, я последних блох из его шкуры повытряхну. Вот только бы Федор Абрамыч не обиделся...Шугай улыбался:- Ни боже мой! Вася-то Непочатов, чать, тоже мой земляк. Четыре пролета по двести верст сибиряку раз плюнуть...Старый смоленский лес был насквозь пронизан солнцем. Стояла жаркая сухая погода. По чистому голубому небу плыли разрозненные легкие облака, а дождя всё не было. Южный ветерок не освежал и даже под вечер не приносил прохлады.На юге шли ожесточенные бои. В Германии была проведена тотальная мобилизация. Фашисты, собрав все силы у себя и в оккупированных странах, бросили их на Восточный фронт.Пятого июля в два часа тридцать минут Гитлер, как игрок, которому уже нечего терять, двинул свои бронированные полчища по всему фронту гигантской Курской дуги.,Немцы наткнулись на четкую, заранее продуманную, глубоко эшелонированную оборону и были остановлены. Армии генералов Ватутина и Рокоссовского стояли насмерть.Двенадцатого июля во встречном бою у деревни Прохоровки войска Воронежского фронта и стратегического резерва дали фашистам решающее сражение. Во встречном бою столкнулись полторы тысячи танков и самоходок. Только за один день враг потерял до десяти тысяч солдат и более двухсот пятидесяти танков!Восемнадцатого июля Степной фронт, возглавляемый полководцем Коневым, совместно с Воронежским фронтом перешел в наступление в направлении Белгорода, Харькова, Орла.Мы с жадностью набрасывались на газеты, на политинформациях, затаив дыхание, слушали сводки Информбюро, представляли себе и никак не могли представить гигантский масштаб Курской битвы. Это не шло ни в какое сравнение с нашим зимним наступлением без танков, авиации и, можно сказать, без артиллерии. Юг уже вовсю воевал, а мы всё еще изготавливались. Как перед всяким наступлением, начались маневры.Никогда смоленский лес не видел такого множества народу – под каждым кустом солдат. Здесь, в десяти километрах от переднего края, окопались сразу несколько дивизий – перемешались все рода войск.Мы построили только шалаши-спальни, окопали кухню, коней хозвзвода и больше никаких земляных работ не производили. Было ясно, что мы здесь ненадолго.Рядом с нашей кухней устроились огромные гаубицы. Они частенько ведут огонь всеми орудиями. Повар Алексей Иванович болезненно морщится и затыкает пальцами уши.Около взвода Иемехенова приткнулись какие-то радисты. С раннего утра дотемна они терзают свои рации: дают настройку, кого-то вызывают, кому-то отвечают и ловят музыку.В трех шагах от моего шалаша расположились чужие разведчики, в таких же маскировочных костюмах, как у ребят Коли Ватулина. Они порядком мне досаждают: пристреливают новенькие пулеметы-пистолеты, орут песни и отпускают по моему адресу ехидные шутки.За хозвзводом саперы, за саперами танкисты, зенитчики, трофейная команда. Ближе к реке – сразу несколько медсанбатов. Тихими вечерами девушки поют-слаженно и красиво. Поют все. Каждый взвод свое. Только разноголосое эхо мечется по лесу. Мои ребята по семь раз на дню заводят свою любимую “Марусю”, Пырков пляшет трепака прямо на дороге. Настроение у народа как под праздник. И только один Мамаев недовольно хмурится и фыркает, как кот;- Оглушили, крабы. Понабивалось, что сельдей в бочке. Как тут заниматься? Роту развернуть негде. Видал,- бы я этот астраханский базар во сне!..Проводить занятия действительно было негде.Что будем делать? – спросил озабоченный Непочатов. – В глухомань забраться – пулеметы не протащишь, да и не видно ничего, какой уж там огонь...Ладно, Василий Иванович, займемся сегодня материальной частью, – решила я, – а завтра что-нибудь подыщем.Жара такая, – сказал Непочатов, – может, разрешите выкупаться на скорую руку? А, товарищ лейтенант?Разрешаю. Пятнадцать минут.Солдаты закричали “ура”, составили на берегу реки в ряд пулеметы, и уже через две-три минуты послышался плеск, восторженный хохот и гулкое хлопанье ног по воде.Донесся сердитый голос деда Бахвалова:- Вы что ж это, мазурики, воду мутите, а? Места вам мало? Помыться не дадут порядочному человеку!Я улыбнулась. Наш дед ворчит на свое новое войско не переставая:- Разве вы, мазурики, пулеметчики? Так, ни черту кочерга, ни богу свечка... Вот у меня были мальцы!..На днях в армейской газете на первой странице была помещена фотография: я, дед Бахвалов и Шугай. А под нею статья о нашем взводе. Хорошая статья, умеренная. Корреспондент образно именовал деда Бахвалова “патриархом переднего края”. Старик сомлел от гордости. И, едва Непочатов вслух прочитал статью, он обратился к молодому пополнению:- Трепещите( мазурики! Вот как надо воевать! Не как-нибудь, а по-божественному величают... – И очень волновался, как бы газету не пустили на раскур. Когда Мамаев попросил ее, чтобы почитать своим солдатам, дед лично отправился к стрелкам:- А то на козьи ножки изорвут. Как пить дать, скурят, мазурики. Спалят, и бороду мою не уважат...Я бы тоже с удовольствием выкупалась, да где уж там... Вздохнув, сняла гимнастерку, машинально ее свернула, сунула под куст и задумалась. Мысли мои унеслись далеко, под Харьков, где сейчас наступала моя родная дивизия.Я и не заметила, как подошли незнакомые офицеры-гвардейцы и бесцеремонно уселись рядом со мной. Один из них, лицом очень похожий на нашего Филимончука, усмехаясь, посмотрел на мои голые руки и шутливо продекламировал:Ты чего же это, словно Ева, Спряталась от бога за кустом?..