Прощайте, Варкес Нуразович! Не поминайте лихом.Толстые усы комбата дрогнули, он крепко поцеловал Зуева.Зуев залез в кузов машины, крикнул мне сверху: Я напишу при первой же возможности! – и укатил...С отъездом Зуева в медсанбате поселилась зеленая тоска, не было слышно ни шуток, ни смеха, ни песен. Молодые сестры бродили вялые, как сонные мухи. А у меня работа валилась из рук. Дни не шли, а тянулись медленно-медленно: серые, будничные, безрадостные. Погасил строгий комиссар живинку, так необходимую в солдатском быту...Я теперь не только не ходила по гостям, “как поп по приходу”, но даже не имела возможности выбраться к своим самым закадычным друзьям: в артснабжение и редакцию дивизионной газеты.Артснабженцы – инженеры, люди пожилые и серьезные, очень меня любили и баловали, В особенности их начальник – майор Воронин. Я ему напоминала умершую до войны дочку, и Иван Сергеевич не раз предлагал меня официально удочерить. Я отшучивалась: “Очень надо, чтоб вы меня пороли ремнем!” Но в принципе иметь такого приемного отца была бы не против. Я пела артснабженцам песни и Соколовские частушки – это Зуев и именовал ядовито “плановыми концертами”. В награду, кроме похвал и аплодисментов, получала что-нибудь вкусненькое.В редакции обитал суматошный веселый народ, и там я тоже чувствовала себя как дома. Газетчики звали меня не Чижиком, а лавреневской Марюткой за то, что я умела рифмовать подписи под карикатурами на гитлеровских генералов. Получалось не всегда удачно, но зато смешно: “Гром гремит, земля трясется: на Москву фашист несется. Артиллерия гремит – от Москвы фашист бежит”.Меня настойчиво приглашали и артснабженцы и газетчики, но я отказывалась: самовольно уйти было немыслимо, а просить разрешения у комиссара духу не хватало. Комбат же Товгазов теперь этим не ведал. Они с комиссаром поделили власть пополам: комбату хозяйство и строевая подготовка, комиссару – вопросы быта и воспитания. Лучше бы наоборот...У меня теперь часто бывало мрачное настроение.И вдруг приехал начсандив! Я давно не видела милого Ивана Алексеевича и очень обрадовалась.- то с тобой, малышок? – ласково спросил ‘ он меня. – Похудела, осунулась... Да уж не больна ли ты?И я заплакала.Начсандив решил, что мне необходимо проветриться. Он сказал:- е хочешь ли прогуляться на передний край?У меня забилось сердце. У нас частенько кого-нибудь посылали в командировку в полки: уколы делать или что-нибудь проверять, но я на переднем крае не была ни разу. Как-то заикнулась об этом комбату, так еле ноги унесла. А тут сам начсандив предлагает командировку! Ну не чудо ли? Конечно же я согласна! И задание было очень простое: надо было во всех трех батальонах одного полка обследовать источники водоснабжения, посмотреть, что пьют бойцы, и проверить, хлорируется ли вода. Иван Алексеевич сказал:Учти, Чижик, что это очень важно! В полку вспышка брюшняка. Всё проверяли, и не раз. А вот на днях пять случай тифа, и всё там же. Гляди внимательно! Это проверка не официальная, а лично для меня. Видишь, как тебе доверяю?Иван Алексеевич! Да. я для вас что хотите сделаю! от на этом самом животе всю передовую оползаю! – Я чмокнула начсандива в круглый полный подбородок.Ладно, ладно, подхалимка, – засмеялся Иван Алексеевич. – Ишь расхвасталась!Я додежурила свою смену и стала собираться. Возмутился доктор Журавлев:- Кого-кого, а уж Ивана Алексеевича я считал нормальным человеком. Ребенка под огонь посылать!- Александр Семенович, да какой я ребенок?! Зоя Михайловна неопределенно пожала плечами:- Чижика в полк? Странно...