...Комиссар, разливая водку из фляги в маленькие латунные стаканчики, тоже возразил мне:Какая же это пьянка? Законные фронтовые сто граммов на брата. Не пропадать же добру...Значит, по привычке хлещете? – съехидничала я.Ох! – Карпов затрясся в приступе беззвучного смеха и, опрокинув свой стаканчик на плащ-палатку, заворчал:- Противная девчонка!.. Всё до капли пролил...Поделитесь с начальником штаба, – посмотрела я на Кузю, – а то он заплачет от огорчения...Птичка-невеличка, а язычок с аршин, – покачал головой Карпов.Другой бы спорил, – пожал плечами Кузя, – а я всегда пожалуйста. – И поделил свою норцию пополам. И комбат добавил. Стаканчик Карпова опять оказался полным до краев.Не было бы счастья, да несчастье помогло, – усмехнулся комиссар. – А теперь, Чижик, тихо. Довольно людей смешить. За столом должен быть порядок. Да и есть охота.Полужидкое варево из гречневой крупы, консервов и сушеного лука было сильно наперчено, попахивало дымком, но ели все с завидным аппетитом.Как вкусно! – сказала я. – А у нас в медсанбате всё одно и то же. На первое суп с галушками, на второе – каша.Вот оно где у меня это дежурное меню застряло, – комиссар провел ребром ладони по горлу. – И сегодня бы давились галушками, если бы не я. Лодыри, – указал он на своих сотрапезников, – лучше весь день на нарах проваляются, чем для себя что-нибудь сделают. Это я пошел в хозвзвод да из тех же продуктов организовал эту похлебку.Значит, вы их плохо воспитываете, – сказала я, – надо с ними строже.Ну, братцы, держись! Комиссар себе союзника приобрел, – засмеялся Карпов.Комиссар укоризненно на него поглядел:- Вот полюбуйся, Чижик. Никакой серьезности. Хлебом не корми, дай посмеяться. Как соберутся они с Кузей вдвоем, хоть из дому беги. Ни тебе солидности, ни приятного разговора. “Хи-хи-хи” да “ха-ха-ха!” – только и дела. Они и комбата испортили бы, кабы не я. – Голос комиссара был сердитый, а маленькие голубые глаза смеялись.Когда опорожнили котелки, комиссар Белоусов сказал:Ну, дети мои, делу – время, потехе – час. Я пошел в роты. Ты, Михаил, как? – обратился он к комбату.Я с одиннадцати буду на правом, Алексей на левом. Комсорг из политотдела вернется – в центр пойдет.Ох, глядите, ребятушки! В оба надо глядеть. Немец части заменил. Вся система огня новая, идешь и не знаешь, откуда ударит...Не волнуйся, комиссар, – успокоил его комбат, – всё будет в порядке, не в первый раз.Вот тебе и еще один комиссар. Конечно, не Фурманов, но зато и не Сальников. Человек. Шутник и весельчак, а ведь уважают, – это же сразу видно.Чижик, ты оставайся у нас ночевать, – сказал комиссар, засовывая за ремень две рубчатые гранаты, – нечего по ночам бродить, еще подобьют, как на грех, или ногу сломаешь. У нас тут всё кругом изрыто. Да и Кузе доверять нельзя. Он позовет своего Грязнова и запоет тебя до обморока. Такие случаи уже бывали.Не слушай, Чижик, пошли! – Кузя подал мне шинель.Скажи-ка, не нравится, – улыбнулся комиссар. – Ну, я на оборону, друзья мои.Карпов показал Кузе кукиш:Видал? Чижик останется у нас. Ишь хитрый Митрий, – как какая девушка появится – всё к нему, а мы что, не люди?Чижик, ты к кому в командировку пришла? К ним или ко мне? – кипятился Кузя.Я стояла в нерешительности: и Кузю не хотелось обижать, и уходить было жаль. Комбат сказал:- Останьтесь, пожалуйста! Не уходите.Этого я и ждала.Вольному воля, а пьяному рай, – буркнул разобиженный Кузя и ушел.Вы не знали раньше нашего Азимова? – спросил меня комбат. – Замечательный парень. А видели бы вы его в бою! Это не фельдшер, а природный военачальник. Я ему роту стрелковую предлагал, да ваше медицинское начальство не согласилось.Чем бы это заняться до одиннадцати? – вопросительно поглядел на меня Карпов.Давай, Леша, уточним новую схему огня, – предложил комбат.Гостеприимный хозяин, нечего сказать, – усмехнулся Карпов. – Да и что там уточнять, когда еще ничего не ясно. Вот сегодня еще раз понаблюдаем, донесения сопоставим, а потом уточним. Согласен?Пусть будет так, – кивнул комбат. – В карты, что ли, сыграть?Можно и в карты, – согласился Карпов. – Только я сначала Тане позвоню – надо соблюсти ритуал. – Он стал накручивать ручку полевого телефона.Кто это Таня? – спросила я у комбата.