езгливостью скривил рот. – Ужасная гадость! Видал бы я этого жабьего сына в гробу! Веришь ли, он живых ящериц запускает себе под рубаху на голое тело, и они там ползают, шебаршат...Черт с ними, с ящерицами, – перебила я. – Надо коня.Зачем тебе конь?Не могу же я на занятиях не присутствовать!Обойдемся и без тебя. Лежи, поплевывай в потолок.Нет уж, знаю я, как наступать без репетиции! Надо всё отработать.Через час старшина хозвзвода Долженко привел низкорослую неказистую кобылку,’ заросшую густой и довольно длинной рыжей шерстью.Ты что же, краб, хуже не нашел? – спросил его Мамаев.Да... – сказала я. – Вот на этом самом ослике бог, наверное, и въехал в Иерусалим...Но Долженко, как и многие хозяйственники, был лишен чувства юмора и ответил со всей серьезностью:- Какой же это ослик? Обыкновенная транспортная единица. Чистокровная монголка. Вы не глядите, что она не с красы, зато бегает и втрюшку, и вбрюшку, и как только душа пожелает... Да и кормить ее не надо. Сама пропитание находит. Вот только кусачая шельма, что твоя собака! Но-но! Не балуй!- А седло?Долженко развел руками:- Чего нет, того нет. Мы ж не кавалерия. А зачем вам седло? Вы на бочку, по-пастушьи. Не призы, чай, вам и брать... Впрочем, какой-то упор надо. Эта Жучка очень даже свободно может скинуть наземь. Я сейчас... – И ушел.Опираясь на мамаевскую дубинку, я глядела на транспортную единицу без радости. Представив себя верхом без седла, с досадой подумала: “Засмеют”...Кобылка, потряхивая головой, с аппетитом поедала березовые ветки.Мамаев хотел усесться верхом. Монголка проворно цапнула его зубами за колено и высоко взбрыкнула задними ногами. Солдаты захохотали. Дед Бахвалов, посмеиваясь в бороду, сказал:- Это, мазурики, не кобылка, а натурально конек-горбунёк. Не садитесь вы на нее, товарищ взводный, последнюю ногу откусит...Вернулся Долженко.- Вот и седло, – буркнул он. – Делов-то палата! – Свернутое вчетверо одеяло прикрепил веревкой к спине кобылки и затянул чересседельником, а вместо стремян пристроил две веревочные петли. Непочатов ловко вскочил в самодельное седло и натянул поводья. Монголка вставала свечой, махала в воздухе передними ногами, нагибая короткую шею, пыталась достать всадника оскаленными зубами и визжала не по-лошадиному. Непочатов сидел, как приклеенный, и остервенело порол строптивицу березовой хворостиной.О-ха-ха-ха-ха! – закатывался Мамаев и, вытирая слезы, кричал мне: – Слушай, а ведь она характером вся в тебя! А и, молодец Долженко! Хо-хо-хо-хо!И ничего не “хо-хо-хо”, – ворчал Долженко, – подседлом животное не ходило, только и всего...Кобылка взвизгнула в последний раз, сорвалась с места и рысью вынесла Непочатова на дорогу. Вернулся Василий Иванович только к ночи. Он был мокрый, как из бани. Кобылка хрипела, с волосатых боков хлопьями падала мыльная пена.- Готова, – сказал Непочатов, устало слезая с седла, – упрыгалась. Поводья натягивать не надо – пойдет.На другой день представление началось с раннего утра. В полном боевом снаряжении наша рота направилась на учебный плац. Помня наставление Непочатова, я не натягивала поводья, и лошадка, цокая маленькими копытцами, довольно мирно семенила по обочине дороги. А по пути нашего следования стояли зрители, тыкали в мою сторону пальцами, хохотали и изощрялись в остроумии:Братцы, Суворов на кобылке!А вот и праправнучка хана Чингиса!Правоверный Ходжа направился в Мекку’Ха-ха-ха-ха!- Синьорита, вы на базар?Впрочем, увидев мою забинтованную ногу, острословы сконфуженно умолкали. Я не сердилась на озорников – сама при случае не прочь посмеяться. На своей крошечной волосатой кобылке я, наверное, и впрямь выглядела забавно. Меня заботило другое.