мое прозвище и привилегированное положение. Зло щуря глаза, она покрикивала на меня: Эй, санитарка!Ну и отчитал же Зуев Музу... А мне сказал:- Держись, Чижик, с достоинством, ведь ты у нас ветеран.У черноглазой Маши Васильевой характер оказался для нас подходящим: она работала самозабвенно и никогда не жаловалась на усталость, а на коротких передышках так отплясывала “Семеновну”, что у нас пятки горели.В деревне Кропалево мы подобрали бойкую Катю – парикмахершу, и еще одну Машу – медсестру. Эта Маша была стрижена под бокс, носила, как и я, солдатские штаны и курила махорку. В отличие от Маши Васильевой ее стали звать Маша-мужичок.Прибывали пестрые санитарные фургоны с лошадьми, появилась аптека с аптекаршей и помощником. Кроме старой доброй “Антилопы” у нас теперь было несколько грузовых машин. Мы разбогатели, имели достаточно умелых и проворных рук и не испытывали нужды в перевязочных средствах. Аптекарша Лина и ее помощник были энергичны, получали материал не только на армейском складе, но и умудрялись поживиться за счет местных медицинских учреждений, благо те поспешно эвакуировались в тыл.Наше хозяйство постепенно принимало контуры военной боевой единицы, служащей своему назначению. Организовались взводы: хирургический, госпитальный, эвакуационный. Зуева назначили командиром эваковзвода. Соколов остался при нем.Я не годилась в санитарные носильщики, а в другие взводы попроситься не догадалась и по-прежнему оставалась девочкой на побегушках. Но я уже давно привыкла: “Чижик, подай, принеси, позови”. Я была моложе всех и потому в этом не видела ничего обидного для себя.К нашествию женского пола Зуев отнесся скептически:- Мало нам было Чижика, так завели дюжину сорок, – говорил он.Но однажды у нас появилась смешливая толстушка Валя Левченко. На кукольном Валином личике не глаза, а бездонные синие озерца. Увидел Зуев Валины глазки, и стойкое его сердце дрогнуло,- растерял мой боевой друг свою самоуверенность и захандрил. Как-то в час затишья мы с ним сидели на траве в тени березы на окраине сожженной деревни и молчали. Лицо у Зуева было грустное-грустное, взгляд отсутствующий.Я сказала:- Уж объяснился бы Вале в любви, что ли! Зуев удивился:- Ах ты, сватья Бабариха! Да что ты в этом понимаешь, маленькая дурочка! – Он погладил меня по голове и вздохнул: – Ах, Чижка, если бы это всё так просто решалось! Не до этого сейчас. Время не такое. Надо уметь себя сдерживать.Я возразила:- Но ведь ты не сдерживаешься – страдаешь...Зуев усмехнулся:- Пройдет. Никто еще от этого не умирал.Вылечился он скоро. Однажды после утомительной работы мы предавались блаженному отдыху: валялись на траве в придорожных кустах и, по выражению Соколова, “плевали в морду господину Герингу”, то есть не обращали никакого внимания на самолеты. Вдруг в нашем расположении появился летчик. Он шагал через наши ноги и извинялся направо и налево. Увидев летчика, Валя Левченко вскрикнула и бросилась ему на шею. Летчик пробыл у нас до вечера. Сияющая Валя с гордостью представила нам своего жениха.К Зуеву вернулось его хорошее настроение, он сказал:- Замечательный парень! Будет хорошая пара.Хоть нас теперь было и немало, но работы не уменьешалось. На нашем участке фронта кончился блицкриг – немцы уже не шагали походным маршем, бои шли чуть ли не за каждую деревушку, и раненых было много. Старую Руссу немец не мог взять долго: не помогали ни армады бомбардировщиков, ни тяжелая артиллерия, ни брошенные в бой танки.Наши отстаивали каждую улицу, а отступив под напором противника, превосходящего в технике, удачно перегруппировались и вновь выбили немцев из старинного русского города. В эти дни мы не знали ни сна, ни отдыха. Медсанбат развернулся на территории знаменитого старорусского курорта. На крыше главного здания Иван Алексеевич приказал прикрепить большой лист фанеры с изображением красного креста. Это не помогло. Немцы бомбили непрерывно и, казалось, метили именно в наш красный крест. Тяжелые бомбовозы швыряли тонные бомбы, и в расположении медсанбата появились такие огромные воронки, что в каждой свободно мог бы спрятаться двухэтажный дом.Мы перевязывали и днем и ночью и эвакуировали раненых из горящего города. Были и у нас потери: убило осколком бомбы Машу-мужичка, ранило трех санитаров и новенькую сестру Нину Печкину. От жары, от злого удушливого дыма мы прокоптились как селедки, отказывались от пищи, валились с ног от усталости, но работали.