А доктор Бабаян, как всегда, балагурил:- Тижик, если убьют, домой нэ приходи. Рэзать нэ буду!Потом я выдержала целое сражение с доктором Верой. Она хотела, чтобы в полк я шла в ватных брюках и валенках, а я надела праздничную юбку и сапоги. Новая юбка всю зиму пролежала в мешке, и теперь мне захотелось щегольнуть. Заступилась Наташа Лазутина:- Не поставят же Чижика в траншее на пост. Не замерзнет.И доктор Вера отступила. Она поцеловала меня в щеку:- Иди, девочка. Только будь осторожна. Честное слово, я тебе завидую. Совсем мы здесь заплесневели...На другой день к обеду я была уже в полку. Командир санитарной роты, военврач третьего ранга, неприветливо спросил:- Что будете проверять?- С вашего разрешения, колодцы,- важно ответила я.— А черт бы вас побрал, всех проверяющих и контролирующих!- рассердился доктор, но провожатого мне дал.Надо сказать, что я была разочарована. Я ожидала чего-то необыкновенного, романтического: опасностей, риска, увлекательных происшествий. Ничего такого не случилось. Я шла по тропинке и не чувствовала никакой войны. Лишь изредка впереди, где-то совсем близко, трещали одиночные винтовочные выстрелы, как на учебных занятиях на стрельбище.Ну и денек выдался в честь моей командировки! Солнышко прямо ослепляет, и где-то высоко-высоко в небе заливается мирный гражданский жаворонок – какое ему дело до войны.Спотыкаясь на скользкой тропке, я задирала голову вверх, но так и не могла разглядеть беспечного певца.Дорожка петляла по болотистому мелколесью, изрытому небольшими воронками. Всюду свежевзрытая земля и черный, местами подтаявший снег.Глядя на вывернутые с корнем карликовые сосенки с длинными голубоватыми иглами, я вдруг вспомнила, что ветками таких болотных сосен бабушка подметала под русской печки, прежде чем посадить туда хлебы на кленовых листьях. Такой колючий веник назывался помело.Из далекого детства в памяти вдруг всплыли последние две строчки частушки:Я схватила помело Да нарумянила его...Кого его? Ах да, в частушке говорится о папаше-пьянице, который не разрешает дочери румянить щеки. Гм... Папаша! Я совсем не помню, какое у него было лицо... С самого рождения и до поступления в школу я воспитывалась в деревне – у бабушки с дедушкой. Мать два-три раза в год приезжала меня навестить, а вот отец... что-то не упомню... Зато первое свое знакомство с ним не забуду никогда...Овдовевшая бабушка привезла меня к родителям в город насовсем. Я сидела под столом и, накручивая на палец длинную бахрому скатерти, пела свою любимую частушку:Из нагана выстрел дали, Дролечка заплакала. По моей белой рубахе Ала кровь закапала...Он пришел и вытащил меня из-под стола. Большой, прямоплечий и злой – острые глаза, как буравы... Сам себя спросил: “И в кого она такая некрасивая! Нос курносый, губы сковородником... А это еще что за игра природы? Волосы как лен, а. брови смоляные... Гм... Как у белой лошади черный хвост...”От обиды я заплакала. Бабушка схватила меня в охапку, прижала к теплому животу. “Какая же она некрасивая! Вся в меня, и брови соболиные! Мы, Хоботовы, все чернобровые!” – закричала моя безбровая бабка. В тот же день мы с отцом поссорились. У нас были гости: знакомый инженер с женой, и отец для них играл на скрипке. Услышав что-то знакомое, невыразимо прекрасное, я осмелела и выбралась из-под стола. Немного послушала и вдруг неожиданно для себя громко запела с середины такта:Судили девушку одну, Она дитя была годами...