Точно и дело. Допру до самого места, как миленький. А хочешь, так и ты сверху садись. А то вон взводного подсади. Ноги-то у ней, поди, заплетаются...Врешь, сибирский славный леший! Не заплетаются мои тренированные ноги. Они привыкли ходить. Вот если бы не жара...На очередном привале Саша Закревский, с ненавистью глядя на свои новые американские ботинки, ругается почти по-солдатски:Подлюги заокеанские! Черт бы вас подрал вместе с вашим вторым фронтом!Ты чего это, мазурик, собаку спустил?Ногу натер, товарищ старший сержант. Адская боль...Сама себя раба бьет, коль не чисто жнет. Не учили тебя, мазурика, онучи накручивать!Закревский тихо бубнит:- Еще десять шагов, и пройдусь носом по пыли на потеху всему “обчеству”...Но слух у деда Бахвалова, как у сохатого.Я тебе пройдусь! Разувайся, мазурик!Так ведь обуться не успею!Босиком потопаешь, не на свадьбу идешь.На пятке у Закревского вздулся огромный кровавый волдырь. Другой, поменьше, лопнул и сочится кровью. Я сказала:Надо позвать санинструктора. Идти еще больше половины.Не требуется, – возразил дед, – сейчас ему, мазурику, будет -лечеба. – Он срывает два пыльных подорожника, вытирает их о штаны и, поплевав, прикладывает к больному месту. Бинтует и ворчит: – Знаешь, мазурик, что плохому плясуну мешает? То-то же...Первая рота, встать!- Вторая, подни-майсь! – Шагом марш!Колонна опять ползет неровными толчками по дороге, не имеющей конца.Охрипшим голосом покрикивает Мамаев:- Ты что же это, краб, отстаешь? Идет налегке, как граф Иголкин на прогулке, и никакого сознания не имеет! Ты погляди на пулеметчиков: они нагружены или ты? Ши-ре шаг!Меня нагоняет Ухватов. Кивнув на ковыляющего Закревского, ворчит:Ты бы еще штаны разрешила солдату скинуть. Сейчас же прикажи обуться! Цирк тебе тут, что ли?Иди своей дорогой.Комбат на пегом жеребчике едет по обочине, и его длинные ноги, как у Паганеля, свисают почти до самой земли. Поравнявшись с Закревским, спрашивает:Новичок?Так точно, – уныло отвечает охромевший солдат.Лейтенант, приветик! Не хотите ли проехаться? – Это Паша трусит на моей бывшей волосатой кобылке.- Спасибо, Пашенька, не хочу. Денисюк опять заворчал:Сам едет и шлюху на коня посадил...Эй, счетовод, а клюв тебе давно не чистили?Ты, мазурик, наших сибирячек не замай!Во, змей, что ни слово – то гаденыш.На половине пути большой привал у прозрачной речушки. Скидывая амуницию и оружие, солдаты бегом устремляются к воде. Пьют жадно и много, умываются, окуная головы в воду. Опившегося Шерстобитова Непочатов от воды оттаскивает за шиворот. Тот вырывается и снова бежит к речке, но на пути встает грозный дед Бахвалов:- Только сунься, мазурик, отволохаю, как цуцика! Ишь налил требуху – дух не перевести...Подъехали две дымящиеся кухни. Старший повар Алексей Иванович, размахивая поварешкой на длинной ручке, весело кричит:- Налетай, братья славяне! На первое – суп-пюре на мясном отваре, на второе – мясной отвар с супом-пюре.Но усталый, разморенный народ ест плохо, а некоторые и вовсе не едят. Шерстобитов, раскинув руки, лежит на траве лицом вниз и тихо постанывает. Закревский сидит, нахохлившись, на берегу речушки, опустив в воду больную ногу. Дед Бахвалов степенно хлебает горячий суп деревянной самодельной ложкой и недовольно косится в сторону Саши:- Никакого соображения у мазурика. Нет, чтобы сесть пониже по течению... В аккурат где люди добрые пьют, окунул свою кочергу...Один Пырков, кажется, не утратил аппетита. Опорожнив котелок, покосился в мою сторону. Я одобряюще подмигнула. Заулыбался и направился за второй порцией....