Фельдшер. Командир санитарного взвода соседнего полка.Разве в нашей дивизии есть девушки на передовой?Пожалуй, одна только Таня.Карпов тем временем ругался с телефонистами и называл условные позывные. Комбат взял меня за руку:- Слушайте внимательно, представление будет коротким. “Карпов, наконец, прорвался к Тане. Лицо его вдруг стало глупым, сладчайшая улыбка растянула рот до ушей, голубые глаза.стали маленькими-маленькими, Он спросил умильным голосом:Это вы, Татьяна Ивановна? Добрый вечер, добрый вечер, дорогая! Это Карпов. Да. Леша. Да вот мы с комбатом...Меня-то зачем приплел? – недовольно пробурчал комбат. Карпов погрозил ему пальцем и продолжал вкрадчиво:Ах, какая скука! Если бы вы... Что? – Он повернулся к нам: – Сеанс окончен. – Положил на место трубку и захохотал: – Ах эта чертовка Таня! Бес, а не девка. Положи, говорит, болван, трубку да пробежись со своим комбатом разок другой по обороне, вот блажь и пройдет... Так и сказала!Правильно сделала, – улыбнулся комбат.
Ну что играть с дураками? Давайте лучше поболтаем.Мы болтали с Карповым, как два давнишних приятеля, хохотали и дурачились. Я рассказывала о наших девчатах, о комиссаре Сальникове – смешила Лешку, а он меня. Комбат молчал, украдкой поглядывая на меня и улыбаясь своей загадочной улыбкой.Около одиннадцати комбат и Карпов стали собираться на оборону.- А вы ложитесь спать, – сказал мне комбат. – Ничего не бойтесь. Тут будет дежурный телефонист. Ванюшка, позови сюда Чалого. Пусть переключит аппарат на нас, – приказал он ординарцу.Но спать мне не хотелось. В землянке было жарко и душно. Большая печка-бочка раскалилась докрасна.Мне захотелось подышать свежим воздухом, и я вышла из блиндажа.Ночь темным-темна. Влажные облака висят над самой головой. Попахивает пороховыми газами. Отчетливо доносится ожесточенная перестрелка. В общем хаосе звуков ухо улавливает знакомое: вот рвут тугую парусину темноты ружейные нестройные залпы; а это басит “максим”. “Чук-тюк! Чук-тюк!” – хлещет короткими очередями автомат. Злобно заливаются пулеметы МГ – длинную строчку ведут немецкие “портные” – шьют саваны про запас...И что-то всё время вспыхивает там, на верху оврага. Призрачный мертвенный свет выхватывает из темноты отдельные предметы: белый ствол березки, крышу блиндажа, глубокое, как колодец, дно оврага.- Где вы тут? – это меня окликнул вышедший из землянки комбат.Я промолчала, и он опять позвал:- Идите сюда, здесь не только слышно, но и видно. Он взял меня за руку, и мы выбрались на кромку оврага, туда, где он стоял утром. Я взглянула в сторону передовой и ахнула:- Вот так иллюминация!Цветные ракеты вспыхивали непрерывно, расцвечивая в фантастические тона снежное запорошенное поле. Справа что-то сверкало, рассыпая во все стороны яркие искры, наподобие бенгальского огня. Вот снова взвилась целая серия красных ракет, потом зеленых.Немцы забавляются, – сказал комбат. – Жарят цветными без разбора. Они это любят. Видно, так ночь короче кажется.И наши забавляются?Нет. Наши освещают позиции, чтоб фашисты незаметно не подобрались. А цветные ракеты служат у нас только для определенных сигналов, иначе будет путаница.А что это за огоньки? Как их много!Это трассирующие пули.Так это они так отвратительно гнусавят?Да. Это старуха безносая поет.Мы немного помолчали. Потом я спросила:Страшно вам здесь?Он засмеялся:Да нет, не очень... Привычка.Спускаясь, я споткнулась в темноте и вдруг оказалась у него на руках. Так и донес он меня до землянки, осторожно опустил у входа и, не сказав ни слова, .ушел.Я забралась на нары, укрылась чьей-то шубой. Наверное, не заснуть. Он ушел, а я всё еще вижу его так отчетливо, так ясно слышу его голос... Вот так попала на передовую! Голова кругом...В углу за маленьким столом чернобровый телефонист, мешая русские слова с украинскими, вел телефонный разговор. “Это, наверное, и есть Чалый”, – подумала я и невольно прислушалась.- Урал? Я Гора. Слухай: три карандаша сломались. Простые. Один можно заточить. Два взял землемер, и труба сломалась. Яка труба? С граммофону. Жука? Не треба. Совсем не грае. Двадцать пьятого нема. Двадцатого тоже и восемнадцатый зараз на свадьбе. Самоцвет! Самоцвет! Який я тоби Чалый? Я Гора. Хиба ж не знаешь?..”