” оказалась последней, переполнившей чашу… чего там?.. терпения – дармовый обед запросился наружу. Я поспешил в уборную. Вот тебе и катарсис, подумал, нагнувшись над унитазом. Смыл.
Стоя перед раковиной, глядел на себя в зеркало; на меня пялилось мое невеселое “ я” с малиновым пятном на лбу.
Молодой, почти юный, ангелоподобной внешности литератор с равнодушным видом держал ладони перед гудящей автосушилкой. “Сейчас многие пытаются писать плохо, – обратился он ко мне, моющему лицо. – Писать плохо дьявольски трудно, гораздо труднее, чем хорошо ”.
Я сказал: “У некоторых получается”.
“У немногих. Впрочем, имена на слуху. Но это, видите ли, на уровне стиля. На уровне стиля – да, бывают удачи. Иное дело сюжет… ” – “Какой сюжет? Кого же сегодня заботит сюжет? ” – послышался утробный голос из-за дверцы кабинки.
“То-то и плохо, что никого не заботит, – прибавил громкости мой собеседник. – Или нет, скажу по-другому: оттого, что сюжет сегодня никого не заботит, как раз и не выходит по-настоящему плохо. Можно сколько угодно резвиться на полях бессюжетности, теша себя ребяческой мыслью, что ты уже достиг совершенства косноязычия, но что из того? По-настоящему плохо лишь тогда, когда сюжет, именно сюжет, заведомо плох ”.- Он мне подмигнул.
“Да, но где же взять плохой сюжет? ” – воскликнул обитатель кабинки с такой неподдельной тоской, словно речь шла по крайней мере о пере Жар-птицы какой-нибудь. “Жизнь, сама жизнь диктует сюжеты ”,- произнес назидательно сушащий руки.
На сегодняшний день намечалось много хорошего. Во дворце
Белосельских-Белозерских – банкет для творческой интеллигенции демократических убеждений. В Таврическом дворце – праздничный бал. На Каменном острове на одной из бывших правительственных дач обещал состояться обед с участием Великого князя Владимира Кирилловича, впервые посетившего Россию. Активисты общества “Возрождение во имя реформ ” встречаются в ресторане гостиницы “Европейская”.
Общество гастрономов собирает своих членов под сводами бывшей Чесменской богадельни, в аудитории № 212. О чем и сообщалось заблаговременно.
Я решил не ходить. Не хотелось. Хотелось просто ходить – ходить по городу.
По Сенной блуждали милиционеры. Незаконная торговля в этот день каралась штрафом. Одну лишь бабусю не трогали: для тех, кто думал, что сегодня
7 ноября, она продавала традиционные раскидайчики.
Над Зимним пролетел вертолет…
Я пересек Дворцовую и вышел на Мойку. Плыл катер. В подъезде дома Аракчеева сидела кошка, ее глаза излучали тревогу. Скучал милиционер перед Генеральным консульством
Японии. Япония – Страна восходящего солнца. Солнце восходит над Японией, оно похоже на блин. Борцы-гиганты состязаются в беге. Извергается вулкан Фугэн, молчавший двести лет. Сто тридцать домов под лавой и пеплом. Я отошел от стенда.
В комиссионный магазин “Натали ” требовалась уборщица. “
Натали ” был закрыт, как и дом-музей, где скончался раненый Пушкин.
По Конюшенной площади шли демонстранты – колонна с красными флагами и портретами Ильича; впереди – транспарант с надписью “Справедливость ”. Повернув на бывшую Желябова, или на бывшую бывшую (а теперь настоящую)
Большую Конюшенную, демонстранты стали скандировать:
“Ле-нин-град! Ле-нин-град! ” – призывая прохожих примкнуть к процессии. То были противники “ Санкт-Петербурга ”. Они направлялись к Невскому проспекту.
Я увидел парашютистов. С трехцветными флагами и чем-то к тому ж пламенеющим (вроде факела, что ли) они падали вниз, исчезая за крышей величественного ЛЕНВНИИЭПа. Так вот зачем вертолет! Я ускорил шаг и вновь оказался на площади.
Митинг закончился, но праздничная часть еще продолжалась.
Над площадью пролетела неспешная “ этажерка ”, за ней развевалась ленточка: “Санкт-Петербург ”. Три самолета появились со стороны Адмиралтейства – спортивные; пролетев над Александрийским столпом, они оставили за собой ядовито-оранжевый, по-своему, декоративный след. Некий комментатор провозгласил торжественным голосом: “Дорогие санкт-петербуржцы! Мы впервые видим это зрелище. Над
Дворцовой площадью самолеты! Ура! ” “ Урааа! ” – ответили рожденные не летать и летать не рожденные.