Злое существо совсем не слушалось повода. Вдруг задурила: то обгоняла колонну, то плелась нога за ногу, отставая на полкилометра; то опять догоняла строй, грудью врезалась в самую середину и, расталкивая солдат, норовила кого-нибудь ухватить зубами за ухо. Солдаты ломали ряды, смеясь, оборонялись пилотками и кулаками. Мамаев сердился:- Сидела бы дома вместе со своей ослицей!На “поле боя” было еще хуже. Кобылка несла меня, куда хотела, не признавая ни сигналов, ни рубежей. Вначале она напала на Пашу-ординарца. Ничего не подозревавшая Паша подошла ко мне поздороваться. В тот же миг монголка вцепилась зубами в полированное ложе Пашиного автомата, откусила довольно большую щепку и, всхрапнув, стала ее жевать. Паша кинулась наутек. .Потом, перед самым сигналом “в атаку”, лошадка бесшумно подкралась к старшему лейтенанту Ухватову, ловко сгребла его сзади за подол гимнастерки и, мотая головой из сторону в сторону, стала полоскать моего ротного, как тряпку в пруду. Ухватов заорал благим матом. Изготовившиеся “к атаке” солдаты обернулись на крик и, побросав на траву оружие, зашлись в приступе неистового хохота. Перепуганного командира роты вызволили подбежавшие Непочатов и Пырков, но еще добрые четверть часа весь батальон покатывался со смеху.Мамаев выкрикивал сквозь слезы:- Товарищ волк знает кого кушает! Выдать ей за это солдатскую пайку хлеба! Ох, милые мои крабы, держите меня, а то помру!Ко мне подошел нахмуренный комбат, остановился на почтительном расстоянии, показал пальцем на маленький холмик в стороне, приказал:- Убирайся к чертовой бабушке! – Улыбнулся скупо: – Вот оттуда и наблюдай, как Чапаев.Но кобылка не хотела в тыл и норовила вынести меня прямо на рубеж “атаки”. Пришлось спешиться и привязать строптивицу к дереву.На другой день Пырков откуда-то приволок новенькое седло светло-коричневой кожи и сбросил у моего шалаша.- Украл? – напрямик спросила я.Парень самодовольно ухмыльнулся:Купил-нашел – едва ушел. Хотел отдать – не успели догнать...Зачем тебе оно?!Да не мне, а вам!Спасибо. Нечего сказать, услужил! Лоботряс, ведь ты же знаешь, что мне по уставу коня не положено! А если бы даже и было положено, так неужели бы я стала пользоваться ворованным седлом? Отнеси туда, где взял. Понятно?Не понесу, – буркнул Пырков, глядя себе под ноги.Как же ты не понесешь, если я приказываю!Что хотите со мной делайте, товарищ лейтенант, а только я не понесу.Стыдно? А воровать было не стыдно? И у кого? У своего же брата солдата! Эх ты! А тебе сам командующий поверил!.. Сейчас же отнеси и извинись.Бить будут, – мрачно сказал солдат.Видно, много тебя били, а расписываешь ребятам воровскую жизнь. Малина. Рио-де-Жанейро... Позови Неночатова.Василий Иванович сразу же догадался, в чем дело. Укоризненно покачал головой:С лысинкой ты парень родился, с лысинкой и умрешь!Отнесите с ним седло и извинитесь, а то он один боится, – сказала я.В это время подошел Макс-растратчик, обвешанный портянками и обмотками. Осторожно пнул седло носком блестящего сапога, спросил:- Чье? Где взяли?Пырков глядел на меня умоляюще, и я сказала:Артиллеристы подарили. Да Тине не надо. Сейчас обратно отнесем.Вот еще, выдумали относить! – возразил старшина.- Сгодится в хозяйстве!Я сказала:Аида, ребята! Да поблагодарите хорошенько!Разве с вами когда кашу сваришь? – заворчал старшина и пошел своей дорогой.После ужина своим судом судили вора. К нашему кружку хотел присесть Мамаев, но я сказала:- Уйди, старший лейтенант, тут дело сугубо семейное.