Опять этот код”, – подумала я, да так и заснула под мелодичный говорок молодого телефониста.Проснулась от артиллерийского обстрела. На верху оврага, где-то над самым перекрытием блиндажа, снаряды сотрясали землю. За жердьевой обшивкой стен, как что-то живое, шурша, сползал песок.Услышала встревоженный голос комбата:- Новая батарея!Да нет, это всё та же, из Дешевки, – сонно отозвался Карпов.А я тебе говорю, что новая! И бьет прямо по Зернову. Не веришь? А ну, айда – поглядим. – Две пары ног протопали мимо нар.Артналет давно кончился, а комбат с Карповым всё не возвращались. Было тихо, так тихо, как бывает в деревне перед самым рассветом. Только часовой покашливал на улице, да в противоположном углу нар кто-то носом выводил заливистые трели. Я приподнялась и увидела рыжий затылок комиссара. Слышалось равномерное “пых-пых-пых” – это лампа-гильза высасывала длинным фитилем последние капли бензина. Я подумала: “Значит, уже утро”. Спать больше не хотелось. Хлопнула входная дверь, и опять послышался негромкий голос комбата:- Теперь эта сволочь покоя не даст. Надо связаться с Решетовым. Они, наверно, засекли. Звони Зернову: всё ли у них благополучно? Я отмечу по карте.Два друга спорили вполголоса, шуршали картой и по очереди разговаривали по телефону. Я лежала не шевелясь и думала: “Вот у Карпова совсем не такой голос...”Ну, задымил! Убирайся. Комиссар проснется, он тебе задаст.И за какие только грехи я попал в такую поганую компанию! – заворчал Карпов, направляясь к выходу. – Напиться нельзя, выругаться нельзя, влюбиться тоже нельзя! Даже покурить всласть не дают! Настоящий монастырь! Тьфу!Двадцатого требуют. – Чалый передал комбату трубку.Двадцатый отдыхает, – тихо сказал в трубку комбат, – только что лег.Вернулся Карпов. Спросил:- Что это ты делаешь?Комбат ответил шепотом:- Понимаешь, у нее гвоздь в сапоге, под самой пяткой. Хочу вытащить и не могу зацепить,- Загони его внутрь. Пристукни гранатой. Очумел совсем, парень! Запал-то вытащи...Комбат засмеялся и опять шепотом:Леш, сапоги!.. Кошачьи лапки...У них всё кошачье, – буркнул Карпов, – только язык с вожжину длиной. Попробуй женись – визг с утра до отбоя. Знаю я ихнюю породу.Откуда ж такой горький опыт? Ведь ты пока не женат.На чужое счастье насмотрелся досыта. Век не женюсь.Проснулся комиссар. Сел на нарах, потирая со сна лицо, заворчал:,И что ты, Алексей, за человек? Не успеешь глаза закрыть, как он: “бу-бу-бу!” Времени тебе для разговоров не хватает, что ли? Ни черта из-за тебя не выспался.Так поспи еще, – сказал комбат, – мы больше не будем разговаривать.Нет уж, раз проснулся, теперь шабаш, хоть глаза выколи – не заснуть. Ложитесь сами. Я подежурю.Комбат и Карпов выспались скоро. В одиннадцать все уже завтракали.Пришел Кузя. Я заикнулась было насчет передовой, но он меня поддел:- А у нас в траншее колодцев нет.- Нечего тебе там делать, – решил комиссар.Нечего так нечего, во всяком случае представление о передовой я теперь имела. Стала собираться домой. Меня отговаривали в четыре голоса: просили погостить еще денек. Но мне было пора: нельзя злоупотреблять добротой начсандива, да и комиссар Сальников мое опоздание расценит как лишнее доказательство недисциплинированности.- Чижик, ты что задумалась? – спросил комиссар.- Не вздыхай глубоко, не отдадим далеко. Уа своего парня просватаем.Я не отозвалась на шутку и стала прощаться.Провожали меня Кузя и комбат. У поворота в землянку санитарного взвода Кузя раскланялся и протянул мне руку лодочкой.- Куда же вы? Ведь обещали проводить! – голос мой был фальшив, как Кузино пение.Кузя поглядел на меня насмешливо и, уже отойдя на несколько шагов, запел:Вот и кончилось наше свиданье. Дорогая, простимся с тобой! Ты скажи мне свои пожеланья, – Я вступаю в решительный бой...На сей раз мне было не смешно, хоть Кузя фальшивил больше обычного.Мы шли молча. Перебираясь через большую воронку, комбат подал мне руку и не отпускал мои пальцы до самого конца пути. А меня вдруг сковала робость, так не свойственная моему характеру. Язык был точно деревянный, и во рту пересохло. Я злилась и на себя и на него: “Ну а он-то чего молчит как в рот воды набрал? Тоже мне герой!..”