Я неласково спросила:- Что вам здесь надо?Все четверо засмеялись. Капитан с нахальными глазами продолжал в том же шутливом тоне:Это невежливо. Надо сказать: “Здравствуйте, товарищи прославленные гвардейцы!”Черт с вами, сидите.Это уже лучше, – засмеялся капитан. – А скажи-ка, милый вундеркинд, из какой же ты дивизии?Из самой лучшей.- Гм... Молодец. Хвалю за находчивость.Дед Бахвалов вдруг рявкнул на весь лес:- Вон, мазурики, из воды! До скольких же разов вам надо приказывать!Капитан, прислушиваясь, улыбался:Дорвалась матушка-пехота до бесплатного...Непочатов крикнул:Товарищ лейтенант, дозвольте еще пять минут!Я взглянула на часы:Разрешаю десять!- И надела гимнастерку. У моих веселых собеседников вытянулись лица. Они сразу стали прощаться.Куда же вы, товарищи прославленные гвардейцы? – улыбаясь, сказала я. – Продолжим нашу приятную беседу.Но продолжить не. пришлось. Налетели “юнкерсы”. Отцепили несколько десятков бомб. Лес ощетинился сплошным огнем: стреляли буквально из-за каждого куста. Разрисовывая небо сизыми барашками, стучали зенитки; строчили станковые пулеметы; глухо ухали противотанковые ружья. Пехота тоже вела беспорядочный огонь из винтовок и даже из автоматов. Я и мои новые знакомые стояли на берегу, задрав головы вверх. Капитан переживал вслух:- Ни одного попадания! Сапожники...Мои солдаты, не успев одеться, укрылись под высокий, выступающий над водой козырьком, берег. И только дед Бахвалов в мокрых кальсонах метался по берегу и истошным голосом кричал:- Куда девали мой ремень?! Признавайтесь, мазурики, кто из вас спрятал?!Самолеты сделали еще один заход. Сбросили бомбы где-то в районе нашего хозвзвода. И когда выходили из пике, зенитный снаряд крупного калибра настиг головную машину и разнес ее вдребезги. В воздухе закружились обломки и какие-то клочья.От громового “ура” содрогнулся вековой бор. На берегу, как дикари, полуголые плясали мои солдаты.Гвардейский капитан от избытка чувств схватил меня за бока и, высоко подняв в воздух на вытянутых руках, весело закричал:- Порядочек в зенитных частях, геройский взводный!А вечером в этой немыслимой толчее я вдруг нос к носу столкнулась с... Мишкой Чурсиным!Мишенька, родной мой
Неужели это ты?! – Разведчик схватил меня за руки.Мишка был точь-в-точь таким, как на фотографии, которую мне недавно показывал корреспондент Иван Свешников. Мы не виделись больше года. Разведчик возмужал, раздался в плечах. Но всё такая же полунасмешливая, полунахальная улыбка играла на Мишкиных губах и всё. так же теплым янтарем мерцали Мишкины лихие глаза.Чижик! Ущипни меня – может, я сплю?Мишенька, ты помнишь наш полк? – Неожиданно для себя я, встав на цыпочки, поцеловала разведчика прямо в губы.За ближайшим кустом засмеялись: – Девушка, а ну еще разок!..Но мне было не до насмешников. Я смотрела на Мишку, не отрываясь.- Чижик, где бы это нам поговорить? – оглядываясь, спросил Мишка.- Есть тут одно местечко. Пойдем.Мы забрались в самую глушь и уселись на ярко-зеленую траву на берегу топкого лесного ручья. Последний луч скользнул по Мишкиным орденам, задержался на его серьезном лице и позолотил Мишкину косую челку. Загораживаясь рукой от солнечного зайчика, Мишка спросил:- Чижик, замуж еще не вышла?- Обалдел, – засмеялась я.Мы сидели долго и вспоминали наш полк.- Мишка, неужели комиссар Юртаев умер? Мишка вздохнул:Я пытался искать. Куда только ни писал. А потом самого ранили, так и затерялись все следы. Ох, Чижик, растревожила ты мне сердце. Ну разве я мог подумать, что встречу тебя?.. Между прочим, я тебя часто видел во сне.Это был страшный сон, правда?Правда, – улыбаясь, сказал Мишка. Мы разом поцеловали друг друга и оба засмеялись.Возле наших шалашей Мамаев березовым веником выколачивал свою гимнастерку. На Мишку поглядел подозрительно. Недружелюбно спросил:А ты, герой, откуда тут взялся?С луны упал, – ответила я за Мишку. – Мы знакомы тысячу лет. Верно?Верно, – подтвердил Мишка, и глаза его вдруг стали злыми. – И ты, морская душа, ее получишь только через мой труп! Понял?Понял! – захохотал Мамаев, заправляя тельняшку под брюки. – Где уж нам со свиным рылом да в калашный ряд.На другой день Мишкина бригада снималась. Прощаясь, трофейным фотоаппаратом он сфотографировал меня раз пятнадцать. Мамаева тоже снял и довольно мирно с ним разговаривал, но, прежде чем уйти, спросил меня:- Дай честное слово, что этот моряк к тебе клинья не подбивает?Я насмешливо сказала:Новоявленный Отелло. Мишка, ты помнишь Отелло?Помню, – засмеялся разведчик и тихо пропел:А у Отелло в батальонеБыл Яшка, старший лейтенант...Через неделю Мишка прислал сумбурное письмо, полное клятв, уверений в любви и намеков. Письмо заканчивалось патетически: “А у меня вас трое: автомат, кинжал и ты, моя любимая... Но если этот морячок...” Читая, я сердилась и смеялась. Показала письмо Мамаеву. Он тоже засмеялся:Значит, я еще не так стар, если меня можно к девчонке приревновать.Старик в тридцать лет!Тридцать – не восемнадцать, – назидательно сказал Мамаев и почему-то вздохнул.