Отец перестал играть, грозно нахмурил широкие брови: “Дура! Это же полонез Огинского! А ты несешь такую пошлятину! Вот скобариха!” – “Не лайся, сам дурак!” – не осталась я в долгу, и родитель пребольно оттаскал меня за ухо... Вскоре он совсем ушел из моей жизни. Исчез, как недобрый сон...Увлекшись воспоминаниями, я вздохнула так глубоко, что мой провожатый оглянулся. Это был пожилой санитар. Он грустно и пристально на меня поглядел, и его прокуренные, сиво-желтые усы дрогнули в усмешке: точно мысли мои прочитал.Чтобы скрыть смущение, я спросила, указывая на воронки:- Значит, не всегда тут так тихо у вас?Связной поправил на сутулой спине лямку от санитарной сумки и на ходу ответил:- Когда как... Всё больше по ночам немец ошалевает.Палит из минометов почем зря. Всё болото покорябал. А что есть-то в этом болоте? Пущай себе беса тешит – нам ведь евонных мин не жалко...Дорожка привела нас в глубокий овраг. Похоже, что по дну лощины протекала речушка: снег там был почище и заметно вспучился.Командир санитарного взвода первого батальона, молоденький военфельдшер, беспрекословно водил меня от колодца к колодцу. Я наклонялась над очередным водоемом и с видом знатока рассматривала темную воду. Военфельдшер котелком, привязанным к ремешку от планшетки, брал пробу. Я отпивала глоток ледяной воды, а остальное выплескивала на снег. Вода везде была одинаково невкусной и пахла хлоркой и болотом.К ночи все источники водоснабжения были проверены, а в моей записной книжке появились условные значки – обозначения и приметы колодцев. Я закинула удочку Надо бы посмотреть, как живут бойцы на переднем крае... Начсандив говорил...Фельдшер, не подозревая подвоха, согласился провести меня по обороне, но сначала предложил пообедать и отдохнуть.Мы возвратились в блиндаж санвзвода, растопили печку-бочку, разогрели суп со ржаными галушками и уселись обедать.Я в упор рассматривала милого парня. Он был худ, большеглаз, застенчив: краснел,’ отводил глаза в сторону и подозрительно быстро наелся.Я сняла мокрые сапоги и портянки, пристроила их к печурке, извинилась и полезла на земляные нары. Уснула почти мгновенно, а проснулась от грохота.Где-то рядом не то бомбили, не то снаряды рвались. Землянка вздрагивала, с потолка сыпался песок прямо мне на лицо. Отплевываясь, я села на нарах и огляделась.Коптила лампа – гильза от мелкокалиберного снаряда, гудела раскаленная докрасна печка. Фельдшер что-то писал за колченогим столиком, по-детски наклонив голову набок.Уже ночь? – спросила я.Двадцать три ноль-ноль, – ответил он, не гладя на меня.Что же вы меня не разбудили?А что ночью увидишь? У нас оборона спокойная, мы днем пробежимся.За пределами санитарного убежища, где-то там наверху, наверное над оврагом, шла нещадная пальба из всех видов стрелкового оружия.Это бой? – спросила я.Нет. Это просто так. Чтобы не заснуть.Мина разорвалась у самого входа в землянку. Лампа-гильза заморгала, а дощатая щелястая дверь распахнулась настежь и захлопала-заскрипела на ременных петлях. Хозяин, не вставая с места, протянул руку, схватил дверь за веревочную ручку и посадил бунтовщицу на самодельный крючок.- Да, у вас очень спокойная оборона, – не без ехидства сказала я.Фельдшер с улыбкой взглянул на меня из-под пушистых ресниц, но ничего не ответил. Я опять улеглась и проспала до самого утра.После завтрака мы отправились в поход. Вылезли из оврага наверх и сразу оказались в траншее.- Главный ход сообщения, – кивнул мне через плечо мой спутник.