Судьями были все. Председательствовал Непочатов, он же и обвинение поддерживал. Защитником единогласно выбрали деда Бахвалова. Я не вмешивалась. Непочатов сказал короткую гневную речь. “Позор нашего боевого коллектива” – бывший урка Пырков не оправдывался, без поясного ремня скромно стоял в середине круга, опустив глаза долу. Во время речи “адвоката” солдаты, сдерживая смех, кусали губы.Дед выступал с подъемом:- Граждане товарищи судьи! Черного кобеля не отмоешь добела! Так и нашего Пыркова! Он, может быть, и сам не рад: терпел-терпел, да и того... приласкал седельце... Это хворь, граждане судьи, истинный бог, хворь! Вот у нас в деревне есть мужичонко такой мозглявый, соплей перешибешь. Андрон его зовут, а по прозвищу... Ну да ладно, я вам потом, без взводного, скажу, каково его прозывали... Так этот самый Андрон ворюга – ужасти! И не надо, да украдет! Что увидит, то и сопрет: борону – так борону, хомут – так хомут. Всё волокет к себе на подворье... Били его мужики смертным боем, а Андрон отлежится, да и опять за свое... Так уж у нас в деревне привыкли: что у кого пропало – ищи у Андрона. Вот раз поехал он со своей бабой сено косить. Косит, тоской мается – что в поле украсть? Нечего. Верите ли, мазурики, закинет Андрон свой собственный картуз за копешку с сеном да и подкрадывается к нему, как кот к мыши. Схватит – аж засмеется. Доволен, варнак! Так и наш Пырков. Да и то, граждане судьи, сказать, не Пырков тут виноват... – дед Бахвалов сделал паузу и многозначительно поднял палец вверх, – а – командир хозвзвода Долженко! Если бы он дал стоящего коня, ничего бы не произошло! А то парень подумал: “Наш взводный верхом на крысе, да еще и без седла!” Обидно же ему, мазурику, стало. Вот он и того... Не для себя брал. Это надо, мазурики, понимать...Гася улыбку, Непочатов спросил защитника:- Короче говоря, что вы предлагаете? Оправдать? Дед Бахвалов приосанился:Вот я и говорю, короче говоря. Зачем прощать? Дать ему потачку? А предлагаю я так: одолжить у старшего лейтенанта Мамаева матросский ремень, разложить его, мазурика, на травушке и флотской бляхой по голой... десять разов! Вот!Ха-ха-ха-ха!Хо-хо-хо-хо!Смеялись долго. Саша Закревский пускал от смеха пузыри и махал перед лицом руками.- Тише! Это несерьезно, Василий Федотович! – возразил Непочатов.- Как это несерьезно? – возмутился дед Бахвалов. – Ты у Пыркова спроси, пусть он скажет: серьезно али нет?Пырков стоял красный, как вареный рак, и вытирал рукавом гимнастерки потное лицо. Приговор приняли абсолютным большинством голосов. Против голосовал один Непочатов, да воздержались Лукин и Закревский.Я уже была и не рада, что затеяла этот суд. Но тут в образе ангела-спасителя появился капитан Величко и сразу понял, в чем дело.А что, ребята, если приговор считать условным? – лукаво улыбаясь, спросил он. – Скажем, до первого проступка...Ура! – закричали веселые судьи и кинулись тормошить смущенного Пыркова.Непочатов в заключение сказал:Смотри, парень, ходи ровней! Больше не спотыкайся! Мы сами себе трибунал.Золотые слова! – присовокупил дед Бахвалов, поглаживая бороду. – То-то же, мазурики!Вечером я пошла показать ногу Нине Васильевне. Она за что-то отчитывала Зиночку Косых. Зина стояла посреди палатки красная, с заплаканными глазами.- Идите, Зина, и возьмите себя в руки, – сказала Нина Васильевна. – Надо же в конце концов иметь девичью гордость! – И едва Зиночка скрылась за пологом палатки, докторша возмущенно сказала мне: – Я этого твоего Колю Ватулина за уши оттаскаю!Я засмеялась:- Моего Колю? Да я-то здесь при чем?.