А еще через неделю я получила толстый конверт, надписанный незнакомым почерком. Из конверта на траву выпали мои фотографии. Писал Мишкин друг, начальник штаба. Писал полуофициально: “...ваш близкий друг, капитан Михаил Чурсин погиб на высоте 88,16. Похоронен... Мы с глубоким...” Буквы прыгали у меня перед глазами. Я не заплакала. Машинально скомкала письмо и пошла сама не зная куда, натыкаясь на шалаши, как слепая.Как во сне, добрела до лесного ручья и опустилась на траву. Бедный Мишка! Нас многое связывало. Мы служили в одном полку. Мишка знал дорогих мне людей, знал капитана Федоренко... Мишка был настоящим другом... И Петя Лиховских настоящий... Гордый. Остался инвалидом и ни одного письма не только мне, но даже и Нине Васильевне. Никому в полку... Чтоб не жалели.Сердце так болело, что я подумала: “Еще кого-нибудь потеряю – и оно разорвется...”В сумерках меня разыскал Мамаев. Молча опустился рядом на траву.- Гриша, – сказала я, – погиб Мишка Чурсин...Мамаев не стал утешать. Молча пожал мне руку, просто сказал:- Пошли. Жизнь продолжается.Ночью мне приснился не Мишка, а Федоренко. Живой, здоровый, любимый... Я проплакала до самого рассвета. Утром, умываясь, Мамаев погрозил мне пальцем. Он прав: жизнь продолжается...Комбат вышел из положения. Вместе с Пашей-ординарцем и адъютантом батальона он обследовал все окрестности в радиусе десяти километров, но зато нашел, что требовалось. На учебном плацу всё было как на настоящей обороне: траншеи наши и “противника”, широкая нейтральная полоса – лощина, речка маленькая впереди и даже танкоопасное место. Не было только танков. А надо бы...На одном из совещаний мы сообща подняли этот вопрос и просили пустить на нас в учебном бою танки. Да не наши, а трофейные: черные, с белыми крестами на броне. Павловецкий правильно сказал:Мы потому и боимся танков, что не знаем их, не имеем дело с этой сволочью.И ты боишься? – глупо спросил Ухватов.А что я, не человек? – сердито ответил Павловецкий.Да, танки бы нам очень нужны. Попробуй докажи солдату, что танкист сидит, как в мышеловке, и сам нас боится. Солдату надо дать возможность всё пощупать своими руками...Чтобы приучить новичков к огню, комбат на одном из занятий загнал мой взвод и бронебойщиков Иемехенова на лысую высоту и приказал нам вести огонь через головы своих веером по всей лощине. Прямо перед нами, примерно в километре, была вторая такая же лысая высота, по условиям занятий ощетинившаяся пулеметный огнем. Мы обстреливали “немецкие пулеметные гнезда”. Пулеметы работали на самом безопасном прицеле, но в бинокль было отчетливо видно, как плохо чувствуют себя под пулями необстрелянные солдаты: втягивают голову в плечи, оглядываются назад, и даже ложатся. Комбат, размахивая над головой автоматом, по-журавлиному вышагивал позади стрелковой цепи и что-то кричал: наверное, ругал и стыдил трусов.С нами на высотке находился замкомбата Соколов, назначенный на время занятий командиром резерва.Пока стрелки отрабатывали приемы штыкового боя, у нас на горушке произошло ЧП. Солдаты мирно курили. Дед Бахвалов за что-то отчитывал новичка Сашу Закревского.Старший лейтенант Соколов поймал толстую зеленоватую змею и хотел показать ее Иемехенову. Маленький бронебойщик взвизгнул и бросился наутек. Соколов бежал за ним и кричал:- Это же всего-навсего безобидная ящерица, невежда!Иемехенов хотел спрятаться за мою спину и нечаянно толкнул. Я оступилась, попала ногой в старую воронку и вскрикнула от резкой боли в ступне. Опираясь на мамаевскую дубинку, еле доплелась домой. Непочатов с трудом снял с моей распухшей ноги сапог и вызвал фельдшера. Явился наш Козлов. Он мял и дергал ногу так, что у меня из глаз пригоршнями сыпались искры.- Растяжение сухожилий, – сказал Козлов. – Полный покой. Надо в медсанбат. – У нашего эскулапа одна песня: чуть что – в медсанбат или в госпиталь.Нога нестерпимо болела. Я лежала в шалаше и с холодным бешенством ругала Соколова:Сумасшедший зоолог! Черт бы тебя побрал со всеми твоими змеями и ящерицами! Ящерица! Как бы не так – настоящая отвратительная гадюка! Тьфу!..В шалаш просунул голову Мамаев и закричал, как ужаленный:Слепая каракатица! Где были твои фары! На камбузе твое место! Уедешь в госпиталь – тебе и начхать. А мне подсунут какого-нибудь тылового краба – начинай всё сначала! А где, где у меня время вас, салажат, уму-разуму учить?!Что ты орешь, сумасшедший тип? – возмутилась я. – Не поеду я в госпиталь!Так что ж я тебя в наступление на собственном горбу попру?!- Замолчи. До наступления заживет, ведь не перелом. Мамаев выкричался и, как всегда, сразу успокоился, уже мирно спросил:Болит? – И заворчал по адресу Соколова: – Обижается, наверное, краб, что не здороваюсь за руку... А как и здороваться, когда он руками постоянно какую-нибудь пакость берет. Вчера поймал жабенка, посадил на ладонь и тычет мне в нос: “Посмотри, какая прелесть!” – Мамаев с невыразимой брезгливостью скривил рот. – Ужасная гадость! Видал бы я этого жабьего сына в гробу! Веришь ли, он живых ящериц запускает себе под рубаху на голое тело, и они там ползают, шебаршат...Черт с ними, с ящерицами, – перебила я. – Надо коня.Зачем тебе конь?Не могу же я на занятиях не присутствовать!Обойдемся и без тебя. Лежи, поплевывай в потолок.Нет уж, знаю я, как наступать без репетиции! Надо всё отработать.