Они налетают совсем внезапно. Хищные крылья со свистом рассекают воздух, моторы воют на самых тошнотворных нотах, по солнечной траве скачут диковинные безобразные тени.- Воздух! – хлестнул запоздалый сигнал наблюдателя.На нашу уютную полянку, на маленькую голубую речку с визгом сыпятся” мелкие бомбы.Девятка, развернувшись, делает новый заход. Самолеты неизвестной марки пикируют почти отвесно. Они совсем черные, юркие, злые, как осы. Сбросив бомбы, бьют из пулеметов, и тогда Мамаев кричит:- Не бегать! По самолетам противника! Залпом! – Но залпа не получается, стреляют далеко не все, неприцельно и вразнобой. Сделав еще один заход, стервятники скрываются за горизонтом, пропадают так же внезапно, как и налетели.Непочатов, все живы?Так точно!А кто там стонет?Трех стрелков подранило. Одного сильно.Закревский стоит мокрый с головы до ног, и вода стекает с его обмундирования ручьями. Ребята хохочут, а Гурулев приплясывает, гримасничает и визгливо поет:Вот Фома пошел на дно, А Ерема там давно..,Дед Бахвалов ловко хватает веселого коротыша за подол гимнастерки и, пригнув к земле, дает увесистого шлепка по тому месту, откуда ноги растут,- Ха-ха-ха-ха!Дед строго смотрит на Сашу Закревского через стекла очков и укоризненно качает головой:В силу чего ж ты, мазурик, нырнул в ручей? Была команда купаться, я тебя спрашиваю?Да ведь он не сам нырнул, его фриц толкнул!Сашка, не отжимай обмундирование – Вовка Шерстобитов дорогой обсосет...Ха-ха-ха-ха!Ко мне подходит улыбающийся Мамаев:Хорошая разрядочка. Гляди, как ожили.Хорошая-то хорошая, но ведь троих ранилр.Не троих, а только одного. Двое остались в строю....Последний привал был километрах в пяти от передовой, в стороне от большой дороги, в полуразрушенной деревне без жителей. У единственного колодца сразу же выстроилась очередь. Журавля нет, а колодец глубоченный – дна не видно. На отполированный дубовый шест на крепкий крюк солдаты вешают сразу по нескольку котелков, но водопой идет медленно, так как из посудиы вода выплескивается на полдороге.Дед Бахвалов заворчал и направился через дорогу к покосившейся избушке, возле которой дымила полевая кухня. Вежливо крикнул в черный провал окна:- Товарищ руководящий, одолжи-ка, мил человек, пехоте ведерочко!Ведро вынес совсем молодой немец в куцем сизом мундирчике – худой, голенастый, тонкошеий. Поклонился деду:Битте, гроссфатер!Господи Иисусе! – перекрестился дед. – Да откуда ж ты, поганик, тут взялся? – Но ведро всё-таки принял и пошел к колодцу, пятясь задом. А немчик пресцокойно уселся на обвалившейся завалинке.Из наших первым напился Коля Зрячев. Увидев немца, неистово завопил:- Ребята, фриц!!! Настоящий живой фриц!Бывалые солдаты глядели на немца равнодушно-презрительно, новички – с откровенным любопытством, но ни те, ни другие не проявляли никакой враждебности.- Вот так фа-ши-и-ст! – разочарованно протянул Коля. – Соплей убьешь...- Какой тебе, мазурик, это фашист? Самый натуральный тотальный щенок, и никаких гвоздей. Покури-ка, парень, русского. – Дед Бахвалов протянул пленному толстенную самокрутку. Немец вскочил на ноги, начал кланяться:О, данке! Данке шён!хЧего уж там! – ухмыльнулся дед. – Дают – бери, бьют – беги. У нас, стало быть, в Расее так...Немец трясущимися пальцами взял курево и заплакал. И даже не заплакал, а задохнулся в судорожном отчаянном рыдании – точь-в-точь жестоко обманутый подросток. Он стряхивал обильные слезы на мундир, на сухую землю и, всхлипывая, бормотал что-то на родном языке. Впрочем, два слова мы разобрали: “пропаганда” и “Геббельс”.