Не слушая моих возражений, Нина Васильевна продолжала возмущаться:Нет, каков негодник! То придет, то не придет, то приласкает, то нахамит. А она ревет.Ну и зря.Знаю, что зря, а вот поди втолкуй! Всё бы ничего, но ведь работа страдает!Осмотрев мою ногу, она сказала:- Скоро в бой. Не лезь на рожон. Я усмехнулась:Что ж мне, прятаться прикажете, Нина Васильевна? Ведь вы знаете, где мое место на поле боя.Даже там можно быть разумной и осмотрительной.Ладно. Я буду осторожна. Как ваш сынок?Нина Васильевна нахмурила брови, тяжело вздохнула:Ничего утешительного. Ампутировали правую ногу. Угрожала гангрена. – Она достала из полевой сумки толстый конверт и протянула мне. Я вынула из конверта фотографию. С кусочка картона на меня глядел худенький большеглазый солдат с грустной складкой между тонкими бровями.Вот он – мой Володька, – сказала Нина Васильевна. – Чувствую я, мальчик пал духом. С раннего детства увлекался туризмом. О геологоразведочном институте мечтал. А теперь вот без ноги... Мне бы его повидать хоть на один час. Сказать бы ему несколько слов, ободрить. Это у меня теперь как болезнь. Перед наступлением и думать нечего. А потом буду просить хоть недельный отпуск. Если бы- ты знала, как мне надо повидать Володьку!.. Только взглянуть, только сказать: “Держись, мой мальчик, так-завещал отец!” – Нина Васильевна тихо заплакала.Я ушла расстроенная. Муж погиб, единственный сын – инвалид... Ужасно!..Мне снилась гроза. Необычная гроза – злая, яростная. Громовые раскаты почти без перерыва сотрясали воздух: земля гудела и колыхалась неровными толчками. Снопообразные молнии слепили глаза, зловеще-красным светом пронизывали притихший лес. Было душно и страшно даже во сне. Проснулась я оттого, что на меня обрушился шалаш: поперечная жердина больно ушибла правое плечо, на лицо упали колючие еловые лапы. Сразу услышала голос Непочатова:- Товарищ лейтенант! Тревога!Проворно раскидала останки своего жилья и выбралась наружу. Еще не успев собрать мысли, поняла: не гроза. Бомбежка. Тоже закричала:- Воздух! По щелям!Но в щелях, вырытых возле шалашей, нашла только свою старую испытанную гвардию. Из новичков с ними были Коля Зрячев да Саша Закревский. Остальные в панике разбежались по лесу.Дед Бахвалов, Непочатов и Лукин наугад вели пулеметный огонь с примитивных установок – обыкновенных тележных колес, насаженных на заостренные деревянные столбы и обеспечивавших круговой зенитный обстрел.Невидимые самолеты ревели во всю мощь моторов и, казалось, висели над головами совсем низко. Всё вокруг звенело стальным вибрирующим звуком, от которого живыми упругими волнами ходил воздух. Один-единственный прожектор откуда-то издалека слабеньким лучом неуверенно щупал ночное небо. Зенитки били наугад. Бомбы рвались по площади, в лесу. Языки красного, пламени вспыхивали и гасли. Где-то рядом ругался Мамаев. Кто-то голосом, полным боли и отчаяния, призывал санитаров, С треском падали деревья, ржали сорвавшиеся с привязей лошади. Кричали люди... Бомбежка была долгой и ожесточенной.Весь остаток ночи, ругаясь про себя не хуже Мамаева, я собирала по лесу свое разбежавшееся войско. Оказалось, что виноват хитроглазый новичок Денисюк. Когда началась бомбежка, он крикнул товарищам:Не колготитесь в одном месте! Разбегайтесь куда подальше! – А сам тут же проворно нырнул в щель.Ты сволота! – с сердцем сказал ему дед Бахвалов. – Сволота, и никаких гвоздей! Отвалтузить бы тебя, паразита, всем гамузом...И я сказала Денисюку нечто, не предназначенное для посторонних ушей.К завтраку собрались все, кроме Шерстобитова – где-то отсиживался.