Через час старшина хозвзвода Долженко привел низкорослую неказистую кобылку,’ заросшую густой и довольно длинной рыжей шерстью.Ты что же, краб, хуже не нашел? – спросил его Мамаев.Да... – сказала я. – Вот на этом самом ослике бог, наверное, и въехал в Иерусалим...Но Долженко, как и многие хозяйственники, был лишен чувства юмора и ответил со всей серьезностью:- Какой же это ослик? Обыкновенная транспортная единица. Чистокровная монголка. Вы не глядите, что она не с красы, зато бегает и втрюшку, и вбрюшку, и как только душа пожелает... Да и кормить ее не надо. Сама пропитание находит. Вот только кусачая шельма, что твоя собака! Но-но! Не балуй!- А седло?Долженко развел руками:- Чего нет, того нет. Мы ж не кавалерия. А зачем вам седло? Вы на бочку, по-пастушьи. Не призы, чай, вам и брать... Впрочем, какой-то упор надо. Эта Жучка очень даже свободно может скинуть наземь. Я сейчас... – И ушел.Опираясь на мамаевскую дубинку, я глядела на транспортную единицу без радости. Представив себя верхом без седла, с досадой подумала: “Засмеют”...Кобылка, потряхивая головой, с аппетитом поедала березовые ветки.Мамаев хотел усесться верхом. Монголка проворно цапнула его зубами за колено и высоко взбрыкнула задними ногами. Солдаты захохотали. Дед Бахвалов, посмеиваясь в бороду, сказал:- Это, мазурики, не кобылка, а натурально конек-горбунёк. Не садитесь вы на нее, товарищ взводный, последнюю ногу откусит...Вернулся Долженко.- Вот и седло, – буркнул он. – Делов-то палата! – Свернутое вчетверо одеяло прикрепил веревкой к спине кобылки и затянул чересседельником, а вместо стремян пристроил две веревочные петли. Непочатов ловко вскочил в самодельное седло и натянул поводья. Монголка вставала свечой, махала в воздухе передними ногами, нагибая короткую шею, пыталась достать всадника оскаленными зубами и визжала не по-лошадиному. Непочатов сидел, как приклеенный, и остервенело порол строптивицу березовой хворостиной.О-ха-ха-ха-ха! – закатывался Мамаев и, вытирая слезы, кричал мне: – Слушай, а ведь она характером вся в тебя! А и, молодец Долженко! Хо-хо-хо-хо!И ничего не “хо-хо-хо”, – ворчал Долженко, – подседлом животное не ходило, только и всего...Кобылка взвизгнула в последний раз, сорвалась с места и рысью вынесла Непочатова на дорогу. Вернулся Василий Иванович только к ночи. Он был мокрый, как из бани. Кобылка хрипела, с волосатых боков хлопьями падала мыльная пена.- Готова, – сказал Непочатов, устало слезая с седла, – упрыгалась. Поводья натягивать не надо – пойдет.На другой день представление началось с раннего утра. В полном боевом снаряжении наша рота направилась на учебный плац. Помня наставление Непочатова, я не натягивала поводья, и лошадка, цокая маленькими копытцами, довольно мирно семенила по обочине дороги. А по пути нашего следования стояли зрители, тыкали в мою сторону пальцами, хохотали и изощрялись в остроумии:Братцы, Суворов на кобылке!А вот и праправнучка хана Чингиса!Правоверный Ходжа направился в Мекку’Ха-ха-ха-ха!- Синьорита, вы на базар?Впрочем, увидев мою забинтованную ногу, острословы сконфуженно умолкали. Я не сердилась на озорников – сама при случае не прочь посмеяться. На своей крошечной волосатой кобылке я, наверное, и впрямь выглядела забавно. Меня заботило другое.Злое существо совсем не слушалось повода. Вдруг задурила: то обгоняла колонну, то плелась нога за ногу, отставая на полкилометра; то опять догоняла строй, грудью врезалась в самую середину и, расталкивая солдат, норовила кого-нибудь ухватить зубами за ухо. Солдаты ломали ряды, смеясь, оборонялись пилотками и кулаками. Мамаев сердился:- Сидела бы дома вместе со своей ослицей!На “поле боя” было еще хуже. Кобылка несла меня, куда хотела, не признавая ни сигналов, ни рубежей. Вначале она напала на Пашу-ординарца. Ничего не подозревавшая Паша подошла ко мне поздороваться. В тот же миг монголка вцепилась зубами в полированное ложе Пашиного автомата, откусила довольно большую щепку и, всхрапнув, стала ее жевать. Паша кинулась наутек. .Потом, перед самым сигналом “в атаку”, лошадка бесшумно подкралась к старшему лейтенанту Ухватову, ловко сгребла его сзади за подол гимнастерки и, мотая головой из сторону в сторону, стала полоскать моего ротного, как тряпку в пруду. Ухватов заорал благим матом. Изготовившиеся “к атаке” солдаты обернулись на крик и, побросав на траву оружие, зашлись в приступе неистового хохота. Перепуганного командира роты вызволили подбежавшие Непочатов и Пырков, но еще добрые четверть часа весь батальон покатывался со смеху.Мамаев выкрикивал сквозь слезы:- Товарищ волк знает кого кушает! Выдать ей за это солдатскую пайку хлеба! Ох, милые мои крабы, держите меня, а то помру!Ко мне подошел нахмуренный комбат, остановился на почтительном расстоянии, показал пальцем на маленький холмик в стороне, приказал:- Убирайся к чертовой бабушке! – Улыбнулся скупо: – Вот оттуда и наблюдай, как Чапаев.Но кобылка не хотела в тыл и норовила вынести меня прямо на рубеж “атаки”. Пришлось спешиться и привязать строптивицу к дереву.На другой день Пырков откуда-то приволок новенькое седло светло-коричневой кожи и сбросил у моего шалаша.- Украл? – напрямик спросила я.Парень самодовольно ухмыльнулся:Купил-нашел – едва ушел. Хотел отдать – не успели догнать...