Ку-у-рт! – послышалось из избы. – Где аймар? – В провале окна, как в раме, показалась добродушная физиономия в белом колпаке набекрень. Повар укоризненно покачал головой:Нехорошо, братки, пленного обижать. Эй, камрад, чего пузыри пускаешь?- Да мы ж ничего, – за всех ответил дед Бахвалов,- кто его знает, с чего он распузырился.Повар счел нужным пояснить:Он мне по случаю достался. Поиск ихний третьего дня провалился, ну и не отошел он со своими, сдался. А конвойного, который его в штаб вел, с самолета подшибли, так я этого немчишку пока и присвоил, и в аккурат кстати: помощник мой что-то прихворнул. Пусть потрудится, пока начальство не спохватилось.А как же ты, мил человек, с ним калякаешь?По-немецки объясняюсь, дедушка. Я в немецком дока. Курт, шнель горох арбайтен!Немец послушно встал и, не отрывая рук от лица, направился в избу. Солдаты засмеялись:- Дрессированный!..Уже на марше Мамаев с досадой сказал:Как некстати этот тотальный недомерок встретился, кляп ему в рот!Чем он тебе помешал?А как же? Ты видела, как вели себя новобранцы? Да они готовы были зареветь вместе с этим заморышем. Теперь придется собрания проводить. Надо разъяснить народу, что не все такие курты. Да еще,и неизвестно, так ли уж он безобиден, как кажется. И не ведая, что творишь, можно причинить много зла.Прислушайся-ка, агитатор, – толкнула я его под бок. В колонне не умолкал разговор о пленном.Как же тут разобраться, какой из них хороший, а какой гад?Лупи всех без разбору – бог сам разберется.Эй, Ильин, а ты сначала агитни. Крикни: “Фриц, ты случайно не фашист? Ах, фашист, туды твою! Ну тогда стой, замри – я тебя прикончу”.Хо-хо-хо-хо!Илья Эренбург пишет: “Убей немца, где увидишь”. А как вот такого Курта убить? Пожалуй, и рука не поднимется.И не Эренбург это писал, а Тихонов!И ты не бреши, не Тихонов, а Симонов!Какая разница, мазурики, кто писал? – прикрикнул дед Бахвалов.- А понимать надо так: “Увидишь в бою
У меня и Непочатов не хуже.Полночи отдыхали в лесу, на КП чужого батальона. Впрочем, здесь уже на правах хозяина распоряжался наш Радченко. Усталые, плотно поужинавшие солдаты захрапели сразу. А мне не спалось. Было душно, как перед грозой. Тревожили лесные запахи: грибы, прелые листья, смола, ночная фиалка и еще что-то сладкое и очень терпкое. Одолевали мысли о предстоящем бое. Рядом оранжевым светлячком мерцала папироса Мамаева – тоже не спал.Слушай, Анка-пулеметчица, ты никогда не задумываешься о смерти?Да нет. А и убьют – невелика потеря. Генералов- и то убивают.Ты так равнодушна к своей жизни?Не то чтобы равнодушна, но ведь убивают же других.То – других. А я – это я! Я и мысли не допускаю, что вдруг могу перестать видеть, слышать, чувствовать... Мне кажется, без меня ничего не состоится: ни победа, ни жизнь. В сорок втором конвоировали мы английский караван. А британские торговые корабли грузные, неповоротливые – в маневренном бою одна обуза. Немцы нас долбанули уже в открытом море. В пять раз их было больше, чем нас. Ох, и дрались мы! Ох, и каша была!.. Ммм... Наше судно торпедировали последним. И оказались мы в воде. А водичка в северных морях даже летом не парное молоко. Веришь ты, десять часов держался. Товарищи один за одним... А меня тральщик подобрал. С тех пор и поверил я в свое бессмертие... Дождь, пожалуй, будет. Ноги ломит – от самого бедра, как собаки грызут.