Я никакого представления не имела о переднем крае. Вернее, думала, что там палят друг в друга днем и ночью, сходятся врукопашную, бегают и прячутся где попало...Я была приятно поражена: здесь был полный порядок. Ни дать ни взять – настоящий земляной город каких-то древних поселян. Главная траншея – центральная улица, а от нее к фронту и тылу отходят переулки-тупики. В переулках, ведущих в сторону противника, чего только не понастроено: доты, дзоты, капониры, стрелковые перекрытые ячейки... В тыловых переулочках спрятались под заснеженными крышами жилые блиндажи. Ни сутолоки, ни драки – тишина... Я присвистнула:Вот так наворочали! Зарылась матушка-пехота.Фор-ти-фикация, – важно пояснил мне фельдшер.Мой спутник здесь чувствовал свое явное превосходство и довольно толково всё объяснял. Иногда он подавал команду:- Бегом марш!И мы бежали там, где ход сообщения прерывался и вместо траншеи была устроена снежная насыпь, замаскированная со стороны противника понатыканными в снег сосенками.Я всё ожидала чего-то необыкновенного, но нас даже не обстреляли. Я глядела в мальчишеский стриженый затылок своего гида и размышляла на ходу: “Ох, и растяжимое же понятие-“фронт”. Сказать: я был на фронте- значит ничего еще не сказать. И где же всё-таки настоящий фронт? Где ему начало и где конец? Медсанбат – фронт, а от передовой восемь – десять километров. Армейский полевой госпиталь тоже фронт, а от него досюда километров двадцать пять – тридцать, не меньше. А ведь есть и такие фронтовики, что воюют за пятьдесят, а то и за все сто километров от переднего края. Вот наш писарь Вася вернется домой после войны и скажет жене: “Я был на фронте”, и она ему поверит, и все поверят.А как же! Ведь упрекает же нас комиссар чуть не каждый день: “Забыли, что вы на фронте?”. А мы вовсе и не на фронте, а только около фронта. Вот он где, настоящий-то фронт!..”В одном месте мы повстречали какое-то начальство: человек семь, и все в белых маскировочных костюмах. Начальство, видимо, прошло высокое, потому что фельдшер вдруг покраснел и, прижавшись спиной к самой стенке траншеи, вытянулся в струнку. Нас, можно сказать, не заметили, и только замыкающий сверкнул на меня цыганскими глазами и удивленно-весело воскликнул:Откуда здесь девушка?Кто такие? – спросила я своего спутника.Новый командир дивизии со свитой.Что ж вы мне сразу-то не сказали! Я ведь еще ни разу не видела нашего генерала.Фельдшер промолчал, а я подумала: “Значит, и генералы бывают на передовой, а я-то думала, что они только издали командуют”...Часовые и патрули весело с нами здоровались, с любопытством на меня поглядывали и разговаривали с моим спутником.Ну как, ребята, все здоровы?Так точно. Как колхозные быки!По зубам получали?Как всегда – два раза.Тут я не выдержала – любопытство одолело, спросила:Кто же вам дал по зубам? Немец?Зачем немец? Старшина наш угостил.Так он дерется, ваш старшина?!Окаянные парни глядели на меня, как на дурочку, и хохотали. Фельдшер объяснил:Это код такой условный. Значит, люди поели.А для кого и для чего нужен такой код?Чтобы противник не догадался. Немец подключается в нашу телефонную связь и подслушивает.Очень интересно немцу знать, поели вы или нет. Подумаешь, какая военная тайна!Для противника каждая мелочь представляет интерес, – назидательно сказал фельдшер. – А как же! Поел солдат – значит, он боеспособен. Голоден – уже нет того боевого духа...