На четвертые сутки сдали нервы у Музы. Она вдруг сердито крикнула Зуеву:- Ведь это же анархия, начальник эвакуации! Из ста раненых добрая половина из чужих дивизий! Что у них, своих медсанбатов нет? Ведь не в силах же мы обслужить всю армию!Зуев только что спрыгнул с машины, перегруженной ранеными. Он снял с головы каску и зло уставился на Музу воспаленными глазами.Чтобы я это слышал в первый и последний раз! С Украины доставлю, и то будете перевязывать! Что значит – наши, не наши?!Да ведь сил больше нет! – закричала Муза и заплакала.Нет предела человеческим возможностям, в особенности на войне. Здесь есть и помоложе вас, да не распускаются. Чижик, расскажи медсестре Басалаевой, как и сколько можно работать. Довольно реветь! Занимайтесь делом!За Музу вступилась доктор Вера. Она сказала Зуеву:Не надо на нее кричать. Муза, полежите в холодке, это пройдет...Полежишь в таком аду! Я больше не могу! Не могу... У меня всё, как деревянное... – сквозь слезы выкрикивала Муза. Кира шепотом уговаривала плачущую подругу. Зоя Глазкова, поджав губы, сердито поглядывала в их сторону. Я принесла Музе котелок воды из колодца. Она машинально поблагодарила, напилась, умылась и успокоилась.Из Старой Руссы мы выбирались пешим порядком вместе с отходящей пехотой, так как весь наш транспорт ушел перегруженный ранеными.Город пылал, как исполинский костер, загорались всё новые дома, ревели озверевшие бомбовозы” сотрясали землю тяжелые снаряды. Улицы затянула дымная смрадная мгла. Было нечем дышать – многие отступали в противогазах. Я прикрывала рот и нос мокрым платком, так как давно, грешница, бросила свой аппарат химзащиты... Рядом со мною упал молодой стоматолог Саша Дурыманов он был убит осколком снаряда...На “Антилопе-Гну” из штаба армии Кривун привез нам нового командира медсанбата. Мы взглянули на наше начальство и ахнули. Можно было поручиться, что никто из нас не видывал такого замечательного носа. Нельзя было даже представить себе, что нечто подобное может украшать человеческое лицо. Это не был заурядный горбатый нос человека, родившегося в предгорьях Кавказа. Это был серп! Настоящий серп, только без ручки: тонкий, изогнутый, с зазубренным кончиком. Мы издали угрюмо разглядывали нового комбата, а он исподлобья глядел на нас – точно бодаться приготовился... Поджарый, тонконогий, иссиня-черный, он слушал Ивана Алексеевича и, как нам казалось, недобро шевелил толстыми усами. Мы дивились: не строевой командир, а оружием обвешан, как в наступление собрался, – сбоку маузер в деревянной кобуре, на шее автомат, да еще и кинжал в ножнах.Зуев тихо сказал:- Пожалуй, паникер... – и продекламировал: – Три нагана по карманам, сбоку маузер...Соколов громко вздохнул:- Это вам не Иван Алексеевич. Зажмет нас осетин. Они страсть какие характерные...Начсандив представил комбата так:- Военврач третьего ранга, товарищ Товгазов Варкес Иуразович!Ну и ну!.В тот же вечер Иван Алексеевич покинул нас. Он расцеловался со мной, с Зуевым, с Соколовым и уехал вместе с Кривуном на своей “Антилопе”. Теперь он будет выполнять свои прямые обязанности начальника санитарной службы всей дивизии. Хоть и недалеко он уехал, а мне взгрустнулось. Тайком от Зуева я даже всплакнула...Товарищ Товгазов хозяйственную деятельность начал с того, что накормил нас на целую неделю за один раз. Мы стояли в Старорусском пригороде Дубовицы, а рядом был птичий совхоз. Брошенные на произвол судьбы куры и утки галдели, как на птичьем базаре. Их были сотни, тысячи, белоснежных леггорнов и пекинок. Наш комбат, как злой коршун, метался среди птичьей стаи, проворно хватал неповоротливых уток и в мгновение ока откручивал им головы. Старшина Горский и повар складывали тушки в мешок.Обед был щедрый: по целой утке на брата. Мы до того наелись жирной утятины, что потом несколько дней не обедали. Вылив в канаву оставшийся нетронутым куриный суп, разобиженный повар объявил пост, что нам было только на пользу: и так уже у Лины-аптекарши опустошили запасы салола и белладонны... Старшина Горский похохатывал:- Аи молодец комбат! Накормил так накормил...