Исходные позиции мы занимали в конце ночи. Всё сошло благополучно, если не принимать во внимание маленького недоразумения. Уже и пулеметы на площадке расставили, и имущество в дзотах сложили, а командира взвода, которого я должна была сменять, всё не было. По траншее взад-вперед ходил молодой офицер и, жужжа трофейным фонариком, ругался не хуже нашего Мамаева:- И куда он, прохвост, провалился? Мне надо людей вывести затемно, а этот паразит где-то шатается, чтоб ему пусто было!..Тут я догадалась, кого ищет сердитый командир:Давайте стрелковые карточки и проваливайте!Благодарю за любезность, – огрызнулся взводный,-но документы я должен вручить лично командиру!Разуйте глаза. Я и есть командир.Молодой лейтенант осветил мое лицо лучом фонарика. Очень сконфузился:Ох, простите!.. Ради бога, не подумайте... Не ожидал... Даже познакомиться не успели...Не горюйте, коллега, не на этом, так на том свете встретимся.Оборона, как и покинутая нами на реке Осьме, проходила по западным склонам невысоких холмов. Разница лишь в том, что впереди ни леса, ни реки и противник в два раза ближе. Прямо перед проволочными заграждениями обвалившийся эскарп времен сорок первого года,За эскарпом густая, ровная, как подстриженная, рыжая и темно-зеленая трава. Ни деревца, ни кустика.За нейтралкой высота, господствующая над окружающей местностью. На восточном склоне, обращенном в нашу сторону, тщательно замаскированные сухой травой и сетями немецкие позиции. Высота не имеет макушки, она срезана, как стол. А на кромке стола опять что-то наворочено, наверное, запасные позиции.Оборона Мамаеву не понравилась, и он ругается в адрес сменившихся гвардейцев:- Всю весну, крабы, рыли. А что нарыли? Гальюнов – и то настоящих не построили, – вонища, не продохнуть...Он прав. Оборонительные работы выполнены небрежно, как будто на скорую руку. Центральная траншея мелка, местами только до пояса. Дзоты и землянки низкие, стены не обшиты лесом, песок плывет, как живой.Два дня вели усиленное наблюдение. Потом собрались в мамаевском жилище, развернули карты. Тыча пальцем в нейтральную полосу, Мамаев сказал:Если не перемахнуть одним броском – головы не сносить. Я диву ночью давался: как у фашистов пристреляна нейтралка! Минометный заградогонь, сволочи, ведут параллелями: ряд за рядом, как по линейке. Тут не заляжешь.Одним броском не осилим, – возразил новый заместитель Мамаева старший лейтенант Татаринцев. – Тут не менее семисот метров.Пятьсот! – отрубил Мамаев.Больше, – упрямо тряхнул прямыми волосами его зам, два броска еще реально, а на один духу не хватит. И надо учитывать, что перед нами целых пять станковых пулеметов.- Шесть, – поправил Мамаев.- Мне докладывали, что пять.- Докладывали? – ехидно сощурился Мамаев. – Ты не в канцелярии. Глаза надо иметь!Татаринцев мучительно покраснел сразу всем лицом, редкие оспинки на щеках обозначились ярче. Мамаев зашелестел картой, вооружился карандашом:- Слушай все сюда! Отмечай: вот здесь “скорпион”, здесь “кобра”, тут “крокодил”, “ехидна”, “тарантул” и “гадюка”. Кажись, вся сволочная семейка.Иемехенов засмеялся:А и, хороший имя давал!Не я давал,- возразил Мамаев,-солдатский фольклор, так сказать. Вот интересно: простреливают ли их пулеметы всю нейтралку или только наши траншеи достают? Как думаешь? – обратился он ко мне.И думать нечего. Я-то простреливаю, а немцы и тем более.Ты на отметке 116 и пять, а они на 228 и семь. Большая разница. Угол возвышения...Плевали фрицы на твой угол, – возразила я. – Так шпарят по нейтралке, что только консервные банки на проволоке гудят. Слушать надо, раз имеешь уши.Иемехенов опять звонко засмеялся. Татаринцев улыбнулся.Мамаев не обиделся:- А ведь и верно, банки брекочут, что твои колокола. Ну да черт с ними! Половину пулеметов сковырнет артиллерия. Остальные на твоей совести.