Между тем самолеты уже возвращались. Теперь были выброшены листовки, ветер относил их за ограждения. Толпа подалась по направлению ветра – в сторону Зимнего, уплотнилась.
Некоторые сумели схватить. Я – нет. Обладатели листовок, не скрывая радости, показывали обделенным:
“Красуйся, град Петров,
И стой непоколебимо, как Россия!
А. С. Пушкин ”
“Сохраните эти листовки на память об этом дне! ” – с необыкновенной торжественностью зазвучало над площадью.
Мне задали импульс, и через несколько минут я очутился около Марсова поля. Не дожидаясь трамвая, побрел в сторону Сенной – к дому. Какие-то люди тусовались на ступеньках Инженерного замка, стоял рядом автобус телевещательного ведомства. Я вспомнил, что тут был обещан живой Петр I в камзоле, он всех самолично сегодня поздравит.
Из булочной на Садовой высовывалась огромная хлебная очередь. Прыгал, крича, сумасшедший карлик напротив
Гостиного и бил по струнам гитары ладонью. К нему привыкли. Собирали подписи. Продавали дешевые гороскопы.
Зачем-то я повернул на Невский. Какая-то все-таки сила меня все время тянула к Дворцовой. Теперь я оказался в потоке желающих послушать концерт. Погода портилась, моросило.
Прокламации за тридцать копеек я не купил, хотя и просили.
Не понимаю: почему прокламации надо обязательно продавать?
Тут, за аркой, стояли троцкисты. Узок был круг этих революционеров – человек пять, зато за их спинами – Маркс,
Ленин, Троцкий и Че Гевара, правда, разноформатные и черно-белые.
Рядом топтались анархисты под угольным знаменем, они тоже держали что-то печатное. Один в черной папахе в порядке дискуссии наскакивал на пенсионера: “ Имейте в виду, я профессиональный историк! ”
Поклокатывало небольшое собрание у Александрийской колонны. Те, кто сегодняшний день считал не праздником, но днем скорби, говорили о преступлениях большевиков. Но вот грянула музыка, начинался концерт. Публика, предпочитающая развлечение трауру, переместилась поближе к Пьехе и
Кобзону – напротив Зимнего дворца десятками прожекторов освещалась эстрада.
Я уходил, когда выступали куплетисты. Пели об актуальном, приплясывая. Один начинал, другой подхватывал. Вроде: “
Не хватило курочек… ” – “ Но нашел окурочек… ”
Еще посмотрел наверх, задрав голову. Ангелу в лицо светил прожектор. Стемнело.
В троллейбусе играли в молчанку.
Шарахнула шутиха во дворе. Дворничиха ответила на запуск бранью, но столь нечленораздельной, что можно было принять за приветствие. Я поднялся по лестнице и обнаружил в дверях записку: “Дорогой друг! Где вы? Надеемся, вы не забыли о нашем скромном торжестве. Ждем с нетерпением.
Ваши Друзья ”.- Засунул в карман, скомкав.
“ А я думала, ты уже там… ”
Обернулся. “Три часа на подоконнике… ” – Она отделилась от подоконника, от батареи, спускалась ко мне – легкий плащ и сумка на плече, и чемодан стоит на ступеньке.
“Юлия? Ты откуда? ” – “С Мальты ”. “С чего? ” – “ С острова Мальта – с чего! Остров Мальта в Средиземном море, не знаешь? ”
Увидел бирку “Аэрофлота ”.
“ Ты там… что делала? ” “Это ты что тут делаешь?.. Ты!..
Ты зачем ей билет отдал? Я тур в лотерею выиграла! И ты выиграл!.. Оба – по туру!.. У тебя что – нет головы? ” “Спокойно! ” – мелькнуло у меня в голове, словно в доказательство ее наличия.
Голос Юлии был с хрипотцой, простуженный. “Меня до семнадцатого не ждут… Я досрочно… ” – И руки холодные, ледяные. А сама – сама загорелая.
А сам… а сам – головой, головой: сегодня-то будет какое?.. Седьмое!
“Ну ты откроешь когда-нибудь или нет?.. Отпусти… Ведь правда, замерзла… ”
Пока, торопясь, открывал французским ключом, снизу соседка тоже открыла. Вышла под нами на лестницу выбросить мусор в бачок и громко сказала кому-то – да был ли там кто? – кому-то несуществующему последнюю новость: “Ульяновск-то переименоваться хочет!.. В Ленинград-на-Волге, блин горелый! ” – и дверью хлопнула.