И руку мне большую, теплую. Улыбается вежливо и блестит стеклышком: До свиданья!
Проходил я тот день и другой, как маятник, не помня себя. Часа три ходил так по самым людным улицам, глядел на людей, - очутился около церкви, крыльцо большое, широкое, большие колонны. Вижу, народ туда движется, очень много. Затерся с народом и я. В дверях дали мне билет и афишу, очень любезные, чистые и сытые люди, - у них такие-то все! - посмотрел я на афишку: проповедь и духовный концерт. Прошел я с толпою внутрь, по коврам, - тепло, чистота, и совсем непохоже на церковь. Посереди, на две половины, скамейки и дубовые парты. Присел я с другими за парту, гляжу. Рядом со мною старичок чистенький, бритый, щеки сухие, с румянцем. Много было народу.
Дождался я начала, - все равно, думаю, буду как все. И когда заняли все места, вышел на возвышение человек, в сюртуке, с сединой в волосах, очень красивый, и стало очень тихо. Говорил он кругло и внятно, играя каждым словечком - очень говорят тут красиво - и было видно, что большого ученья. Начал он о боге, о вере, о спасении душ. Потом сказал о войне, разумеется, оправдал всех, кроме Германии, - о мире, о воевавших народах, каждому отдал свою честь, только ни словом не обмолвился о России, точно и не бывало. Под конец пригласил всех помолиться о ниспослании тишины в мир и о братстве народов и первый преклонил голову. И сколько было народу, закрывши глаза, спрятав лица в ладони, склонили головы на парты. То же самое сделал я. На долгую минуту стало тихо, как в нашем глухом лесу, и даже показалося мне, - не сон ли все это, мое горькое-горе, и вдруг проснусь и увижу Соню, моих стариков и Россию!.. Услышал я, как рядом шевелит губами старик. И стало мне вдруг, как еще никогда, одиноко, в минуту я постиг всю свою безнадежность... Потом все сразу и оживленно поднялись, и стало светлее, тот, проповедник, поднял руку и пригласил пропеть молитву. И все запели, очень торжественно и не торопясь, - так, точно теперь-то уж все благополучно, и нет больше бед, и, слушая пение, подумал я, - какой это сильный и чуждый нашему духу народ! Чтобы не выделяться, делал я вид, что пою. А когда кончилось пение, и сошел проповедник, в церкви появились музыканты, вышел высокий человек в военном мундире, с широким кожаным ремнем, поклонился и взмахнул белою палочкой. Заиграл духовой оркестр. И опять, под оркестр, сидевшие подпевали, читая по афишкам слова стихов. Так просидел я до конца и вышел, прямо в гущу и суету самой людной в городе улицы.
Через день являюсь опять в наше консульство.
Встречает меня секретарь, любезный, стеклышко у него на шнурке, мне руку.
- Ну-с, - говорит, - работа вам есть, в городе Г., а вот человек, который объяснит вам подробно.
Подвел он меня к рыжему человечечку, сидевшему у стола, в пальто:
- Пожалуйста, объяснитесь.
И отошел по своему делу.
Поглядел я на человечка: маленький, быстрый, руки сухие, в веснушках, пальцами перебирает по столу.
Сунул мне руку.
- Вы - офицер?
- Да, - говорю, - офицер.
- Вот, - говорит, - какое дело: у нас в городе Г. еще от войны остались некоторые запасы смолы, вывезенной из Архангельска. Теперь мы открываем там завод для перегонки этой смолы в "пек", то-есть в особое вещество для осмолки судовых палуб. Понадобятся нам рабочие, желательно из русских. Работа будет довольно трудная...
- Что ж, - говорю, - к работе я был привычен.
- Так, - говорит. - Плата будет не велика, три фунта в неделю, но больше мы не можем. Будет при заводе опытный руководитель. А требуется нам всего-на-всего пять человек.
Вспомнил я тогда об Южакове, говорю:
- У меня товарищ тоже в бедственном положении, могу ли пригласить его?
- Хорошо, - говорит, - приглашайте. Только одного, остальные у меня набраны.
Так я тогда обрадовался, точно из погибели выплыл, даже позабыл спросить, чей же такой завод, и на кого мы будем работать.
Сказал он мне на прощанье:
- Сообщение получите на днях, а в Г. отправимся вместе.