Комбат был неглуп. Он сразу же забраковал наш метод работы и всё изменил. Обычно мы располагались в центре дивизии, где-нибудь на большой дороге, и работали все в одном месте, скопом. На наших машинах, на попутном транспорте, на лошадях санитарных рот полков к нам доставляли раненых, а мы отправляли их дальше – в полевые госпитали и на эвакопункты. Фланговые полки дивизии зачастую находились от нас на значительном расстоянии и иногда даже не знали места дислокации медсанбата.Теперь всё было по-другому: мы выдвигали вперед веером по фронту три контрольных поста с транспортом. Эти сменные посты и были связующими звеньями между полками и медсанбатом. Четвертый медицинский пост из двух человек был учрежден на командном пункте дивизии. Зуев теперь занимался эвакуацией раненых только с контрольных постов до медсанбата, а в самом медсанбате командовал расторопный Леша Иванов.Наши передовые посты оказывали первую помощь: останавливали кровотечения, перевязывали и вводили противостолбнячную сыворотку. В самом медсанбате занимались тем же и, кроме того, под местной анестезией делали незначительные операции. Раненым с большой кровопотерей переливали кровь, используя собственных доноров, которыми командовала доктор Вера, сама донор-ветеран. На большее наш медсанбат пока не был способен: не в чем было стерилизовать материал и инструменты, да и обстановка была беспокойной: нас нередко обстреливали вражеские пушки и очень надоедали самолеты. К тому же больше одного-двух дней мы на месте не стояли, и в дальнейшем рассчитывать на сколько-нибудь нормальные условия работы не приходилось.Но вновь прибывший ленинградский хирург Николай Африканович Быков каждый день требовал от комбата автоклав. Усатый командир позволял себе ироническую усмешку, и это приводило старого доктора в ярость. Он гремел:А что вы ухмыляетесь, уважаемый? Что дикого в моем требовании? К вашему сведению, я хирург-полостник, а не санитар! Да-с! А по вашей милости я лишен возможности вскрыть брюшину. Ранили человека в брюшную полость – погибай! А если и довезут беднягу живым до госпиталя – всё равно умрет от перитонита! А вырезал бы я ему на месте аршин-другой кишок, и жив бы был боец... Так я говорю, коллега Журавлев?Вы абсолютно правы, уважаемый Николай Африканович, – поддерживал доктора Быкова наш второй хирург Александр Семенович. – Я тоже считаю, что мы должны, даже обязаны, делать на месте лапоратомии, ампутации, а если понадобится, то и трепанации.Раскосые черные глаза доктора Журавлева загорались решимостью, на острых скулах вспыхивал румянец.Комбат удивлялся, дергал себя за ус:- Вскрыть брюшину в таких условиях?! Трепанация, когда бомбят по десять раз на дню!Доктор Быков не сдавался:- Какие такие особенные условия? На войне как на войне... К тому же мы можем работать по ночам – ночью меньше бомбят, а коль и бомбят, то неприцельно, – сыпал он скороговоркой, заметно напирая на букву “о”. – Дайте нам стерильные простыни, халаты, и мы любую баньку приспособим под операционную. Автоклав и сносная керосиновая лампа – вот всё, что нам надо для нормальнойработы! А так больше не пойдет, товарищ комбат! Ведь это не работа, а примитив! Рану-то и Соколов перевяжет...Комбат, наконец, сдался и пообещал при первой же возможности достать автоклав. Можно было поверить: достанет. Комбат Товгазов производил впечатление человека делового и энергичного. Но уж очень был шумен: в гневе кричал, как на южном базаре, топал ногами и ругался по-осетински и по-нашему, но, к счастью, был отходчив, а отойдя мог во всем разобраться правильно и справедливо. Эту особенность характера комбата мы скоро узнали и старались не попадаться ему на глаза под горячую руку. Правда, удавалось это не всегда. Однажды мы оказались свидетелями происшествия, о котором никто из нас потом не мог вспоминать без смеха.Рано утром из придорожных кустов выскочил наш комендант Хижнев и без ремня, в одном сапоге, несуразными заячьими скачками понесся по шоссе в сторону тыла. А сзади, размахивая ременной плеткой, бежал комбат и что-то грозно кричал. Мы с недоумением глядели им вслед. Было очевидно одно: пожилой комбат не догонит молодого проворного коменданта. Но Варкес Нуразович неожиданно и ловко, как кошка, вскочил на подножку проходившей мимо машины и, нагнав беглеца, так же ловко, на всем ходу спрыгнул на землю, взмахнул плеткой и на глазах всего честного народа трижды вытянул Хижнева пониже спины. Оказалось, за дело. Ночью на посту уснули часовые комендантского взвода, а коменданта комбат обнаружил “в подвыпитом виде” и совсем не там, где он должен находиться...