Возле расположения санитарной роты полка остановились. Дальше дорога шла прямо в тыл, провожатого тут не требовалось. Я сказала:- Прощайте! – и выдернула руку из его теплой ладони.Он посмотрел мне прямо в глаза. Усмехнулся. Вздохнул. Так и не сказал ни единого слова. Молча пошел прочь. “Вот и всё, – подумала я,-может, больше никогда не увидимся...” И неожиданно для себя заплакала.Он отошел уже довольно далеко, но вдруг обернулся, увидел, что я стою на том же месте, и побежал назад.Я шарила по карманам шинели и не находила носового платка. Силилась улыбнуться и не могла.Ты плачешь?-Он подхватил меня на руки. Смеясь, говорил что-то несуразное, а я только и поняла, что у меня губы соленые. Наверное, от слез...Пусти. Увидят...Пусть видят, – сказал он, но поставил меня на ноги. Еще раз поцеловал и ушел. Уже издали крикнул: – Я напишу тебе! – несколько раз обернулся, помахал шапкой.Проваливаясь по пояс в снег, я забрела в глубь лесочка, уселась на поваленную снарядом сосну и всласть наплакалась.Возвратясь в медсанбат, я первым делом написала отчет и сдала его на пункт сбора донесений для передачи Ивану Алексеевичу. Потом сняла со стены газетную фотографию Федоренко и спрятала в записную книжку, в левый карман гимнастерки. Вечером Катя-парикмахерша возмущенно сказала:- Девчонки, а ведь комиссар-то всё-таки содрал нашего героя!Я промолчала, только улыбнулась про себя: “Не всё вам иметь тайны. Есть и у меня теперь свой секрет”.На другой день утром состоялся разговор с доктором Верой. Раненых не было, и из врачей дежурила только она.Доктор, вы не знаете такого капитана Федоренко? – заливаясь румянцем, спросила я.Комбата? Знаю. Видела несколько раз в штабе дивизии на партийном собрании.Он вам понравился?Как тебе сказать... Милый парень... А почему он тебя интересует?Потому что я его люблю...Чижик! – доктор Вера всплеснула руками. – Что ты такое говоришь! Опомнись! Когда ж ты успела его полюбить?Я люблю его всю жизнь и буду любить до самой смерти!Доктор Вера долго молчала, а я с тревогой ждала, что она скажет.Милая девочка, мне очень тебя жаль, – наконец сказала моя наставница. – С тобою случилось несчастье.Разве любить – это несчастье?- Сейчас – да. А для тебя в особенности.Почему?Тут, Чижик, много “почему”. Во-первых, ты еще слишком молода и неопытна. Во-вторых, не воображай, что вас разделяют какие-то ничтожные десять километров. Между вами лежит война. Ведь не попросишься же ты у комиссара в полк на свидание? А ему и думать нечего оставить батальон хотя, бы на два часа. Как же вы будете видеться? Знать, что он где-то рядом, и не иметь возможности встретиться – это тяжело.Я переведусь в полк.Абсурд. Кто тебя пустит в полк, несовершеннолетнюю? И еще я тебе скажу: а вдруг убьют твоего Федоренко? Ведь такое надо пережить...Убьют Федоренко?! Да что вы, Вера Иосифовна! Разве это мыслимо?Убивают же других. Ведь ты знаешь, где он находится.То других...Скажи, Чижик, он тебе объяснился?Не объяснился. Но я знаю, что он меня любит. Он меня целовал.Целовал? Ну, знаешь ли..,- Доктор, честное слово, я не виновата! Это же нечаянно получилось. Само собой...И я рассказала, как всё было. Доктор Вера опять задумалась.- Вот что, девочка, – сказала она после долгого молчания, – трудно здесь что-либо советовать. Может быть, это еще пройдет. Я понимаю: необычность обстановки, сила первого впечатления, твое взбудораженное состояние... Одним словом, время покажет. Ну, а уж если не пройдет – значит, это серьезно. Разбирайся тогда сама. Тут никто не поможет.Потянулись нудные дни. Письма от Федоренко не было. Я жила как во сне. Всё валилось из рук: кипятила шприцы с поршнями, и они лопались. Забывала вставлять в иголки мандрены, а в стерилизаторы решетки.Зоя Михайловна, не терпевшая ни малейшей небрежности в работе, сердилась:Чижик, спишь ты, что ли?Тижик, ты тихо спэши, – советовал доктор Бабаян. – Так поступали дрэвние грэки...Когда моя задумчивость уж очень раздражала старшую сестру, он за меня заступался:- На нашего Тижика плохо действует вэсна. Это бывает.Какая весна? Я ее и не замечала. Доктор Вера оказалась права: не было никакой возможности увидеться с Федоренко. Да и нужно ли это? Может, он просто пожалел, что я плачу?..