К нам пришел Мамаев. Он был мрачнее тучи. Отозвал меня в сторону. Долго молчал, обветренное загорелое лицо перекосила гримаса боли. Не глядя мне в лицо, глухо сказал:- Погибла Нина Васильевна. И Зина Косых. Они оперировали и не могли уйти в укрытие...Я выронила котелок с кашей, схватила его за руку:Гриша! Боже мой!..Вот тебе и боже мой... Утри слезы – солдаты смотрят. – И ушел.А я точно к месту приросла. Казалось, что, если сделаю хоть один шаг, – не выдержу: свалюсь лицом прямо в мох, буду кататься по земле, кричать и плакать на весь лес, грозить и проклинать...Подошел Шерстобитов. Вскинул к пилотке худую мальчишескую руку, что-то забормотал, оправдываясь. Не глядя на него, я устало сказала:- Ладно. Становись в строй. Чего уж там... Завтрак-то пробегал, паникер!Призывали дела. Начинался новый день.- Рав-няйсь! Смир-но! – Подтянулись. Замерли в ожидании разноса. А я вдруг опять вспомнила Нину Васильевну, и мне расхотелось ругаться... Сегодня она, завтра кто-нибудь из них...Правофланговый – дед Бахвалов – с сознанием собственного достоинства выпятил грудь колесом, вздернул бороду, плотно прижал к бокам растопыренные корявые пальцы. Рядом почти в такой же позе застыл его друг и земляк Шугай.А вот и Андриянов – брюзга и ворчун. На воспаленном от солнца лице строго сдвинуты белые брови, а в углах большого рта затаилась едва приметная ядовитая ухмылочка: “Сейчас вам, голубчики, отколется...”У Саши Закревского сползли обмотки и съехала набок пряжка ремня.. Пырков, не мигая, уставил мне в лицо круглые серые глазищи. Не шелохнется бывалый солдат и, только чуть-чуть оттопырив нижнюю губу, дует себе на нос – пытается согнать большую зеленую муху. Сытый живот Пыркова заметно выпирает из-под тугого солдатского ремня. Опять объелся, бродяга... Не меньше трех порций каши уплел...- Вольно! А то пулеметчика Пыркова муха заживо съест.Засмеялись. Согнав муху, Пырков с облегчением вздохнул. А я ему полушепотом:Ослабь ремешок. Лопнешь, парень...Никак нет, – солдат отрицательно трясет головой, но ремень всё-таки ослабил на целых две дырки.Смир-но! То, что произошло сегодня, приказываю забыть. Ночная бомбежка – штука весьма неприятная. На первый раз прощаю. Рядовой Зрячев, два шага внеред! За проявленное мужество во время налета вражеской авиации объявляю благодарность!Служу Советскому Союзу!Рядовой Закревский, два шага...Товарищ лейтенант, дозвольте обратиться? – перебил меня Гурулев.Гурулев! Для тебя не было команды “смирно”?Так за что ж ему благодарность, товарищ лейтенант? – не унимается нарушитель строевого устава. – Он же тоже бежал. Это его дедушка Бахвалов за обмотку поймали. А он упал, блажит: “Мама!” Умора!..Мои ребята смеялись так, что на них с завистью пглядывали строящиеся неподалеку иемехеновцы. Дед Бахвалов погрозил Гурулеву пальцем:Погоди, мазурик, я тебе покажу “дедушка”! Что у меня звания военного нету?Ай-я-яй, – покачала я головой,-парень в двадцать три года маму зовет... И что это у вас, Закревский, всегда обмотки спущены, как чулки у неряшливой женщины?У Закревского пылают щеки. Он неловко кланяется:Я понимаю, что смешон в этом нелепом одеянии. Вот если бы...Думайте, что говорите! К вашему сведению, это нелепое одеяние с гордостью носят тысячи порядочных людей. Старший сержант Бахвалов! Научить солдата Закревского обмотки наматывать!Есть научить! Погоди, мазурик, я ужо тебя прошнурую!”А намотай-ка ты, мазурик, обмоточки ровнехонько да гладехонько...” Прошнурует, можно не сомневаться.