Мы задержались у пулеметчиков. Они сидели в дзоте на земляных лавках и набивали патронами пулеметные ленты. Сержант Терехов, рослый, с правильными чертами лица – таких на военных плакатах рисуют, – пояснил:- Сегодня у нас перерасход. Всю ночь фрицы колготились, шумели, железом каким-то брякали. Часть, видно, сменялась, ну мы и устроили им проводы. Вот набьем боекомплект и уляжемся спать.Дзот большой, с тремя амбразурами, узкими, как танковые щели. Две из них прикрыты изнутри деревянными щитами, в третью тупым рылом глядит станковый пулемет. “Максим” важно стоит на маленьком столе и на его ребристый кожух напялена самая настоящая кальсонина, даже с завязками.- Чего это вы его в кальсоны вырядили? – спросила я.Сержант ласково, как живое существо, погладил пулемет по вороненой щеке и сказал:- Чай, он тоже мужчина, наш “максимка”.Я поглядела через прорезь прицела на мушку пулемета. Черная мушка была нацелена в левый угол колодца с обломанным журавлем. До колодца не более трехсот метров.Там немцы? – спросила я.Да, там немецкие позиции.А чего ж это я ни одного фрица не вижу?Пулеметчики засмеялись:А мы, думаете, их часто видим?А как же вы стреляете?Как они в нас, так и мы в них. По ориентирам.Какая же это война? Ни одного фашиста не убьешь, а если и убьешь случайно, не узнаешь об этом.Пулеметчики, выравнивая о коленки набитые ленты, подталкивали друг друга, перемигивались, пересмеивались и тормошили чернявого крепыша:Ну какой ты пулеметчик, Ахмет? Ведь ты ни одного фрица не видишь...А если танки на вас пойдут?- Не пойдут здесь танки – болото перед нами, – пояснил Терехов.- Ну, а если всё-таки пойдут?Вместо сержанта мне ответил Ахмет. Он проворно выхватил из земляной ниши две зеленые гранаты, величиной с поллитровую банку каждая, и поднес к моему носу:Хороший, однако, закуска?Ахмет, положи на место! – строго сказал Терехов. – Этак можно напугать человека. Сует прямо в лицо – никакого соображения нет...Когда мы уже собрались уходить, сержант, улыбаясь, спросил:-: Не хочешь ли из пулемета пострелять?У меня даже во рту пересохло, но я прикинулась равнодушной:Мало ли кому что хочется...А хочется, так и стреляй на здоровье. Он заряжен. Этот хвостик подними и нажимай на площадку. Ну! Что же ты зажмурилась?Я всем телом повисла на рукоятках – и стреляла до тех пор, пока кончилась лента. Я стреляла! Из самого настоящего пулемета по настоящим немецким позициям!Эх, видела бы бабка, как ее внучка стреляет по фашистам!..Надо было уходить, а не хотелось.Пулеметчики шутили:- Бросай свою медицину, переходи к нам. Будешь, как Анка, из пулемета строчить.”Анка с примусом, – грустно подумала я. – Нет, попасть на передовую – несбыточная мечта. Кому пулемет, а кому и примус. Всякая бывает война на фронте...”Во втором батальоне мне, можно сказать, не повезло. Командир санитарного взвода, грузный и лохматый, поднялся с нар, как медведь. Он глядел на меня без радости: лицо опухшее, глазки заплыли. Я так и не разобрала, старый он или молодой, с похмелья или от неумеренного сна такой...Медведь-хозяин сунул мне, как лопату, шершавую руку и буркнул свою фамилию. Не разобрала: не то Дубонос, не то Кривонос, переспросить постеснялась. Он равнодушно выслушал меня и молча надел полушубок. Мой новый знакомый ничуть не напоминал своего гостеприимного деликатного соседа. По пути от колодца к колодцу я не слыхала от него ни одного слова, кроме чертыханий, когда он всей тушей проваливался в рыхлый снег.Разговор пришлось начинать мне: два колодца не были хлорированы.Почему? – спросила я Дубоноса или Кривоноса.А бес его знает! – равнодушно ответил он. – Я посылал санитара.”Санитара он посылал, “- с неприязнью подумала я. – Небось проверить поленился, дрыхоня”.