Зачем тебе оно?!Да не мне, а вам!Спасибо. Нечего сказать, услужил! Лоботряс, ведь ты же знаешь, что мне по уставу коня не положено! А если бы даже и было положено, так неужели бы я стала пользоваться ворованным седлом? Отнеси туда, где взял. Понятно?Не понесу, – буркнул Пырков, глядя себе под ноги.Как же ты не понесешь, если я приказываю!Что хотите со мной делайте, товарищ лейтенант, а только я не понесу.Стыдно? А воровать было не стыдно? И у кого? У своего же брата солдата! Эх ты! А тебе сам командующий поверил!.. Сейчас же отнеси и извинись.Бить будут, – мрачно сказал солдат.Видно, много тебя били, а расписываешь ребятам воровскую жизнь. Малина. Рио-де-Жанейро... Позови Неночатова.Василий Иванович сразу же догадался, в чем дело. Укоризненно покачал головой:С лысинкой ты парень родился, с лысинкой и умрешь!Отнесите с ним седло и извинитесь, а то он один боится, – сказала я.В это время подошел Макс-растратчик, обвешанный портянками и обмотками. Осторожно пнул седло носком блестящего сапога, спросил:- Чье? Где взяли?Пырков глядел на меня умоляюще, и я сказала:Артиллеристы подарили. Да Тине не надо. Сейчас обратно отнесем.Вот еще, выдумали относить! – возразил старшина.- Сгодится в хозяйстве!Я сказала:Аида, ребята! Да поблагодарите хорошенько!Разве с вами когда кашу сваришь? – заворчал старшина и пошел своей дорогой.После ужина своим судом судили вора. К нашему кружку хотел присесть Мамаев, но я сказала:- Уйди, старший лейтенант, тут дело сугубо семейное.Судьями были все. Председательствовал Непочатов, он же и обвинение поддерживал. Защитником единогласно выбрали деда Бахвалова. Я не вмешивалась. Непочатов сказал короткую гневную речь. “Позор нашего боевого коллектива” – бывший урка Пырков не оправдывался, без поясного ремня скромно стоял в середине круга, опустив глаза долу. Во время речи “адвоката” солдаты, сдерживая смех, кусали губы.Дед выступал с подъемом:- Граждане товарищи судьи! Черного кобеля не отмоешь добела! Так и нашего Пыркова! Он, может быть, и сам не рад: терпел-терпел, да и того... приласкал седельце... Это хворь, граждане судьи, истинный бог, хворь! Вот у нас в деревне есть мужичонко такой мозглявый, соплей перешибешь. Андрон его зовут, а по прозвищу... Ну да ладно, я вам потом, без взводного, скажу, каково его прозывали... Так этот самый Андрон ворюга – ужасти! И не надо, да украдет! Что увидит, то и сопрет: борону – так борону, хомут – так хомут. Всё волокет к себе на подворье... Били его мужики смертным боем, а Андрон отлежится, да и опять за свое... Так уж у нас в деревне привыкли: что у кого пропало – ищи у Андрона. Вот раз поехал он со своей бабой сено косить. Косит, тоской мается – что в поле украсть? Нечего. Верите ли, мазурики, закинет Андрон свой собственный картуз за копешку с сеном да и подкрадывается к нему, как кот к мыши. Схватит – аж засмеется. Доволен, варнак! Так и наш Пырков. Да и то, граждане судьи, сказать, не Пырков тут виноват... – дед Бахвалов сделал паузу и многозначительно поднял палец вверх, – а – командир хозвзвода Долженко! Если бы он дал стоящего коня, ничего бы не произошло! А то парень подумал: “Наш взводный верхом на крысе, да еще и без седла!” Обидно же ему, мазурику, стало. Вот он и того... Не для себя брал. Это надо, мазурики, понимать...Гася улыбку, Непочатов спросил защитника:- Короче говоря, что вы предлагаете? Оправдать? Дед Бахвалов приосанился:Вот я и говорю, короче говоря. Зачем прощать? Дать ему потачку? А предлагаю я так: одолжить у старшего лейтенанта Мамаева матросский ремень, разложить его, мазурика, на травушке и флотской бляхой по голой... десять разов! Вот!Ха-ха-ха-ха!Хо-хо-хо-хо!Смеялись долго. Саша Закревский пускал от смеха пузыри и махал перед лицом руками.- Тише! Это несерьезно, Василий Федотович! – возразил Непочатов.- Как это несерьезно? – возмутился дед Бахвалов. – Ты у Пыркова спроси, пусть он скажет: серьезно али нет?Пырков стоял красный, как вареный рак, и вытирал рукавом гимнастерки потное лицо. Приговор приняли абсолютным большинством голосов. Против голосовал один Непочатов, да воздержались Лукин и Закревский.Я уже была и не рада, что затеяла этот суд. Но тут в образе ангела-спасителя появился капитан Величко и сразу понял, в чем дело.А что, ребята, если приговор считать условным? – лукаво улыбаясь, спросил он. – Скажем, до первого проступка...Ура! – закричали веселые судьи и кинулись тормошить смущенного Пыркова.Непочатов в заключение сказал:Смотри, парень, ходи ровней! Больше не спотыкайся! Мы сами себе трибунал.Золотые слова! – присовокупил дед Бахвалов, поглаживая бороду. – То-то же, мазурики!Вечером я пошла показать ногу Нине Васильевне. Она за что-то отчитывала Зиночку Косых. Зина стояла посреди палатки красная, с заплаканными глазами.- Идите, Зина, и возьмите себя в руки, – сказала Нина Васильевна. – Надо же в конце концов иметь девичью гордость! – И едва Зиночка скрылась за пологом палатки, докторша возмущенно сказала мне: – Я этого твоего Колю Ватулина за уши оттаскаю!Я засмеялась:- Моего Колю? Да я-то здесь при чем?.Не слушая моих возражений, Нина Васильевна продолжала возмущаться:Нет, каков негодник! То придет, то не придет, то приласкает, то нахамит. А она ревет.Ну и зря.