Мы разбежались по кустам – хохотали в одиночку, сходились группами и снова хохотали. Впрочем, не настолько громко, чтобы мог услышать грозный товарищ Товгазов. Да, с нашим комбатом шутки плохи... Когда он приезжает на дивизионный склад материального снабжения, интенданты или прячутся или безоговорочно выдают всё, что он требует для раненых.Зуев, довольный, улыбается:- Ну, Чижка, кажется, судьба послала нам настоящего джигита – с таким не пропадем!..Ладно, поживем – увидим.Про Николая Африкановича у нас говорили: “с причудами старик”. Было ему за пятьдесят, лицо интеллигентное, с мелкими, тонкими чертами, на хрящеватом носике золотое пенсне на шнурочке, а за стеклами умно и молодо поблескивали глазки табачного цвета. На поясе у доктора позвякивал голубой чайник литра на три и с ним, как с оружием, Николай Африканович никогда не расставался. В первый же день приезда старого доктора, уходя на кухню за чаем для всех, я попросила у него чайник:- Я вам чаю принесу.Старик церемонно поклонился:- Спасибо, мой друг, но чайник свой я никому не доверяю.Я пожала плечами: вольному воля!Несколько раз в день доктор разжигал костер и пил чай собственного приготовления. Получая на кухне заварку, он, как старик Каширин, шутя считал на ладони чаинки и укорял старшину Горского:- Э, папенька, нехорошо: обжулил старика! Вчера чаинки были крупнее да и дал ты больше...Старшина смеялся и подсыпал чаю на докторскую ладонь.В первый же день Николай Африканович спросил меня:Не знаешь ли, козочка, где здесь военторг?Отродясь не слыхала. А зачем он вам?Хотел бы чаем запастись. Ты шумни мне, если какой-нибудь интендант к нам забредет, а я его распотрошу на пачку чаю: пусть дает взятку.Вы берете взятки?Только чаем, мой друг...Тяпкин-Ляпкин брал борзыми щенками...Ах ты, зелье-озорница!..Но разорить интенданта на чай не пришлось. Он не пришел – его привезли. Машина с продуктами попала под бомбежку, и сидящих в кузове придавило бочками и ящиками. У интенданта была сломана нога и три ребра, и с ним возились долго. Закончив, старый доктор восторженно сказал:- Ну, папенька, ты не интендант! Ты суворовский солдат! И не пикнул...Я напомнила про чай, но Николай Африканович отмахнулся:- Какая может быть взятка с такого героя! Ему самому надо дать взятку! Сбегай-ка, козочка, в аптеку да принеси товарищу интенданту граммов двести антигрустину.Всех раненых доктор Быков называл “папеньками” и грубовато с ними шутил, – исследуя рану, ловко заговаривал зубы:- Откуда родом, папенька?.. А... вятский! Земляк, значит. Мы, вятские, парни хватские: семеро одного не боимся! Сунься-ка, как лягушку истыкаем! – Ярославцу он говорил: – Я и сам ярославский водохлеб. То-то гляжу – личность знакомая... – Над горьковчанином посмеивался: – Как у нас там корова-то, чай, пила? – Сибиряка поддразнивал: – У нас в Сибири таких нет. Чтобы сибиряк, да боль не терпел – не поверю! Ты коли меня куда хочешь шилом, как свинью, всё равно не хрюкну... – Своим помощникам доктор Быков смеяться не разрешал и то и дело кому-нибудь из нас грозил сухоньким кулачком.Однажды я не вытерпела и закатилась так, что уронила таз с грязными бинтами на ногу доктору Вере. Разгневанный Николай Африканович сгреб меня за шиворот и вышиб из перевязочной коленом под зад. Не закрывая двери, грозно оглядел своих подчиненных:- А ну, кто еще хочет вслед за козой?!Я каталась по траве и хохотала так, что напугала старшину Горского. Он подумал, что со мною припадок, и позвал на помощь Машу Васильеву.Вечером во время ужина старый доктор спросил меня:- Что, попало тебе, коза? Не будешь смеяться под руку. Сама виновата.Я возразила:Нет, это вы виноваты. Сами смешите. Работали бы молча, как доктор Журавлев.Я буду молчать, “ранетый” кричать, а руки мои дрожать... – зачастил Николай Африканович. – Ничего ты, козило, не понимаешь! Это пси-хо-терапия! Запомнила? Я и коллеге Журавлеву это же рекомендовал, да не получается у него.Муза и Кира, следуя “папенькиному” методу, тоже применяли психотерапию, но только несколько на свой лад. Они не скупились на уговоры и на ласковые слова, особенно Кира. Она нежно ворковала над раненым:- Потерпи, мой милый... О, как тебе больно, родной.., Сейчас, сейчас, голубок, мы всё сделаем...