Мы подозрительно быстро обошли все колодцы. Я спросила с недоверием:Как, уже все?Вроде бы все, – ответил фельдшер и с подвыванием зевнул.Сколько же у вас колодцев?А бес их знает! – Опять раздирающий скулы зевок.Вы что, трое суток не спали?Это никакого отношения к колодцам не имеет, – сердито буркнул Дубонос и поспешил со мною распрощаться.”Ну что ж, так и доложим начсандиву. Пусть присылает кого-нибудь поавторитетнее. Мне с медведем не справиться”.В третьем батальоне меня встретили музыкой. В землянке санитарного взвода было двое: пожилой играл на баяне, сидя на березовом кругляше, а молодой фальшиво, но зато здорово пел:Черная бровь, Губы, как кровь, Счастье сулят нам и любовь...Увидев меня, гармонист перестал играть, а певец невыносимо фальшиво рявкнул:- Иль это сон? Мария, ты ли?Он захохотал во всё горло и вместо приветствия спросил:Как вам нравится мой голос?Ничего. Немцы, наверное, слышат, – ответила я и подумала: “Еще один чудик”.Я и громче могу. Будем знакомы. Военфельдшер Кузьма Азимов. А это мой штатный аккомпаниатор санитар Иван Грязнов,Пожилой баянист молча поклонился, не сгибая забинтованную шею. Я подала им по очереди руку:- Чижик.У Кузьмы Азимова веселые глаза и большой улыбчивый рот. Здесь были свои порядки. Азимов сказал, что для осмотра водоемов надо получить разрешение командования батальона.- А в других батальонах не спрашивали никакого разрешения, – возразила я.Вместо ответа веселый фельдшер пропел:Я не знаю как у вас, А у нас в Саратове...- Всё равно сегодня поздно проверять, да и в батальоне никого из начальства нет – все в штабе полка на совещании. Ужинайте и спать.Что мне оставалось делать? В гостях – не дома. Утром Грязнов принес кашу и чай, и мы поели.- Ну, потопали, – сказал Азимов. – Разрешаю тебе звать меня Кузей. Имечко что надо! Терпеть не могу выкаться и чинодральничать. Договорились?Едва вышли из землянки, Кузя рявкнул песню во всю мочь легких.Как только отзвенела последняя фальшивая нота первого куплета, завыли мины. Они разорвали в клочки окружающий воздух, опалили нас жаром, оглушили, забросали комьями грязного снега. Кузя схватил меня за поясной ремень и, как на буксире, потащил обратно в землянку.Я сидела на земляном полу и ловила открытым ртом воздух – так быстро мы бежали.- Испугалась? – спросил Грязнов.- Не знаю, не успела разобрать.Кузя захохотал:Ах, гадский фриц! Ни черта в музыке не разбирается. Петь не дает!Неужели это били по нас?По нас, конечно. Проверено: как запою, так и лупит.Когда “Катюшу” исполняете – не бьет, – сказал Грязнов.”Исполняет он! Ревет, как бык...” – усмехнулась я.Вот сейчас пойдем, так “Катюшу” спою.Ради бога, не надо! – испугалась я. – Как-нибудь в другой раз.Кузя пожал плечами:- Не надо так не надо. Другой бы спорил, а я буду молчать.Но молчать Кузя не умел. Он был весь как на пружинах: всю дорогу приплясывал, мотая лобастой головой и выворачивая ноги пятками наружу, напевал веселую чепуховину:Моя милка чучело, Какое-то чумичело...Солдаты посмеивались, глядя на чудака-фельдшера. Один из них остановил Кузю и стал жаловаться на колотье в боку. Кузя указал пальцем на две тоненькие березки впереди и сказал мне:- Там штаб батальона, ковыляй, Чижичек, потихонечку, я догоню.День опять обещал быть славным. Солнышко выкатилось из-за пухлых облаков и засияло совсем по-весеннему.По оврагу бродили бойцы. Они здоровались со мной, как со старой знакомой, и задавали вопросы:Далеко собралась, сестренка?К нам на уколы?