Знаю, что зря, а вот поди втолкуй! Всё бы ничего, но ведь работа страдает!Осмотрев мою ногу, она сказала:- Скоро в бой. Не лезь на рожон. Я усмехнулась:Что ж мне, прятаться прикажете, Нина Васильевна? Ведь вы знаете, где мое место на поле боя.Даже там можно быть разумной и осмотрительной.Ладно. Я буду осторожна. Как ваш сынок?Нина Васильевна нахмурила брови, тяжело вздохнула:Ничего утешительного. Ампутировали правую ногу. Угрожала гангрена. – Она достала из полевой сумки толстый конверт и протянула мне. Я вынула из конверта фотографию. С кусочка картона на меня глядел худенький большеглазый солдат с грустной складкой между тонкими бровями.Вот он – мой Володька, – сказала Нина Васильевна. – Чувствую я, мальчик пал духом. С раннего детства увлекался туризмом. О геологоразведочном институте мечтал. А теперь вот без ноги... Мне бы его повидать хоть на один час. Сказать бы ему несколько слов, ободрить. Это у меня теперь как болезнь. Перед наступлением и думать нечего. А потом буду просить хоть недельный отпуск. Если бы- ты знала, как мне надо повидать Володьку!.. Только взглянуть, только сказать: “Держись, мой мальчик, так-завещал отец!” – Нина Васильевна тихо заплакала.Я ушла расстроенная. Муж погиб, единственный сын – инвалид... Ужасно!..Мне снилась гроза. Необычная гроза – злая, яростная. Громовые раскаты почти без перерыва сотрясали воздух: земля гудела и колыхалась неровными толчками. Снопообразные молнии слепили глаза, зловеще-красным светом пронизывали притихший лес. Было душно и страшно даже во сне. Проснулась я оттого, что на меня обрушился шалаш: поперечная жердина больно ушибла правое плечо, на лицо упали колючие еловые лапы. Сразу услышала голос Непочатова:- Товарищ лейтенант! Тревога!Проворно раскидала останки своего жилья и выбралась наружу. Еще не успев собрать мысли, поняла: не гроза. Бомбежка. Тоже закричала:- Воздух! По щелям!Но в щелях, вырытых возле шалашей, нашла только свою старую испытанную гвардию. Из новичков с ними были Коля Зрячев да Саша Закревский. Остальные в панике разбежались по лесу.Дед Бахвалов, Непочатов и Лукин наугад вели пулеметный огонь с примитивных установок – обыкновенных тележных колес, насаженных на заостренные деревянные столбы и обеспечивавших круговой зенитный обстрел.Невидимые самолеты ревели во всю мощь моторов и, казалось, висели над головами совсем низко. Всё вокруг звенело стальным вибрирующим звуком, от которого живыми упругими волнами ходил воздух. Один-единственный прожектор откуда-то издалека слабеньким лучом неуверенно щупал ночное небо. Зенитки били наугад. Бомбы рвались по площади, в лесу. Языки красного, пламени вспыхивали и гасли. Где-то рядом ругался Мамаев. Кто-то голосом, полным боли и отчаяния, призывал санитаров, С треском падали деревья, ржали сорвавшиеся с привязей лошади. Кричали люди... Бомбежка была долгой и ожесточенной.Весь остаток ночи, ругаясь про себя не хуже Мамаева, я собирала по лесу свое разбежавшееся войско. Оказалось, что виноват хитроглазый новичок Денисюк. Когда началась бомбежка, он крикнул товарищам:Не колготитесь в одном месте! Разбегайтесь куда подальше! – А сам тут же проворно нырнул в щель.Ты сволота! – с сердцем сказал ему дед Бахвалов. – Сволота, и никаких гвоздей! Отвалтузить бы тебя, паразита, всем гамузом...И я сказала Денисюку нечто, не предназначенное для посторонних ушей.К завтраку собрались все, кроме Шерстобитова – где-то отсиживался.К нам пришел Мамаев. Он был мрачнее тучи. Отозвал меня в сторону. Долго молчал, обветренное загорелое лицо перекосила гримаса боли. Не глядя мне в лицо, глухо сказал:- Погибла Нина Васильевна. И Зина Косых. Они оперировали и не могли уйти в укрытие...Я выронила котелок с кашей, схватила его за руку:Гриша! Боже мой!..Вот тебе и боже мой... Утри слезы – солдаты смотрят. – И ушел.А я точно к месту приросла. Казалось, что, если сделаю хоть один шаг, – не выдержу: свалюсь лицом прямо в мох, буду кататься по земле, кричать и плакать на весь лес, грозить и проклинать...Подошел Шерстобитов. Вскинул к пилотке худую мальчишескую руку, что-то забормотал, оправдываясь. Не глядя на него, я устало сказала:- Ладно. Становись в строй. Чего уж там... Завтрак-то пробегал, паникер!Призывали дела. Начинался новый день.- Рав-няйсь! Смир-но! – Подтянулись. Замерли в ожидании разноса. А я вдруг опять вспомнила Нину Васильевну, и мне расхотелось ругаться... Сегодня она, завтра кто-нибудь из них...Правофланговый – дед Бахвалов – с сознанием собственного достоинства выпятил грудь колесом, вздернул бороду, плотно прижал к бокам растопыренные корявые пальцы. Рядом почти в такой же позе застыл его друг и земляк Шугай.А вот и Андриянов – брюзга и ворчун. На воспаленном от солнца лице строго сдвинуты белые брови, а в углах большого рта затаилась едва приметная ядовитая ухмылочка: “Сейчас вам, голубчики, отколется...”У Саши Закревского сползли обмотки и съехала набок пряжка ремня.. Пырков, не мигая, уставил мне в лицо круглые серые глазищи. Не шелохнется бывалый солдат и, только чуть-чуть оттопырив нижнюю губу, дует себе на нос – пытается согнать большую зеленую муху. Сытый живот Пыркова заметно выпирает из-под тугого солдатского ремня. Опять объелся, бродяга... Не меньше трех порций каши уплел...