Доктор Быков недолго терпел эти сантименты и однажды пронзительным фальцетом положил конец телячьим нежностям Прекратить кошачество! Это вам не лазарет ее величества! Не бедные русские солдатики, а советские воины! Я вам покажу милосердную сестру! И брата покажу!Кира сконфузилась до слез, а я молча тряслась от неодолимого смеха и в добровольном порядке вылетела из перевязочной.Официально я не состояла в штате хирургического взвода, но не пропускала ни одного “папенькиного” дежурства, работая за санитара.Когда начиналась бомбежка, старый доктор кричал мне:- Ну-ка, коза, бегом марш под развесистую клюкву!Мы бежали за ближайшее укрытие и там отсиживались. Доктор долго не мог перевести дух: в груди у него что-то хрипело и клокотало. Я глядела на него с жалостью:- Что это у вас?Он только махал рукой:Ерунда!Зачем же вы на фронт пошли?А ты зачем?Я здоровая, а вы больны. Сидели бы где-нибудь в тыловом госпитале да и делали бы свои лапоратомии...- Ишь ты, “коза, запомнила! Не мог я сидеть, когда все честные люди на войне. Одни воюют, другие переживают за ближнего. Вот и мы пошли с женой в военкомат. Ее не взяли – старовата, а я, как видишь, проскочил. Послушай-ка, что мне пишет Софья Борисовна. Ага, вот.., “Друг мой, береги себя. Не пей сырой воды, не ходи потный – чаще меняй белье...”Мы с “папенькой” перемигнулись и захохотали. Мы и в бане-то ни разу не были с тех пор, как война началась. Изредка кое-как смывали пыль и грязь в попутных водоемах да споласкивали единственную смену белья.Я поинтересовалась:- Вы ленинградец, а окаете, как волжанин. Или вы это нарочно?Николай Африканович засмеялся:- Ах ты, выдумщица! Я в Нижнем Новгороде родился. Ох, давненько не бывал в родных местах! Только оканье и осталось, как память об отчем крае...Когда не было раненых и не нахальничали самолеты, доктор Быков садился на березовый пенек и читал наизусть из “Евгения Онегина” или “Медного всадника”:Люблю тебя, Петра творенье, Люблю твой строгий, стройный вид, Невы державное теченье, Береговой ее гранит...- Ах, как хорошо, козочка! Продолжай-ка, друг мой. – И я продолжала. Так и шпарили мы поочередно целые главы наизусть.Соколов восторгался:- Во дают, старый да малый! Мне бы такую память...Совремейных стихов Николай Африканович не любил.А мы, молодежь, были поголовно влюблены в поэтов Симонова и Уткина, в их лирические стихи. Новинки я доставала через знакомых дивизионных корреспондентов. Тут же на ходу переписывала через копирку и дарила своим сослуживцам. Как-то и “папеньке” преподнесла стихотворение Уткина. Старый доктор, протерев пенсне, прогудел скороговоркой в одну строчку:- Подари мне на прощанье пару милых пустяков папирос хороший чайник томик пушкинских стихов... – Недовольно сморщил носик. – Ну как можно подарить чайник папирос?Я только заморгала:И верно – нескладно. Кто-то из переписчиков переиначил. Листок-то был уже весь дырявым.Это, козочка, другое дело. Но всё равно Пушкин лучше. Ты только послушай:Я помню чудное мгновенье, Передо мной явилась ты...Пел Николай Африканович слабеньким дребезжащим баском, но так задушевно, что у нас навертывались слезы. Исполнитель конфузился, махал рукой:- А, какое уж там, к лешему, чудное мгновенье!..Спой-ка, козочка, лучше “Березку”.”Березку” мы сочинили вдвоем с Соколовым и музыку :придумали сами.Родная сторонка.Березка цветет.За синею речкойДевчонка живет.Глаза у девчонки -Озерца без дна.хТакая девчонкаНа свете одна...За эту девчонкуУшел воевать.Заветной березки Врагу не ломать! За синею речкой Березка цветет, Меня под березкой Любимая ждет...”Заветной березки врагу не ломать!” Так-то оно так, но сколько уже русских березок досталось фашистам!.. Отступает огромный фронт от Белого моря до Черного... А из заветной березки гитлеровцы мастерят кресты на могилы своих головорезов. Ну не подлость ли?... Кол бы им осиновый, а не нашу березку!..К счастью, Николай Африканович не умел долго грустить и нам не давал унывать. Улыбаясь всеми лучиками-морщинками, он поцеловал меня в щеку:- Это тебе за “Березку”! Ах ты, чудо-юдо пехотное! А теперь вот что, евины дочки, открою секрет: я тоже пишу стихи!