Я молча со всеми раскланивалась и не ковыляла, а летела как на крыльях – спешила к двум тоненьким фронтовым березкам, как будто там меня ждало счастье.Я беспричинно улыбалась весне, солнцу, незнакомым бойцам. Дышала полной грудью, волновалась – всем своим существом предчувствовала, что со мною должно произойти что-то необыкновенное.И чудо случилось: я увидела парня в распахнутой ватной телогрейке. Он стоял на краю оврага, у самой крыши землянки, задняя стенка которой врезалась в крутой склон.Он был весь пронизан солнцем, этот незнакомый парень-богатырь, шапку держал в руках, и ветерок ласково теребил его густые темно-русые волосы. Красив? Нет, это не то слово, и не красота незнакомца меня поразила, тем более что я даже не видела его лица. Сама не знаю, почему я вдруг так заволновалась: остановилась как вкопанная и, задрав голову, смотрела на него снизу вверх, боясь перевести дыхание, точно видение могло исчезнуть...У меня запершило в горле, и я кашлянула. Парень резко оглянулся и спрыгнул вниз. Мы молча друг друга разглядывали.Выше среднего роста, складный, черты лица приятные: широкий гладкий лоб, темные брови вразлет и серо-синие внимательные глаза. Левый уголок рта незнакомца дрогнул в усмешке. Совсем мальчишеская усмешка: трогательная и какая-то виноватая, точно он в чем-то передо мною молча извинялся. Славный какой! И какая знакомая усмешка!..И вдруг я вспомнила: это же его портрет, вырезанный из фронтовой газеты, висит в нашем девичьем общежитии над столом! Кто-то из девчат вместе с текстом статьи отрезал подпись под портретом, и мы не знали, кто этот видный парень в белом полушубке. На листке бумаги я в шутку написала: “Это мой жених!” И пришпилила бумажку пониже портрета. Комиссар Сальников шутки не понял и бумажку мою со стены содрал, но портрет не тронул...Молчание слишком затянулось. Я почувствовала, что краснею, и первая опустила глаза. Выручил подошедший Кузя. Он сказал:Товарищ комбат, это Чижик из санбата, она к нам по делу.Капитан Федоренко, – представился мне комбат и жестом хозяина пригласил в землянку.Федоренко... Федоренко... Постой, постой... Ах, Федоренко! Легендарный молодой комбат! Так -вот это, оказывается, кто! Это его считали погибшим в Латвии, а он вдруг воскрес: вырвался из самого пекла, да не один, а во главе роты смельчаков и даже с двумя пленными немецкими офицерами. Мне об этом еще Зуев рассказывал... Это капитан Федоренко быстрее всех в дивизии вывел свой батальон из Демянского окружения, и не как-нибудь, а в полном составе, со всем оружием. Это его в числе самых первых в дивизии представили к ордену. Интересно: получил или нет?..Мне вдруг стало грустно, я подумала: “Он комбат да еще герой, а ты кто?” Настроение испортилось, точно меня в чем-то жестоко обманули...В землянке были двое: комиссар батальона – старший политрук Белоусов и начальник штаба – Алексей Карпов.Рыжий комиссар, нахмурив белые брови, разглядывал меня довольно сердито. Потом его лицо вдруг расплылось в широкой улыбке, и он сказал:- Братцы, так ведь это же Чижик! Она и есть.Я приглядывалась к комиссару, но никак не могла вспомнить, где мы с ним встречались. Мысли были заняты другим. Я ни разу не взглянула в сторону комбата, но всё время думала о нем.- Чижик, разве ты не помнишь, как меня перевязывала? – откуда-то издалека доходил до меня голос комиссара. – Я тогда еще тебе книгу подарил – “Витязь в тигровой шкуре”, где-то под Старой Руссой подобрал. Этакий роскошный переплет! Помнишь?