- Вольно! А то пулеметчика Пыркова муха заживо съест.Засмеялись. Согнав муху, Пырков с облегчением вздохнул. А я ему полушепотом:Ослабь ремешок. Лопнешь, парень...Никак нет, – солдат отрицательно трясет головой, но ремень всё-таки ослабил на целых две дырки.Смир-но! То, что произошло сегодня, приказываю забыть. Ночная бомбежка – штука весьма неприятная. На первый раз прощаю. Рядовой Зрячев, два шага внеред! За проявленное мужество во время налета вражеской авиации объявляю благодарность!Служу Советскому Союзу!Рядовой Закревский, два шага...Товарищ лейтенант, дозвольте обратиться? – перебил меня Гурулев.Гурулев! Для тебя не было команды “смирно”?Так за что ж ему благодарность, товарищ лейтенант? – не унимается нарушитель строевого устава. – Он же тоже бежал. Это его дедушка Бахвалов за обмотку поймали. А он упал, блажит: “Мама!” Умора!..Мои ребята смеялись так, что на них с завистью пглядывали строящиеся неподалеку иемехеновцы. Дед Бахвалов погрозил Гурулеву пальцем:Погоди, мазурик, я тебе покажу “дедушка”! Что у меня звания военного нету?Ай-я-яй, – покачала я головой,-парень в двадцать три года маму зовет... И что это у вас, Закревский, всегда обмотки спущены, как чулки у неряшливой женщины?У Закревского пылают щеки. Он неловко кланяется:Я понимаю, что смешон в этом нелепом одеянии. Вот если бы...Думайте, что говорите! К вашему сведению, это нелепое одеяние с гордостью носят тысячи порядочных людей. Старший сержант Бахвалов! Научить солдата Закревского обмотки наматывать!Есть научить! Погоди, мазурик, я ужо тебя прошнурую!”А намотай-ка ты, мазурик, обмоточки ровнехонько да гладехонько...” Прошнурует, можно не сомневаться.Дед отменный воспитатель. Жаль только, что у него нет собственных сыновей. У Василия Федотовича дома три замужние дочки-солдатки и целая дюжина внуков. Вспоминая, он довольно улыбается в бороду:-Ничего не скажешь, работящие молодухи. Дело из рук не валится, и мелкоте своей потачки не дают. Нет. Вот уж истинно, мазурики: “Люби дите, как душу, а тряси его, как грушу”. Будет человек, а не возгря телячья...Вечером к нам пришел Коля Ватулин. Без головного убора, волосы всклокочены, глаза красные. Не поздоровавшись, сказал:Если бы я женился на Зине, она бы сейчас была жива. Я бы сумел ее уберечь. А теперь вот... – Разведчик заплакал пьяными обильными слезами.Если бы да кабы да росли во рту грибы, – сквозь зубы сказала я. А Мамаев поглядел на Колю с презрением:Иди проспись, пьяное мурло! Ишь распустил нюни! Можно подумать, что только у него одного горе. По наклонной катишься? Ухватова догоняешь? Н-ну... Действуй... Вольному – воля, пьяному – рай.И я добавила:- Ты ведь пока “врио” командира разведроты. Как думаешь, почему начальство не спешит тебя утвердить в этой должности? Или тебе уже всё безразлично? Не косись, дурачок, мы тебе добра желаем.Коля глядел на нас исподлобья и мрачно молчал. Потом вдруг сорвался с места и убежал. К моему удивлению, Мамаев размяк:- Жалко салажонка!.. Всё сразу на беднягу навалилось: с Лиховских несчастье... потом вот Зина... Да и Филимончук, этот краб анафемский... У кого ж ему искать сочувствия, как не у нас с тобой? Нервы сдали у парнишечки...”У пар-ни-шеч-ки!” – передразнила я. – Дать бы ему хорошенько по шее, чтоб не распускался. Вот и всё сочувствие.А на другой день рано утром разведчик опять появился у наших шалашей. Отозвал меня и Мамаева в сторону.На сей раз Коля был трезвый, смирный, опрятный. Кудрявые волосы мокрые – наверное, только что выкупался. Он виновато спросил:Я вчера, случайно, тут ничего не накуролесил?Не представляйся! – сказала я. – Противно. – И отвернулась.Чего ж ты сердишься? – удивился разведчик. – Я ж по-хорошему. Вот пришел... думал, может обидел по пьянке...Нас обидеть не так-то легко, – усмехнулся Мамаев. – Ну пришел... А дальше что?Коля говорил тихо, не глядя нам в глаза:Осуждаете? Ну и правильно. Я и сам понимаю, что не дело. Заплутался малость... Больше не буду. Крышка! – Он тронул меня за руку, внимательно поглядел на Мамаева. – Не верите?Поверим? – спросил меня Мамаев.Придется, – пожала я плечами. – Да ведь не выдержит. Напьется...Честное слово, в рот не возьму! – Коля ударил себя кулаком в грудь.Ладно. – Я протянула ему руку. – Верим. Держись. Так?Только так, а не иначе, – ответил за разведчика Мамаев. – Налижешься – забудь, что мы есть на свете, лучше на глаза не показывайся.Коля только головой кивнул.Трудно представить, как поведет себя солдат в первом бою. Сумеет ли собрать в один железный комок всю волю, сможет ли сознанием долга победить страх... А может случиться и так, что великий инстинкт самосохранения парализует сознание солдата, насмерть прижмет его к земле, или еще хуже- в тупом животном страхе погонит с поля боя назад. Бывает и такое...Скоро в наступление, и я опять волнуюсь, как в самый первый раз. Меня беспокоят новички, а их сейчас больше половины всего состава взвода. За свою-то старую гвардию мне волноваться нечего. Непочатов, дед Бахвалов, Лукин, Пырков – не подведут. Да и Андриянов тоже. В любом бою никто из них не дрогнет. И не побежит назад малыш Гурулев. Может быть, поплачет от страха и жалости к себе, но поле боя не покинет...Из нового пополнения меня в особенности беспокоят двое: Закревский и Денисюк.