Мы не верили, смеялись, старый доктор побожился и, встав в позу, трагически завыл:Я выливал стихи из крови И мог геройски воевать. Теперь обвисли мои брови И стали сердце волновать.Валя Левченко взвизгнула и свалилась со старого пня. Наш неистовый хохот, достиг ушей грозного комбата. Товарищ Товгазов явился собственной персоной и, узнав, в чем дело, против ожидания не рассердился – посмеялся вместе с нами.Незаметно для себя я очень привязалась к доктору Вере и, когда пришел ее черед дежурить на КП дивизии, напросилась ей в помощницы,Штаб дивизии расположился километрах в пяти от медсанбата, на краю большого болота, что начиналось от самой деревни Чечилово. Стоянка, видимо, предполагалась кратковременная, так как даже штабное имущество не было снято с машин, стоявших под низкорослыми сосенками. В штабе было неспокойно. Поговаривали о том, что у нас в тылу немец высадил десант с танками и перерезал дорогу Демянск-Лычково. Но толком никто ничего не знал.Ждали полковника Карапетяна из штаба армии с новостями. Все с нетерпением поглядывали на деревню, откуда должна была появиться его машина.Было начало октября, но дни стояли сухие и теплые, и только от чечиловского болота тянуло сыростью. Мы с доктором Верой сидели на плащ-палатке под сосной и думали невеселую думу. Нас обеих пугало слово “окружение”. Хотелось в медсанбат, к своим. Как-то они там?.. Нам-то что, как-нибудь выберемся налегке, а вот нашим придется худо. Раненых не бросишь, да и материальную часть тоже...- Может быть, к своим двинем, пока не поздно? – спросила я доктора Веру.Она поглядела на меня с укоризной:- Ты же знаешь, что без приказа мы не можем покинуть пост.Да, без приказа не уйдешь... Разговаривать не хотелось. Мы долго сидели молча.Из деревни Чечилово, откуда ждали начальника штаба дивизии, вывалились три небольших танка и поползли в нашу сторону. Мы не обратили на них никакого внимания. Танки развернулись поперек дороги и ударили по кромке болота из пушек и пулеметов... Штабники бросились в глубь болота, и мы без памяти понеслись за всеми...Несколько дней “паслись” в болоте на подножном корму, бродили по колено в противной чавкающей жиже. Проголодались как следует, и страха поубавилось – стали выходить на сухое место. Командиры посовещались и решили, ,что надо пробираться к озеру Селигер, повыше местечка Полново, – фронт теперь проходил там, а мы оказались в немецком тылу. Выстроились гуськом друг за другом и шли всю ночь. Благополучно добрались до шоссе Кузнечково-Демянск и тут засели в густом придорожном лесу. К вечеру откуда-то подтянулась крупнокалиберная артиллерия со своими машинами и тягачами. Народу теперь собралось порядочно, в основном – армейские тылы да отдельные бойцы, отставшие от своих полков.Начались споры о дальнейшем маршруте движения, и конца им не предвиделось. Почему спорят и кричат артиллеристы – понятно: у них кончились снаряды и бензин, как решиться бросить пушки, тягачи и машины? А вот тыловая-то братия чего орет?- “Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны...” – задумчиво произнесла доктор Вера и тут же спросила: – Чижик, откуда это?Я ответила с досадой:- Всё оттуда же! (Этот “Витязь”, наверное, всю жизнь будет меня преследовать...)Настроение было подавленное. Хотелось есть и спать, а в довершение всего зарядил нудный, по-осеннему холодный дождь, и я совсем упала духом. Неужели когда-то я имела надежную крышу над головой, чистую простыню, пододеяльник в голубых цветочках, а главное, бабушку!.. “Что ты раскисла? – кольнула меня совесть. – Одна ты, что ли, в таком положении?” Верно, не одна. Много, очень много сейчас обездоленных людей: ни дома, ни хлеба, ни покоя... Чтоб ты сдох, проклятый фашист!..- Чижик, что ты там бормочешь, как маленькая колдунья? – окликнула меня доктор Вера.Я не отозвалась.Майор Капустин, артиллерист из нашей дивизии,.только что выписался из госпиталя и даже пушки свои не успел поглядеть, как оказался в окружении. Он не стал дожидаться окончания споров, а возглавил группу добровольцев и предложил нам с доктором Верой свое покровительство. К ночи мы ушли.Майор, глуховатый, как многие старые артиллеристы, был умен и осторожен. Он вел нас по таким местам, где наверняка мы не могли встретить не только немца, а и вообще живого существа. Голодать нам почти не приходилось: если мы заходили в глухие лесные деревни, местные жители кормили нас досыта. Но потом леса пошли реже, да и погода испортилась: заладили нудные холодные дожди. Немцы, как запечные тараканы, забивались в тепло, и теперь было небезопасно заходить в населенные пункты.