Я теперь постоянно прислушивалась к грохоту на передовой и про себя соображала: “В каком это полку?”Наступил апрель. Мне исполнилось семнадцать лет, но настроение от. этого не улучшилось: писем не было, вообще не было никаких известий из полка. И вдруг приехал Карпов!Увидев Лешку, я до того обрадовалась, что чуть не повисла у него на шее. Он приехал не один, а с комсоргом батальона. Младший политрук Заворотний, молодой, черноглазый, увидев меня, белозубо заулыбался:- Так это и есть Чижик?Я засмеялась. Карпов достал из сумки .толстенное письмо и протянул мне:Ответ приказано на пяти листах. А где у вас тут зубной врач?У тебя болят зубы? Как жаль. А у политрука но болят? Нет? А у Федоренко? Тоже нет? А может, заболят? А? У нас такой зубодер – ахнуть не успеешь – все зубы повыдергает. Старшине вытащил сразу три – и хоть бы тебе что...Я, наверное, поглупела от радости: смеялась и болтала не переставая.Карпов, держась за щеку, болезненно сморщился:- Да замолчи ты, сорока-белобока! О-о, спасу нет... Веди скорее к своему эскулапу. А потом комсоргу покажи, где живут выздоравливающие. Ему кое-кого повидать надо.Мы шли по середине улицы. Комсорг вел в поводу коней, захлюстанных грязью по самое брюхо. Я показала Карпову зубной кабинет, а комсоргу – госпитальный взвод и убежала читать письмо. Забралась на кухню и закрылась на крючок.Письмо было длинное – на трех страничках полевого блокнота. Почерк крупный, буквы клонятся влево, но зато какие слова!Я лихорадочно писала ответ – получалось что-то многословное, нескладное, а времени в обрез! Два раза разорвав написанное, я взяла новый листок бумаги и написала: “Я тебя люблю одного на всю жизнь. И я приеду. Ты жди”. В коробке из-под новокаина отыскала свою единственную фотографию. Это мой приятель корреспондент Маргулис как-то снял меня на память о Старой Руссе. Не очень-то похожа, но другой нет. Скажи на милость, и чего набычилась? И нижняя губа оттопырена... А, пошлю какая есть, просит же...Принимая от меня тоненький конверт, повеселевший Карпов недовольно сказал:Только-то? А бедный Мишка всю ночь сочинял...И я напишу... Потом...Уехали.Теперь письма от Федоренко приходили чуть не каждый день. Подавая мне очередное письмо, старшина Горский показывал в улыбке редкие желтые зубы:Ну о чем можно каждый день писать?!Мало ли о чем! О погоде, о весне...- О весне, как же! – ухмылялся старшина. – А уши пылают, как маки.Иногда письма были веселые, бодрые, но чаще грустные: он хотел меня видеть и не знал, как это устроить, и я не знала. Долго думала и решила обратиться к начсандиву и всё откровенно ему рассказать. Иван Алексеевич поймет меня и отпустит навестить Федоренко. А если не отпустит? Нет, отпустит – он добрый и славный. Я посоветовалась с доктором Верой и показала ей последнее письмо Федоренко. Она задумчиво сказала:- Ну что ж, пожалуй, ты права...Надо было узнать, когда в медсанбат приедет начсандив. Но узнавать не пришлось. Дальнейшая моя судьба решилась в течение ближайших суток.Утром рано в нашей деревне появился веселый корреспондент Маргулис, и комиссар поинтересовался, к кому он пришел. Маргулис, не моргнув глазом, ответил:- К Чижику!- Действительно ли я была ему нужна, или он просто дразнил комиссара – не знаю, но комиссар на меня рассердился. Наверное, подумал, что Маргулис мой кавалер. Днем старшина мне сказал:- Ну, Чижик, берегись! Кажется, ты загремишь в тыл. Всё утро сегодня комиссар с комбатом сражался. Комбат не хочет тебя отправлять, но ты же знаешь, чем обычно кончаются подобные баталии.Я ахнула:Да за что же меня в тыл?! В чем я провинилась? Старшина, миленький, дорогой, ну что мне делать?!Не знаю, – пожал плечами Горский. – У доктора Веры проси совета. Она разумница – что-нибудь присоветует.Перспектива отправки в тыл испугала меня несказанно. Куда в тыл? Зачем? Уехать с фронта, бросить дивизию, друзей-товарищей, ближе которых у меня никого нет, – да разве это мыслимо?.. Бросить Федоренко!.. И всё этот чертов Маргулис! Ему хаханьки, а мне слезы...