Выбежал я тогда в превеликой надежде и, как бывает со мной, пробежал много улиц не замечая и, как на крыльях, прискакал к Южакову.
VIII
Через недельку получили мы извещение, на машинке, честь-честью: должны явиться по прилагаемому адресу.
Тот же день поехали с Южаковым в город. Тут это просто, по подземной дороге, и поезда несутся, один над другим, и все очень удобно. Вышли мы в той части, где банки и конторы, - целый особенный город. Вылезли из земли на свет, и нас закрутило. Очень там много народу, а дома большие и тяжкие, в окна снаружи видать - столы, и ходят промеж столов люди, очень чисто, и большинство в цилиндрах. Нашли мы по адресу, поднялись на машине: двери стеклянные, на дверях надписи, видно, как в комнатах занимаются люди. На одной двери прочли: "Российский транспорт". Здесь! Забилося у меня сердце.
Это у меня со школы: робею при всяком начальстве.
Пригласили нас подождать: стулья большие, удобные, обиты бархатной кожей. Видно нам, как переходят от стола к столу бритые люди.
Вышел к нам из стеклянных дверей человечек, тот самый с веснушками на руках, и опять руку:
- Пришли?
- Пришли, - говорим, - получили ваше письмо.
- Что же, - говорит, - едем, или нашли иную работу? Можете ли выехать завтра?
Разумеется, мы согласны: как говорится, нам не дом подымать!
Сказал он, когда быть на вокзале, и попрощался.
Весь тот вечер, на радостях, проходили мы с Южаковым по улицам. Вечером здесь удивительно. Столько огней, что жжет в глазах! Народу, как Ока. И никому до кого дела. Все отлично одеты, будто и нет бедных, а у женщин походка широкая, по-мужски, и очень все гордо. Разрешил себе Южаков выпить и даже меня подзадорил, и очень я на него удивлялся, все-то ему как с гуся. Толкались мы с ним полный вечер, до одиннадцатого часу, когда закрываются все заведенья, и расходится народ по домам. Час этот здесь соблюдается точно, и весь город рано ложится спать, разумеется, кому есть где прилечь.
А на другое утро, захвативши вещички, поехали мы на вокзал через весь город, опять на подземке. - Вокзалы тут по-другому, без особых пристроек, и поезда чуть не на улице. Там уж поджидал нас рыжий.
Он сам взял билеты: нам третий класс, себе первый. И тронулися мы в путь.
Всю дорогу глядел я в окно: везде ровно город, на каждом тычке завод, трубы, как лес, и страшно подумать: такое богатство! Везде народ ражий, - поля, как стол. И на каждом шагу фут-болл. Очень почитают здесь эту игру.
Ехали с нами матросы, в вязаных рубахах, курили трубки, гоготали.
Приехали мы под вечер на большой вокзал. Поджидал нас на платформе наш человечек, дал на трамвай денег, сказал, куда ехать, - в док.
Вот какой оказался самый наш завод: большущий деревянный сарай с подвалом. В подвале большой котел. А кругом - сквозняки.
Познакомил нас человечек с нашим руководителем, - большой такой дядя, молчаливый и сосет трубку. Объяснил он нам, что делать: должны мы, как в пекле, держать под котлом огонь круглые сутки, на три смены, и следить, чтобы не загоралось, мешать смолу. Объяснивши, показал свои кониные зубы и опять за трубку. Оглядели мы завод со всех концов, про себя думаем: слава богу и за это.
Повертелся туда-сюда наш человечек, выдал нам за неделю:
- Желаю, - говорит, - вам успеха! - и уехал.
Узнали мы наших товарищей по работе:
Из русских - был один моряк, безработный, человек бывалый, пройди-море, и очень себе на уме. Держался он от нас в сторонке и, видимо, не очень дорожил службой. С другим мы сошлись быстро. Был это крепкий лет семнадцати парень, очень рослый, и лицо у него было румяное, нежнейшее, как у девушки. Очень мы впоследствии с ним подружились. Была его фамилия нерусская, трудная, - Этчис, а стали звать мы его просто Андрюшей. Отец его, по происхождению - здешний, был конюхом в Петербурге, в конюшнях у знатного князя. Очень он был бедовый и никому не давал спуску и частенько бушевал против здешних, пользовался своим правом. Мы, разумеется, держались сторонкой.