Мы шли по ночам, а днем отсиживались где-нибудь в лесу и сушили одежду возле дымных костров. От дождя натягивали над костром палатку, дым шел понизу и выедал глаза, одежда не сушилась, а парилась. Многие кашляли так, что глуховатый майор ворчал:- Перхаете, точно овцы. Тоже мне – воинство...Теперь, прежде чем зайти в деревню, наш командир посылал нас с доктором Верой на разведку. В одной деревне нам для этой цели пожертвовали по старой ватной кацавейке, по рваной юбке и по половинке головного платка. Всё это мы таскали с собой. У доктора Веры были чулки, и она их бережно каждый день зашивала. У меня (под солдатскими брюками) чулок не было, и, чтобы не ходить в разведку с голыми ногами, я надевала под юбку голубые кальсоны, которые нашлись в вещмешке у одного из бойцов.Собираясь в разведку, мы ловко маскировались под деревенских жительниц. Майор, оглядывая нас, всякий раз удовлетворенно хмыкал:- Точь-в-точь сестренки-колхозницы...Он сначала наблюдал за деревней в бинокль с опушки леса, а потом говорил:- Ну, девочки, айда!Доктор Вера брала в руки веревку, а я хворостину, и мы уходили ловить нашу неуловимую корову.Оккупанты тогда еще не были напуганы партизанами и особой бдительности не проявляли. Не было еще ни комендатур, ни полицаев, а в иных местах еще ни разу не показывались немцы. Это был прифронтовой тыл, и движущиеся к фронту вражеские войска в деревнях подолгу не оседали. Поэтому риск в нашей разведке был невелик. Немцы могли нас схватить только в случае прямого предательства со стороны кого-нибудь из местных жителей, но мы в это не верили и “ловили корову” без опаски.Если немцев в деревне не было, мы стучались в первую попавшуюся избу и откровенно себя называли. Пока хозяйка собирала продовольствие на всю нашу братию, расспрашивали о дороге, закусывали и грелись у русской печки.Бывало и так, что едва мы, нагруженные мешками с продуктами, выбирались за околицу, как с другой стороны в деревню въезжали немцы. Тут не приходилось жалеть ног и разбирать дорогу – во весь дух неслись в сторону спасительного леса.Если в деревне уже были немцы, мы не спеша проходили по улице и первого же встречного мальчишку просили незаметно выйти за околицу. Немцы на меня не обращали никакого внимания, а доктора Веру провожали нахальными взглядами, но ни разу нас не остановили, Миновав деревню, мы садились у канавы “отдыхать” и здесь дожидались нашего завербованного. Мальчишки были готовы притащить не только хлеба, но и связанного живого немца.Однажды с нами в разведку пошел молодой политрук Саша. Он напялил на себя рваное гражданское пальто. Подходящего головного убора не нашлось, и Саша отправился без оного. Давно немытые и нечесаные Сашины волосы стояли дыбом, и мы “дорогой шутили, что политрук похож на дикобраза в состоянии обороны.В сотне метров от деревни нас встретил конный немецкий разъезд – шесть человек верховых.- Не останавливайтесь, – шепнул Саша.Впереди на сытом сером коне с очень коротким хвостом ехал толстый офицер. На угреватом носу немца поблескивали стеклами очки в роговой оправе. Тесня конем политрука, немец на ломаном русском языке стал нас расспрашивать, кто мы такие и куда идем. Мы отлично понимали вопрос, но, не сговариваясь, прикинулись идиотами и, раскрыв рты, глядели прямо немцу в очки.Верховой спросил:- Дорф Фатолино?Тут мы “поняли” и дружно закивали: – Да, да, мы из Ватолино, корову ходили искать!Доктор Вера показала веревку, потрясла ею перед носом у верхового, а я для вящей убедительности несколько раз промычала.- Но-но! – закричал немец.- Вэг! ‘ – И привязался к Саше: – Зольдат?Саша, не мигая, глядит немцу в очки и отрицательно трясет головой.- Комиссар? – Тут немец перегнулся с седла и рванул за воротник Сашиного пальто так, что оно затрещало по швам.”Ну, всё”, – подумала я и даже закрыла глаза. Но, к удивлению, не последовало ни крика, ни стрельбьь Зацокали подковы, и Саша меня позвал:Чижик, очнись! Пошли. Чего ты так испугалась?Я думала, что вы надели пальто прямо на гимнастерку, как мы с доктором...