Я побежала к доктору Вере. Вера Иосифовна меня успокоила:У комисара нет никаких оснований отправить тебя в тыл, следовательно, и расстраиваться нечего. А в крайнем случае ты поедешь в Мелеуз, к жене доктора Журавлева. Мы этот вопрос как-то обсуждали. София Павловна возьмет тебя в свою больницу и устроит в девятый класс. Тебе же, девочка, учиться надо...Так-то вы все меня любите! – с горечью сказала я. – Только бы с глаз долой... – И выбежала на улицу.Ну что делать? К кому обратиться? Пойти к самому генералу и всё ему рассказать?.. Но ведь я совсем не знаю нового командира дивизии, генерал-майора Кислицина. А может, попросить майора Воронина? Да нет, пожалуй, и он, как доктор Вера, скажет: “Тебе надо учиться...” Ведь он не раз уже заводил такой разговор. Остается одна надежда на начсандива. Если уж и Иван Алексеевич не заступится, тогда – всё...Я стояла на улице и плакала, не вытирая слёз. Даже не заметила, как подошел Вася-писарь и позвал меня в штаб. В штабе комбат Товгазов и начсандив пили чай из маленького самовара, который старшина Горский возил с собой. “Про гостей”. Комиссара, на мое счастье, не было.Иван Алексеевич, поглядев на мою зареванную физиономию, усмехнулся:- Чует кошка, чье мясо съела... Значит, не хочешь в тыл? Садись-ка, Чижик, с нами чаевничать. Надо обсудить один вопрос.От чая я отказалась и, глядя себе под ноги, молча глотала слезы.Ну вот, – сказал Иван Алексеевич, – куда же ее в полк? Ревет...Меня в полк?! – Я разом вытерла слезы. – Насовсем?Разумеется. Видишь ли, один комиссар просит прислать для работы на командном пункте полка девушку. Он считает, что вопросы санитарии и гигиены лучше вручить в женские руки. Надо, чтобы девица была боевая, чтоб сумела за себя постоять, – в полку пока женщин нет. Вот мы с комбатом и решили предложить комиссару Юртаеву твою кандидатуру.- И там комиссар? – испугалась я.Комбат засмеялся, а Иван Алексеевич сказал:- И там комиссар. Да еще какой! У товарища Юртаева по струнке будешь ходить.Он говорил еще долго, но я точно оглохла и слышала только, как поет мое влюбленное сердце: “В полк! В полк!” Но вот оно тревожно замерло: “В какой полк?” Тут я опять обрела способность слышать: начсандив назвал не тот полк, в котором служил Федоренко...Должно быть, на моем лице отразилось разочарование, потому что Иван Алексеевич спросил:Ты недовольна? Не хочешь? Тогда пошлем кого-нибудь другого.Нет, что вы, я согласна! – закричала я, и вопрос был решен.Девчата наши как взбесились. Сначала налетели на меня, потом на начсандива: оглушили его упреками и просьбами – еле отбился, бедный. Катя-парикмахерша, вытирая злые слезы прямо рукавом шинели, кричала:- Хоть сто рапортов подавай – толк один! А кто не просится – того посылают, да еще несовершеннолетних... Вот напишу заявление в ЦК комсомола: воевать человеку не дают!Собралась я по-солдатски – в пять минут. Очень спешила, всё боялась, как бы не вмешался комиссар Сальников, – от него всего можно ожидать... По этой же причине с друзьями-товарищами распрощалась кое-как. А в артснабжение и вовсе не зашла. И к газетчикам зайти не успела...Вот я и в полку! Такой же овраг, как в батальоне Федоренко. Только здесь он круче забирает вправо и больше отклоняется в сторону тыла. В овраге командный пункт полка и штабные подразделения. В этом же овраге чуть подальше – кухня, а еще дальше санитарная рота в лесочке и тылы полка.На верху оврага интересного мало: всё то же болотистое мелколесье тянется в сторону фронта километра на полтора. Кочки, колючая трава-осока да голубые сосенки-раскоряки в мой рост.Там впереди, где кончается болото, ярко выделяется желтая полоса – это окопы: два батальона занимают оборону.А третий – резервный – “месит глину” в непросохшем поле, что километрах в трех от линии окопов.С раннего утра до обеда и с обеда до самого вечера две роты “наступают” на третью. Три полковые пушчонки-сорокопятки изображают артиллерию: тявкают вхолостую.Пехотинцы стреляют тоже холостыми патронами, кричат “ура” и “сходятся врукопашную”. Люди учатся наступать.Ходила и я поглядеть на эту игру, да зареклась. Полковые разведчики в маскировочных костюмах с нашитыми по материи мочальными хвостиками бесшумно подкрались, свалили меня на землю, связали по руками и ногам, заткнули рот чем-то вонючим, набросили на голову плащ-палатку и куда-то поволокли. Чуть не задохнулась!