Совещание было против обыкновения долгим. Мамаев подробно инструктировал своих взводных. Из них я хорошо знаю только Ухова, бывшего командира боевого охранения, на редкость молчаливого и скромного парня. Два других недавно прибыли из Горьковского пехотного училища. Младший лейтенант Коровкин, разговаривая со мною, без причины краснеет и смотрит куда-то в сторону. Я его смутила чуть ли не в первый же день фронтовой жизни. На тактических занятиях, отозвав в сторону, спросила:Зачем вы смешите солдат? Что значит: “Стой столбом, когда немец дал ракету”? Нет уж, взвилась ракета – ложись! Носом в землю и – никаких гвоздей! Ведь почти после каждой ракеты режут пулеметы, стоящий человек- верный покойник.Но ведь нас так учили в училище, – тихо возразил юноша”И я рассказала ему, как погиб славный парень Шамиль Нафиков. Того тоже, наверное, в полковой школе учили стрелять из пулемета по танкам.Когда Мамаев его за что-нибудь отчитывает, по своему обыкновению “трехпалым свистом”, Коровкин смотрит, не мигая, прямо в рот своему начальству и глаза у него при этом подозрительно блестят. Я упрекаю Мамаева:- Гужбан! До слез парнишку доводишь.Мамаев только посмеивается:- Ничего, пусть привыкает. Злее будет, салажонок.С подчиненными Коровкин разговаривает тихим просительным тоном.Но солдаты слушаются и любят своего юного командира, хоть и посмеиваются за его спиной: “Сыночек, деточка...”Второй командир взвода – полная противоположность своему тихому товарищу – крутолобый, приземистый, упрямый и крикливый. Тикунов – поклонник кадровой дисциплины, и ему хочется, чтобы солдаты тянулись в струнку, бодро повторяли: “Есть!” и “Будет исполнено.”. И в атаку шли бы не иначе, как строевым шагом, вздымая ноги на высоту не менее сорока пяти сантиметров от земли. Молодой взводный пока не понимает, что мы все желаем ему только добра, на замечания реагирует болезненно, огрызается, затевает споры. Ловко выхватывает из брезентовой сумки устав и чуть что не так-тычет пальцем в нужный параграф. Солдаты в первый же день окрестили его “горлопаном”, а Мамаев с Тикунова снимает стружку в два раза толще, чем с покладистого Коровкина. Вот и сейчас:- Ты что же это, краб, играешь в оловянные солдатики? А? Свое фанфаронство тешишь? На горло берешь? Тут тебе не училище. Вчера Егора Головатых пять раз поставил по команде “смирно”! Не отпирайся, краб, я специально считал. А ты знаешь ли, кто такой Егор? Военный человек, говоришь? Черта лысого военный! Он первоклассный каменщик, и ничего больше. Егору без малого пятьдесят, у него хронический бронхит и ревматизм десятой степени, а ты над ним выкомариваешь! А ты знаешь ли, что у Егора четыре сына на фронте? А? За-пре-щаю! Понял? Ох, плохо живется на передке командиру, которого не взлюбят солдаты. Тут никакие строгости не помогут. У других учись, как найти подход к солдату.Мы решили, что дед Бахвалов будет поддерживать Ухова и пойдет в центре. Коровкину достался Лукин. А Тикунову – Непочатов. В конце совещания я предупредила бравого взводного:- Только, пожалуйста, без “смирно” и “кругом”! С Непочатовым этого не требуется. Он свое дело знает.Накануне боя повзводно прошли митинги-летучки. К нам пришел Лева Архангельский. Комсорг, как всегда, выступал кратко и толково. Обрисовал положение на фронте, а закончил так:Даешь Смоленск!И никаких гвоздей! – выкрикнул дед Бахвалов и предал анафеме всю родословную фюрера: – Будь проклят на веки вечные, кровопивец Адольф кривоглазый! И мамаша сволочная – гитлерша! И папаша Гитлер – кол ему в глотку!