Еще бы не помнить! Царевна Тинатина всю жизнь у меня в печенках сидит!.. В самом начале войны комиссар Белоусов был ранен в ногу и ни за что не хотел в госпиталь. С неделю ездил с нами на “Антилопе” – и вылечился.Комиссар продолжал:А я, Чижик, было расстроился, увидев тебя. Ну, думаю, опять какую-то Еву-искусительницу прислали по наши души. Будь на то моя воля, я бы вашего брата и близко к передовой не подпускал – грех от вас один и беспорядок. Чего смеешься? Не веришь? Даю слово. Вот хоть у Кузи спроси. Тут одна по осени приходила, так он из-за нее чуть на дуэль Карпова не вызвал. Я тогда даже начсандиву звонил, чтобы не присылали к нам представительниц лукавого пола. До сих пор бог миловал.А я вот пришла.Ты не в счет, ты же малолетняя. Ведь не будешь же ты нас совращать?Рыжий комиссар, сам того не подозревая, вернул мне хорошее настроение.- А это как сказать, – насмешливо посмотрела я на него. – Дело не в возрасте, да и не такая уж я безобидная, как кажусь.Комиссар и Карпов засмеялись. Кузя дурашливо закричал:Полундра! – завалился на нары и в полном восторге замахал в воздухе короткими ногами.Эк тебя разбирает! Чего дурачишься? – прикрикнул на него комиссар.Один только Федоренко не смеялся. Глядел на меня внимательно и чуть-чуть улыбался левым уголком рта.- Ладно, Чижик, уж так и быть, совращай вот этих двух отпетых, – комиссар показал пальцем на Кузю и Карпова, – они будут только рады. Такие проходимцы – пробы ставить негде! А вот комбата, прошу, не трогай. Не порти мне скромного парня. Ведь как-никак на его руках батальон...Комбат поймал мой взгляд и усмехнулся. Кузя проворчал:- Не развешивай, Чижик, уши. В тихом болоте всегда черти водятся.Я подумала: “Пожалуй, что так. Комиссар, конечно, шутит”.Чижик, пошли-потопали, – позвал меня Кузя, – колодцев много, дай бог к вечеру справиться.Чижик, мы не прощаемся, – сказал комиссар, – ты ведь еще зайдешь?Да, я должна вас информировать о состоянии водоемов в батальоне.”Должна! А в первых двух батальонах не была должна!”- укорила меня совесть. Но что же делать, если так хочется еще раз увидеть его, а благовидный предлог только один...Кузя, видимо, решил поберечь голос, не пел, так что мы благополучно обошли все колодцы. Вот так Кузя-весельчак! Поет и пляшет, а дело знает – всё захлорировано. Попробуй придерись!Уже в сумерках мы возвратились на КП батальона. Комиссар, комбат и Карпов, полулежа на нарах, застланных плащ-палатками, собирались то ли ужинать, то ли обедать – на передовой и не разберешь. Молодой солдат наливал из термоса в котелки какое-то густое варево. Вкусно запахло лавровым листом и разварной тушенкой.Комиссар сказал:- Гостям честь и место. Ну-ка, подвиньтесь.Мы с Кузей сбросили обувь и тоже залезли на нары. Кузя устроился полулежа, а я уселась по-турецки, старательно натянув на колени свою праздничную юбку. Почему-то подумала: “Как хорошо, что я не послушалась доктора Веру и сняла ватные брюки. Ну на кого бы я была сейчас похожа!..”Оглядев своих сотрапезников, пошутила:Вы как римские патриции на пиру.Только венков не хватает, – откликнулся комбат.И рвотных перьев, – добавил Кузя.Комиссар строго на него поглядел:- Нашему Кузьме зачастую мешает полуинтеллигентное воспитание! Брякнет так уж брякнет – хоть стой, хоть падай... Чижик, а ты усы не раздувай – водки не получишь. Малолетних не спаиваем.Я возмутиласьУ нас в медсанбате пьяниц нет! А вот вы по какому случаю собираетесь напиться? Праздник сегодня, что ли?Напиться! – буркнул Кузя. – Да от такой порции и воробей не окосеет