Дед отменный воспитатель. Жаль только, что у него нет собственных сыновей. У Василия Федотовича дома три замужние дочки-солдатки и целая дюжина внуков. Вспоминая, он довольно улыбается в бороду:-Ничего не скажешь, работящие молодухи. Дело из рук не валится, и мелкоте своей потачки не дают. Нет. Вот уж истинно, мазурики: “Люби дите, как душу, а тряси его, как грушу”. Будет человек, а не возгря телячья...Вечером к нам пришел Коля Ватулин. Без головного убора, волосы всклокочены, глаза красные. Не поздоровавшись, сказал:Если бы я женился на Зине, она бы сейчас была жива. Я бы сумел ее уберечь. А теперь вот... – Разведчик заплакал пьяными обильными слезами.Если бы да кабы да росли во рту грибы, – сквозь зубы сказала я. А Мамаев поглядел на Колю с презрением:Иди проспись, пьяное мурло! Ишь распустил нюни! Можно подумать, что только у него одного горе. По наклонной катишься? Ухватова догоняешь? Н-ну... Действуй... Вольному – воля, пьяному – рай.И я добавила:- Ты ведь пока “врио” командира разведроты. Как думаешь, почему начальство не спешит тебя утвердить в этой должности? Или тебе уже всё безразлично? Не косись, дурачок, мы тебе добра желаем.Коля глядел на нас исподлобья и мрачно молчал. Потом вдруг сорвался с места и убежал. К моему удивлению, Мамаев размяк:- Жалко салажонка!.. Всё сразу на беднягу навалилось: с Лиховских несчастье... потом вот Зина... Да и Филимончук, этот краб анафемский... У кого ж ему искать сочувствия, как не у нас с тобой? Нервы сдали у парнишечки...”У пар-ни-шеч-ки!” – передразнила я. – Дать бы ему хорошенько по шее, чтоб не распускался. Вот и всё сочувствие.А на другой день рано утром разведчик опять появился у наших шалашей. Отозвал меня и Мамаева в сторону.На сей раз Коля был трезвый, смирный, опрятный. Кудрявые волосы мокрые – наверное, только что выкупался. Он виновато спросил:Я вчера, случайно, тут ничего не накуролесил?Не представляйся! – сказала я. – Противно. – И отвернулась.Чего ж ты сердишься? – удивился разведчик. – Я ж по-хорошему. Вот пришел... думал, может обидел по пьянке...Нас обидеть не так-то легко, – усмехнулся Мамаев. – Ну пришел... А дальше что?Коля говорил тихо, не глядя нам в глаза:Осуждаете? Ну и правильно. Я и сам понимаю, что не дело. Заплутался малость... Больше не буду. Крышка! – Он тронул меня за руку, внимательно поглядел на Мамаева. – Не верите?Поверим? – спросил меня Мамаев.Придется, – пожала я плечами. – Да ведь не выдержит. Напьется...Честное слово, в рот не возьму! – Коля ударил себя кулаком в грудь.Ладно. – Я протянула ему руку. – Верим. Держись. Так?Только так, а не иначе, – ответил за разведчика Мамаев. – Налижешься – забудь, что мы есть на свете, лучше на глаза не показывайся.Коля только головой кивнул.Трудно представить, как поведет себя солдат в первом бою. Сумеет ли собрать в один железный комок всю волю, сможет ли сознанием долга победить страх... А может случиться и так, что великий инстинкт самосохранения парализует сознание солдата, насмерть прижмет его к земле, или еще хуже- в тупом животном страхе погонит с поля боя назад. Бывает и такое...Скоро в наступление, и я опять волнуюсь, как в самый первый раз. Меня беспокоят новички, а их сейчас больше половины всего состава взвода. За свою-то старую гвардию мне волноваться нечего. Непочатов, дед Бахвалов, Лукин, Пырков – не подведут. Да и Андриянов тоже. В любом бою никто из них не дрогнет. И не побежит назад малыш Гурулев. Может быть, поплачет от страха и жалости к себе, но поле боя не покинет...Из нового пополнения меня в особенности беспокоят двое: Закревский и Денисюк.