В начале ночи всех офицеров батальона, кроме дежурных по обороне, в последний раз перед боем собрал комбат. Тыча пальцем в красный кружок на карте, обозначающий город Смоленск, он сказал:- Если не принимать во внимание масштаб, то совсем рядом. Даже курвиметру разбежаться негде, а путь будет длиною не в одну жизнь... Меня беспокоит пополнение. Не дрогнул бы необстрелянный народ. . Пока командиры уточняли детали, я ощупывала карман гимнастерки: тут! Никак не могу привыкнуть, что я же член партии. Начальник политотдела дивизии полковник Таболин, вручая мне партийный билет, пошутил: “Тихой сапой проникла девушка в партию. В марте приняли в кандидаты, а ей, оказывается, только в апреле исполнилось восемнадцать. Было такое мнение: продлить ей за обман кандидатский стаж вдвое. Ну да уж ладно, но стоит перед боем настроение портить”.И Непочатов вместе со мною получил партийный билет. И бронебойщика Иемехенова приняли в партию. А Пыркова и Гурулева – в комсомол.Когда Лева предложил Пыркову подать заявление, он очень удивился: “Меня в комсомол?! Да я ж был уркаганом. Ворюгой!” На него заворчал дед Бахвалов: “Дурак ты, а не ворюга, прости господи. Были уркаганы, да все вышли. Теперь мы как есть равноправные солдаты. Только и всего”.Курвйметр – простейший прибор для измерения расстоянии по карте.В конце совещания, не видя Ухватова, я спросила комбата, куда он подевался. Комбат не без иронии сказал:Вместе тесно, а врозь скучно. Нет твоего ротного. В госпитале он.Когда ж это его ранили?Не ранили, – усмехнулся комбат, – Свинухами, бедняга, объелся.Какими свинухами? – не поняла я.Сидящий напротив меня минометчик Громов фыркнул и спрятался за спину Мамаева. Где-то у самой двери захихикал Иемехенов.Комбат нахмурил брови.- Развлекаться будем завтра в пять ноль-ноль по московскому времени, – сказал он и оставил мой вопрос без ответа.Закончил комбат, как всегда:- Ну, полчаса на тары-бары напоследок-и по местам.”Тары-бары” мы любили. Это была единственная возможность поболтать с офицерами батальона в неофициальной обстановке.”Тары-бары” на сей раз разводил командир хозвзвода Долженко, да такие, что у меня от смеха разболелся живот.- ...Вваливается ко мне под вечер Максим-старшина и зовет, стало быть, в гости. Пойдемте, говорит, Сергей Сафроныч, на грибки. Мы с ротным неделю назад посолили. А я до грибов сам не свой, особенно до соленых. Но только взяло меня сомнение: какие могут быть солености при такой жаре? А Максим уговаривает. Не извольте, говорит, беспокоиться. Когда переезжали, я котелок с грибочками в бачке с холодной водой вез. Ну, прихватил я по такому случаю “кириллыча”, пошли. Заглянул я, братцы, в котелок, а они черней черного, и дух от них тяжелый. А что это, спрашиваю, за грибы такие? Что-то я у нас в Сибири таких не едал. Зато я в своей Костромской едал, отвечает Ухватов. Это свинухи. Садись, говорит, Сергей Сафроныч, – пальчики проглотишь. Выпили раз и другой. Уже в котелке, почитай, что ничего не остается, а я всё не решаюсь. Так и ушел. Не попробовал. А на рассвете будит меня посыльный пульроты. Идите, говорит, скорее, начальство помирает. Прибегаю и застаю картину: ползают на карачках вокруг землянки Ухватов и Максим, оба без штанов. А, батюшки!.. Кликнул я фельдшера. Тот, вроде вас, сразу во смехй ударился. Катается по траве и регочет, что твой жеребец. Ты что ж это, говорю ему, клизма, делаешь? Люди отравившись и, можно сказать, при последнем издыхании находятся, а тебе цирк? Иемехенов! Да не визжи ты за ради христа! Оглушил! А что ж, отвечает, я могу сделать? Их надо это самое... ага... сифонить и парным молоком отпаивать, а где я возьму?