Саша Закревский, юноша с темными грустными глазами и тонкими нервными чертами лица, уже сейчас с затаенной тревогой прислушивается к канонаде на передовой и даже здесь, на учебном плацу, бледнеет от залпового ружейного огня. Впрочем, удивительного тут мало: когда враз бахают чуть не семьсот винтовок-это штука!.. Окапывается Закревский медленно и неумело, вырыв земляного червя вздрагивает и брезгливо морщит тонкие губы. Малая саперная лопатка в его белых руках кажется большой и тяжелой. Во время перекура Закревский не шутит, а без конца разглядывает свои изуродованные мозолями ладони.Товарищей он сторонится. К ласковому общительному Гурулеву поворачивается спиной, на грубоватые шутки Пыркова не отвечает, поправляет своего командира Лукина: “Так культурные люди не говорят!”Если солдат вступает с командиром в пререкания даже по мелочам – толку не жди. Поэтому мы с Непочатовым перевели Закревского в расчет нашего “академика”. С дедом Бахваловым не больно-то поспоришь о правилах орфографии и синтаксиса. “А отрой-ка ты мне, мазурик, окопчик полного профиля. И никаких гвоздей”, впрочем, Закревский понятен от начала и до конца. Он плод уродливого домашнего воспитания, и только. Сашина мама письмо мне прислала:”...Обращаюсь как к порядочному мужчине. Прошу внимания. Совершенно особенный ребенок: нервный, впечатлительный. Исключительно одаренный во всех отраслях знаний...”Конечно, одаренный! В трех институтах учился... по одному курсу в каждом. Да... ребенок в двадцать три года! Было бы смешно, если бы не грустно.Я решила, что Закревский пойдет в бой моим связным. Надо к нему приглядеться поближе. Кстати, он пока у нас лишний – запасной: седьмой в боевом расчете.Денисюк – совсем другое дело. Этот не новичок на фронте: два раза ранен, пулемет знает назубок, всё делает быстро и умело. А вот товарищу в работе не поможет. И свой туго набитый вещмешок не оставляет в общем шалаше, а прячет в лесу. От кого?.. И остаток горбушки хлеба каждый раз измеряет сосновой палочкой... Исподтишка стращает молодых солдат первым боем. Пугает их “тиграми” и “фердинандами”. Денисюк в расчете Непочатова. По моему приказанию Василий Иванович глаз с него не спускает. Ребята Денисюка не любят. Счетоводом его прозвали. А он и в самом деле счетовод.За остальных новичков я более или менее спокойна. Никулин, Портнягин, Ильичев, Шерстобитов – славные, старательные ребята. Эти если и дрогнут в первом бою – беда невелика, оправятся, лишь бы не прозевать – поддержать в трудную минуту.Очень хорош молодой горьковчанин, доброволец Коля Зрячев. Он ещё никак не может осмотреться, и изумление не покидает его круглого веселого лица, а светлые глаза приглядываются ко всему окружающему с пристальным вниманием. Задрав голову в небо, Коля считает свои и чужие самолеты и докладывает вслух: “Девять “петляковых”, шесть “юнкерсов”!” Увидит пушки, “катюши”, танки – восторженно вопит: “Ребята, гляди-ко, какое чудо! Вот так ну!..” Коля изучает пулемет у деда Бахвалова, и его неистребимая любознательность приводит старика в хорошее расположение духа: “Молодец, мазурик! Жаль только – в плечах жидковат, пулемет-то весит ого-ого...”У Мамаева новички составляют почти третью часть личного состава роты. Он их тоже обучает на ходу и, наверное, тоже волнуется, но виду не показывает. Даже меня подбадривает:- Будь довольна, что выпала возможность “поиграть”, подрепетировать. Теперь не так страшно.Ну что ж? Мамаев прав. К бою мы в основном готовы.На рассвете тревожно и звонко залился медный рожок. Раздувая румяные щеки, Паша-ординарец трубила “сбор командиров”.Над рекой теплым паром клубился туман. Мшистые влажные кочки зеленели ярко, как подушки в новых ситцевых наволочках. Воздух, насыщенный влагой, казался неподвижным. День обещал быть жарким.Комбат Радченко, как всегда, был немногословен: “Кончилось учение. Выступаем. Предстоит пятидесятикилометровый форсированный марш влево, вдоль фронта. Пункт сосредоточения – деревня Секарево, оттуда и будем наступать. На сборы час”.Снимались не одни мы. Весь огромный лагерь, как потревоженный муравейник, разом пришел в движение. Артиллерийские сытые битюги, безжалостно подминая молодую росистую поросль, вытягивали на дорогу пушки. Грузились гвардейские минометы, уходили тракторы, машины, санитарные фургоны, кухни. И всё это тарахтело, гудело, гремело, бряцало оружием и разноголосо перекликалось.Мы наскоро позавтракали, разъединили пулеметы в походное положение и на дороге начали построение. Мои сержанты, точно соревнуясь между собою, отдавали последние распоряжения:Ильин, подтяни лямки вещмешка!Шерстобитов, вон из строя! Перекатай скатку.Что ж ты лакаешь, как верблюд? Оставь в покое фляжку!Первые десять километров отмерили благополучно – привыкли ходить на учебное поле в полной выкладке. А потом жара сделала свое дело. При полном безветрии было не менее двадцати пяти градусов. Солнце нещадно и как-то сразу вдруг обрушилось на солдатские головы, накаляя каски. Многие поснимали эти железные головные уборы и несли их за ремешок, повесив на полусогнутую руку, как грибные кузовки.Но вот раскис Шерстобитов. Это он перед маршем “лакал, как верблюд”, и теперь его фляжка пуста, а жажда всё возрастает. Спотыкаясь под тяже