Политрук весело засмеялся:- Дурак я, что ли? Старый конспиратор, вон рубаху розовую в полоску надел. Чем не жених? Ох, девчонки, а фашист-то сдрейфил! Как он от веревки отпрянул! Ха-ха-ха!Доктор Вера сказала:- Вот что, жених, больше вы с нами не пойдете. Одним нам спокойнее, верно, Чижик?- Конечно, немцы к нам еще ни разу не приставали....Мы сидели в чистой кухоньке и хлебали из большой миски горячие постные щи. Хозяйка поставила на стол ведерный жбан простокваши и сказала:- Всё съешьте...Но мы и половины осилить не могли и сидели на лавке осоловевшие, разморенные, борясь со сном. В кухне было тепло и приятно пахло свежеиспеченным хлебом.Прибежал немец: малорослый, белобрысый, пустоглазый. Ловко схватил с припечка кусок мыла, прямо под носом у хозяйки, и шмыгнул за дверь. Она охнула и выбежала на крыльцо, закричала на всю деревню:- Ах ты, гад белоглазый! Ворюга германская! Ну попадись ты мне только, огрызок собачий! Я об тебя ухват-то обломаю!Мы молча тряслись от смеха.- Последний кусок мыла, змей, уволок! – в сердцах сказала хозяйка, возвратившись в кухню.- Катя, – обратился к ней политрук, – и не боитесь вы так немцев ругать?Хозяйка беспечно рассмеялась:А что они понимают, бесы немые?Небось понимают, что не хвалите.Ну и наплевать. Это не эсэсы. Вот тем гадам слова сказать нельзя. Золовку мою застрелили, паразиты, ни за что, ни про что... – Катя вздохнула и стала складывать в мешок теплые круглые хлебы.Доктор Вера сказала:Катя, вы, кажется, нам весь хлеб отдаете, а сами как же?А сейчас еще квашню затворю, мука пока есть.Но ведь соседям может показаться странным, что вы дважды в сутки хлеб печете? Могут донести...Катя улыбнулась:- Не донесут! У нас таких нет. Все дома красноармейские.Провожая нас вечером через свой огород, Катя всплакнула:Вот и мой мужик да два братана где-то так же маются...А вы верите, Катя, что наши придут? – спросила ее доктор Вера.Катя даже обиделась:- А как же! Не век же нам под германцем жить!Прощаясь, мы все трое поцеловали славную Катюшу и пожелали ей дождаться своих фронтовиков живыми и здоровыми.Было холодно и сыро. Ночи стали такими темными, что, не зная местности, двигаться дальше можно, было только днем. Теперь по ночам мы спали. Мы с доктором Верой ломали еловые ветки, стряхивали с них дождевые капли и устраивали постель. На ветки стлали мою шинель, ложились в сапогах и кацавейках, в которых ходили в разведку, и укрывались второй шинелью. С вечера удавалось уснуть – усталость брала свое, но с половины ночи уже никто не спал – приходилось заниматься зарядкой, чтобы согреться. Но это мало помогало. Мы пропитались сыростью насквозь: мокрое до нитки обмундирование, вечно мокрые сапоги... От холода ломило руки и ноги, стучали зубы, и нас трясло как в лихорадке. Некоторые ворчали, что майор не разрешал ночевать в сенных сараях. Они во множестве стояли на луговых низинах. Но мне думалось, майор Капустин был прав. От любого сарая до леса не менее трехсот метров, в случае чего и не добежишь, а ведь только в лесу мы были в безопасности.Мы шли всё время вправо, оставив в стороне Новую Руссу, и теперь всё отчетливее слышали артиллерийскую канонаду. Это вселяло бодрость: значит, наши уже близко.В глухой лесной деревушке Старые Ладомири мы сделали большой привал: вымылись в бане и отоспались в тепле.Отдохнувшие, повеселевшие бодро двинулись дальше и, наконец, вышли к озеру Селигер, вернее, к одному из его многочисленных заливов. Залив был неширок – не более километра. На самом берегу стояла рыбачья деревня: дома добротные, со светелками под высокими крышами, крытыми белой дранкой.Майор долго смотрел в бинокль на деревню, на ту сторону залива и сказал:- Думаю, что мы у цели. На той стороне определенно наши. А вот есть ли в деревне немцы – это вопрос.Он решил, что в разведку должна идти я одна.- Здесь передовая, и немцы наверняка не такие лопухи, как в тылах. Вдвоем идти опасно: фашисты могут привязаться к доктору, а на девчонку не обратят внимания. Шагай, Чижик, смело, но будь осторожна. Помни, что мы у цели.Я благополучно добралась до деревни и, никого не встретив, постучалась в окно крайнего дома. Вышел хромой старик и всё мне объяснил. Немцы в деревне не стоят, а только патрулируют на мотоциклах. На той стороне свои, родные, но переправиться не на чем: лодок нет... Их угнали наши на свою сторону...- И никто туда не переправляется?