Ха-ха-ха! – в два десятка здоровых глоток мы хохотали так, что, наверное, было слышно не только у немцев, но и в штабе нашего полка. А Долженко продолжал:Тут и заявляется сам комбат. “Накануне наступления! – кричит. – Симулянты! Самострелы! Отвезти их, кричит, под конвоем в санроту. Пусть их там наизнанку вывернут, но чтоб к вечеру были здоровы и обоих подтрибунал!” Ват оно как. Максим-то тертый калач – что ему трибунал! А Ухватов с перепугу совсем сомлел – так и сел на муравейник...Долженко, хватит! Пощади! – плачущим голосом выкрикнул старший лейтенант Павловецкий. – Сил больше нет.Ох, милые мои крабы, – стонал Мамаев, – я так и знал, что он кончит в этом роде. Ох, умора... Долженко возмущался:- Какие могут быть смехи?На шум из землянки вышла Паша-ординарец. Сначала посмеялась вместе с нами, а потом сказала:- Расходитесь, товарищи офицеры. Комбат сердится.На рассвете ракета с КП батальона, как белая яркая молния, прорезала предутренний туман. И сразу же где-то рядом, невидимый за поворотом траншеи, Мамаев прокричал:- На время артподготовки – все в укрытия!Гулко затопали солдатские ботинки.Я приказала снять пулеметы с площадок в траншею. Едва мы забились в первый попавшийся блиндаж, точи” горный обвал обрушился на оборону. Пушки всех калибров и систем били, не умолкая ни на секунду. Грохот и вой всё нарастали. Через открытую дверь блиндажа было слышно, как над бруствером фырчат и визжат горячие осколки от наших же снарядов. Резко запахло порохом. Тяжелый удушливый дым медленно заполнял траншею.Артиллерия, как гроза исполинской силы, бушевала долгие полчаса. Канонада оборвалась внезапно. Наступившая вдруг тишина отозвалась в ушах нудным металлическим звоном. Солдаты без команды выбегали из укрытий и занимали свои места у огневых позиций. Возле пулемета деда Бахвалова, в траншее, кричал в телефонную трубку комбат Радченко: разговаривал с приданной артиллерией. Он поздоровался со мною кивком головы и, заглядывая в карту, сложенную маленьким тугим четырехугольником, продолжал что-то доказывать и спорить. Из шести немецких пулеметов перед фронтом нашей роты пока ожили только два: раскатили гулкую дробь, над нашими головами запели пули. Возле землянки Мамаева закричал командир минометчиков Громов:- Ба-та-рея! Слушай! Пятый и третий! Какого черта! Оглох ты, что ли? Пятый и третий! Приготовиться!С наблюдательного пункта комбата с шипением вырвалась ракета и, разбрызгивая красные лучи, растаяла в сизом дыму.- Вперед!!! – Мамаев призывал в атаку так же, как и ругался, на низких ворчливых нотах.И сейчас же звонко и торжественно отозвался взводный Тикунов:- Вперед! За Родину! Ура!”Молодец, горлопан”, – подумала я и крикнула деду Бахвалову: – Огонь по “скорпиону”!Затылок Пыркова напрягся, задрожали приподнятые плечи – он как бы слился с пулеметом воедино. По “гадюке” очень прицельно вел огонь Непочатов. Пулемет Лукина пока молчал. “Ура” прозвучало не столь мощно, как на тактических занятиях, но в атаку ринулись дружно. Солдаты проворно переваливались через земляной бруствер, согнувшись бежали к проходам в проволочных заграждениях, обозначенных белыми флажками: проскочив разминированные коридоры, на минуту скрывались в эскарпе, выбравшись наверх, вытягивались по всей ширине нейтралки в неровную колышащуюся цепь. Вот упали двое. Один из них сразу же вскочил, но, зашатавшись, снова повалился лицом в рыжую траву. За моей спиной громко охнул Закревский:Убили