У командного пункта резервного батальона меня развязали и вытащили изо рта шерстяную варежку. Командир разведчиков Мишка Чурсин пресерьезно доложил комбату, что они “достали языка”.Я яростно отплевывалась: шерстяной ворс налип на язык и нёбо, в горле першило, во рту было отвратительно кисло.Командир батальона, капитан Пономарев, человек немолодой и серьезный, глядел на меня с сочувствием и стыдил озорников.Мишка Чурсин нагло щурил желтые глаза, лениво оправдывался:Так ведь надо же тренироваться!Ну и тренируйтесь на здоровье: таскайте друг друга.Друг друга неинтересно. Какая же это игра, если я наперед знаю, что меня сейчас утащат. Интересно, когда неожиданно.Но девушке-то не больно интересно, нахал! Скройтесь с моих глаз! И чего лезете в расположение батальона – места вам, что ли, мало!Мишка, посмеиваясь, ушел и увел своих подчиненных.Ох, уж этот Мишка Чурсин! Глаза совсем как у кота, и повадки кошачьи: не ходит, а крадется по земле, и всё время начесывает свою кривую соломенную челку: как лапой умывается.Мишка о себе высокого мнения: еще бы – в свои двадцать лет он уже лейтенант. В течение зимы его разведчики приволокли четыре “языка” – сам командир дивизии пожимал Мишкину храбрую руку.Разведчик в числе самых первых в полку был награжден медалью “За отвагу”. Мишка кровно на меня разобиделся: не оказала я должного внимания полковому герою.Вначале он меня просто игнорировал. Мы сталкивались по нескольку раз в день, но Мишка даже не здоровался со мною, а иногда демонстративно отворачивался. Меня это мало задевало. Не мне же первой ему кланяться! Молод слишком.Мишку, видимо, заело мое равнодушие. Он начал меня задирать. Уже не отворачивался при встрече, а, проходя мимо, нагло щурил глаза и бросал ядовитые реплики.Вскоре после моего появления в полку для комиссара Юртаева привели нового жеребца. Красивое животное плясало у коновязи возле штаба, а вокруг яростно спорили лошадники во главе с Мишкой.Увидев меня, разведчик скроил невинную физиономию:- Как вы думаете, сестричка, это конь или кобыла? Никак что-то не разберемся...Мишкина выходка всех рассмешила, но я осадила озорника:- Это не конь и не кобыла, а такой же жеребец, как и ты!Мишкины однополчане взвыли от восторга и захохотали так, что жеребец стал рваться с привязи. На Мишкину отчаянную голову посыпались насмешки:Что, разведка, съел?! Не подавись, гляди...Получил прикурить?- Буль-буль – и на дно?На шум из землянки вышел начальник штаба полка капитан Казаков. Он хмуро поглядел на веселую компанию, строго спросил:- Вам что, делать нечего? Ржут как лошади, – жеребца испугали! А ну, марш по своим местам!По утрам я ежедневно проверяла все штабные подразделения на вшивость, или “на форму сорок”, как у нас говорили по местному коду. Малоприятная эта обязанность не очень бы меня обременяла, если бы не дурил Мишка.В первое же мое посещение он скомандовал:- Раздеваться догола!Рослые, как на подбор, красивые парни весело повторили команду и, усевшись на траву, с комической поспешностью стали стаскивать с ног сапоги. Такие же озорники, как и их командир!Я топнула ногой и сердито поглядела на Мишку:- Вы что, с ума сошли? Сейчас же дайте команду раздеться только до пояса!Мишка с насмешливой улыбкой глядел мне в лицо и мерцал желтыми глазами. Шутливо поклонился:- Пардон, мы вас не поняли. – И пропел: – Отставить догола! Раздеваться только до пояса!Мой новый начальник, военфельдшер Володя Ефимов, жалобу на разведчиков выслушал внимательно и, лукаво улыбаясь, сказал:- Сама виновата: не оказала Мишке должного внимания- вот он и куражится с досады. Он же, как пчела, по крошке собирает дань восхищения. Ничего, мы его перехитрим. К разведчикам больше не ходи – я сам буду их осматривать.Перехитришь такого Мишку, – он еще и не то придумает!Мой курносый молодой начальник молчалив и серьезен не по годам. У Володи большой шишковатый лоб и пристальные серо-зеленые глаза, а над верхним веком левого глаза красная, как бусинка, родинка. Разговаривая, Володя улыбается, и тогда в углах его большого рта появляются маленькие лукавые ямки, а некрасивое лицо хорошеет. Встретил он меня без особого восторга, с досадой сказал:Надо строить землянку.