Саша Закревский, юноша с темными грустными глазами и тонкими нервными чертами лица, уже сейчас с затаенной тревогой прислушивается к канонаде на передовой и даже здесь, на учебном плацу, бледнеет от залпового ружейного огня. Впрочем, удивительного тут мало: когда враз бахают чуть не семьсот винтовок-это штука!.. Окапывается Закревский медленно и неумело, вырыв земляного червя вздрагивает и брезгливо морщит тонкие губы. Малая саперная лопатка в его белых руках кажется большой и тяжелой. Во время перекура Закревский не шутит, а без конца разглядывает свои изуродованные мозолями ладони.Товарищей он сторонится. К ласковому общительному Гурулеву поворачивается спиной, на грубоватые шутки Пыркова не отвечает, поправляет своего командира Лукина: “Так культурные люди не говорят!”Если солдат вступает с командиром в пререкания даже по мелочам – толку не жди. Поэтому мы с Непочатовым перевели Закревского в расчет нашего “академика”. С дедом Бахваловым не больно-то поспоришь о правилах орфографии и синтаксиса. “А отрой-ка ты мне, мазурик, окопчик полного профиля. И никаких гвоздей”, впрочем, Закревский понятен от начала и до конца. Он плод уродливого домашнего воспитания, и только. Сашина мама письмо мне прислала:”...Обращаюсь как к порядочному мужчине. Прошу внимания. Совершенно особенный ребенок: нервный, впечатлительный. Исключительно одаренный во всех отраслях знаний...”Конечно, одаренный! В трех институтах учился... по одному курсу в каждом. Да... ребенок в двадцать три года! Было бы смешно, если бы не грустно.Я решила, что Закревский пойдет в бой моим связным. Надо к нему приглядеться поближе. Кстати, он пока у нас лишний – запасной: седьмой в боевом расчете.Денисюк – совсем другое дело. Этот не новичок на фронте: два раза ранен, пулемет знает назубок, всё делает быстро и умело. А вот товарищу в работе не поможет. И свой туго набитый вещмешок не оставляет в общем шалаше, а прячет в лесу. От кого?.. И остаток горбушки хлеба каждый раз измеряет сосновой палочкой... Исподтишка стращает молодых солдат первым боем. Пугает их “тиграми” и “фердинандами”. Денисюк в расчете Непочатова. По моему приказанию Василий Иванович глаз с него не спускает. Ребята Денисюка не любят. Счетоводом его прозвали. А он и в самом деле счетовод.За остальных новичков я более или менее спокойна. Никулин, Портнягин, Ильичев, Шерстобитов – славные, старательные ребята. Эти если и дрогнут в первом бою – беда невелика, оправятся, лишь бы не прозевать – поддержать в трудную минуту.Очень хорош молодой горьковчанин, доброволец Коля Зрячев. Он ещё никак не может осмотреться, и изумление не покидает его круглого веселого лица, а светлые глаза приглядываются ко всему окружающему с пристальным вниманием. Задрав голову в небо, Коля считает свои и чужие самолеты и докладывает вслух: “Девять “петляковых”, шесть “юнкерсов”!” Увидит пушки, “катюши”, танки – восторженно вопит: “Ребята, гляди-ко, какое чудо! Вот так ну!..” Коля изучает пулемет у деда Бахвалова, и его неистребимая любознательность приводит старика в хорошее расположение духа: “Молодец, мазурик! Жаль только – в плечах жидковат, пулемет-то весит ого-ого...”У Мамаева новички составляют почти третью часть личного состава роты. Он их тоже обучает на ходу и, наверное, тоже волнуется, но виду не показывает. Даже меня подбадривает:- Будь довольна, что выпала возможность “поиграть”, подрепетировать. Теперь не так страшно.Ну что ж? Мамаев прав. К бою мы в основном готовы.На рассвете тревожно и звонко залился медный рожок. Раздувая румяные щеки, Паша-ординарец трубила “сбор командиров”.Над рекой теплым паром клубился туман. Мшистые влажные кочки зеленели ярко, как подушки в новых ситцевых наволочках. Воздух, насыщенный влагой, казался неподвижным. День обещал быть жарким.Комбат Радченко, как всегда, был немногословен: “Кончилось учение. Выступаем. Предстоит пятидесятикилометровый форсированный марш влево, вдоль фронта. Пункт сосредоточения – деревня Секарево, оттуда и будем наступать. На сборы час”.Снимались не одни мы. Весь огромный лагерь, как потревоженный муравейник, разом пришел в движение. Артиллерийские сытые битюги, безжалостно подминая молодую росистую поросль, вытягивали на дорогу пушки. Грузились гвардейские минометы, уходили тракторы, машины, санитарные фургоны, кухни. И всё это тарахтело, гудело, гремело, бряцало оружием и разноголосо перекликалось.Мы наскоро позавтракали, разъединили пулеметы в походное положение и на дороге начали построение. Мои сержанты, точно соревнуясь между собою, отдавали последние распоряжения:Ильин, подтяни лямки вещмешка!Шерстобитов, вон из строя! Перекатай скатку.Что ж ты лакаешь, как верблюд? Оставь в покое фляжку!Первые десять километров отмерили благополучно – привыкли ходить на учебное поле в полной выкладке. А потом жара сделала свое дело. При полном безветрии было не менее двадцати пяти градусов. Солнце нещадно и как-то сразу вдруг обрушилось на солдатские головы, накаляя каски. Многие поснимали эти железные головные уборы и несли их за ремешок, повесив на полусогнутую руку, как грибные кузовки.Но вот раскис Шерстобитов. Это он перед маршем “лакал, как верблюд”, и теперь его фляжка пуста, а жажда всё возрастает. Спотыкаясь под тяжестью тела пулемета, он то и дело сплевывает в дорожную пыль густую слюну и неизвестно кого просит:- Пить... пить... пить...А вышагивающий рядом Андриянов беззлобно поддразнивает:- Речка, речка, теки солдату через рот. – Долговязый, сухощавый, насквозь прожаренный солнцем, он шагает легко и свободно, и пулеметный двухпудовый станок сидит на его вещмешке, как приклеенный.А Шерстобитов всё канючит, теперь уже адресуясь к соседу:- Ну, дядя Ваня... Глоточек,,, Дядя Ваня,,, Жадина-говядина..,Вот ведь зануда! – сердится Андриянов. – Всю душу вымотал. На, бесенок, пей! – А через минуту кричит; _ Эй, кум, голубые глазки! Дорвался до чужого? Промочил горло – и ладно. Тебя сейчас и ведром не отпоишь.Чаю бы ему горячего котелок, – задумчиво говорит дед Бахвалов.Пырков хихикает:- Чаю на такой жаре... Ну и дед!- Смешно тебе, мазурику? А что ты об жизни понимаешь!А через несколько минут меня останавливает озабоченный Лукин, докладывает:Товарищ лейтенант, сел, паразит, и сидит!Кто?Да кто же, как не Шерстобитов!Мы пропускаем своих, потом минометчиков и бежим назад. Наш солдатишка сидит посреди дороги в горячей пыли и, закрыв глаза, стонет. Тело пулемета соскользнуло с плеча и уткнулось вороненым надульником в песок.Что ж ты, подлец, делаешь со мной? – кричит ему Лукин. Бережно поднимает оружие и сдувает с надульника пыль.Вставай! – приказываю я.Сомлел... Я догоню...Расстегиваю ворот его гимнастерки, срываю каску, пилотку и выливаю из своей фляги остатки воды прямо на круглую стриженую голову. Шерстобитов вытирает лицо рукой и жадно лижет мокрую ладонь.- Лукин, подними его! – Рывком ставим солдата на ноги. – Не нагружать его до большого привала.Вполголоса заворчал Денисюк:- Так и каждый может придуривать, а другие за него надрывайся..,Пырков ему тоже вполголоса:Захлопни поддувало.Василий Иванович, – говорю я Непочатову, – чаще перераспределяйте груз. Сменяйте людей каждые полчаса.Да я и то... Федор Абрамыч, передайте станок соседу.Шугай поворачивается всем своим медвежьим туловищем и глядит на Непочатова:- Чав-во? – В зеленых глазах искринки смеха.- Передохните, говорю.