Что я за начальство – обойдусь и без отдельной землянки.Володя помолчал немного: наверное думал, что со мною делать, а потом носком сапога провел по земляному полу черту как раз посередине и сказал:- Чур, друг другу не мешать. Здесь мы повесим плащ-палатку вместо занавески.Я пожала плечами: мне не нужна была занавеска – я не собиралась много времени проводить под землей, тем более что погода установилась почти летняя.Когда Володя куда-то отлучился, я вымела все углы ольховым веником, обмахнула стены, заправила плащ-палаткой свой топчан и поставила в консервной банке букет желтых кучерявых цветов, которые мы в детстве звали “кошечки”. Полюбовалась на свое новое жилье – осталась довольна.Мы с Володей почти не разговаривали, а так как я не привыкла молчать, то старалась быть дома как можно меньше, тем более что в полку для меня всё было ново: и люди, и непривычная обстановка.Володя мог часами сидеть неподвижно, подперев кулаками тугие щеки, и в это время у него был странный отсутствующий взгляд: казалось, он ничего не видел и не слышал. Иногда он что-то писал карандашом в полевом блокноте или листал очень толстую и очень старую книгу, которую прятал в изголовье.Однажды я не вытерпела и спросила, о чем он всё время думает и что пишет?- Видишь ли, Чижик, меня интересуют некоторые вопросы философии, – задумчиво ответил Володя.Я была поражена. В моем понятии философ – это прежде всего мудрец, мыслитель, и потому философия доступна только избранным.В восьмом классе на уроках литературы и истории нас бегло знакомили с древнегреческими философами, с французскими вольнодумцами, упоминали о творчестве Гегеля и Фейербаха. Серьезный Мишка Малинин самостоятельно осилил “Общественный договор” Руссо! А я прочитала только “Монахиню” Дени Дидро.А тут вот рядом со мною человек изучает философию на войне! Ну не чудо ли? Это и удивляло, и внушало почтение. Но всё же я спросила:- Зачем вам философия, ведь вы же медик, а не политработник?Володя усмехнулся:Почему ты решила, что философия должна интересовать только политработников? Я считаю, что каждый культурный человек должен изучать философию, независимо от специальности, времени и места. А что касается моего медицинского звания, то я ошибся в выборе специальности и после войны буду переучиваться.Разве вы не пойдете в медицинский?К черту, Чижик, медицинский! К дьяволу самого Эскулапа! Я буду таскать кирпичи и месить глину, пилить доски и класть печи. А вечерами засяду за книги. Меня интересует римское и международное право, основы политических учений всех формаций, история войн на земле и вопросы дипломатических отношений. Поняла?Володя вдруг спросил меня, что я буду делать после войны? Странный он кайой: я об этом еще и не думала. “После войны” – это что-то такое прекрасное, что трудно себе даже представить...Философия дело хорошее, но ведь и работать надо. Так я и сказала своему начальнику. Володя только рукой махнул:А, какая это работа! Раненых почти нет, “формы сорок” нет, эпидемий нет, а что еще от нас требуется?Только вчера начальник штаба отчитывал командира санитарной роты за беспорядки на кухне. Ваше счастье, говорит, что старший батальонный комиссар Юртаев замотался один без командира полка, а то бы он вам показал пищеблок! Володя, а где наш командир полка?.- Его отправили в тыл – он очень болен.Володя явно заинтересовался моей информацией:- Ну, а Ахматов что?А доктор Ахматов” сказал капитану Казакову: “Я у вас на КП держу полтора лба – с них и спрашивай те!”- Я засмеялась: – Это мы с вами полтора лба. Ну правильно: вы философ – значит лоб, а я и за половину сойду. Нет, кроме шуток, Володя, давайте наведем порядок на кухне? Ну что нам стоит! А не то, и правда, доберется до нас комиссар. Я так боюсь этого Юртаева, что всегда прячусь, когда он попадается навстречу... Может, попробуем, а?Пробовал и отступился. Там такой ископаемый дед, что его колом не проймешь. К тому же это прямая обязанность хозяйственников. Если мы с тобой полтора лба, то начальник тыла, капитан Никольский, целых два, да еще медных!И всё-таки надо попробовать..,- Пробуй, Чижик, на здоровье’ Предоставляю тебе полную свободу действий,Да, старик-повар был действительно занятной фигурой, бол