Офицер завел мотор, и машина быстро помчалась в сторону гор, через лужи и груды развалин. Мы выехали на проселочную дорогу, вдоль которой текла горная речка, и быстро стали взбираться по глубокому и узкому ущелью меж двумя грядами гор. Я и Розетта молчали, молчал и офицер: мы — оттого, что нам до смерти надоело объясняться знаками и мычать, как глухонемые, а он, видно, молчал из застенчивости или потому, что считал для себя зазорным быть нашим шофером. Впрочем, что мы могли бы сказать этому офицеру? Что рады уехать из Фонди? Что сегодня прекрасный майский день и над нами голубое небо без единого облачка, а тучные поля зеленеют в лучах солнца? Что мы ехали в мою родную деревню? Что там мы будем у себя дома? Все это его не могло интересовать, и он был вправе сказать нам, что такие вещи его не интересуют, а он, отвозя нас, согласно приказу, в такую-то деревню, лишь выполняет свой долг, и что нам лучше всего не болтать — ведь он к тому же сидел за рулем и не должен был отвлекаться. И странно — хоть я все это понимала, меня то и дело охватывало желание заговорить с этим офицером, узнать, кто он и где его семья, что он делал в мирное время, есть ли у него невеста… Теперь мне понятно, что я, когда миновала опасность, просто вернулась к обычным чувствам мирного времени, стала интересоваться другими людьми и другими делами, а не только тревогой за свою жизнь и за жизнь Розетты. Словом, я снова начинала жить, а жить — значит многое делать без всякой причины, просто из симпатии к кому-нибудь или даже из прихоти, а порой и ради шутки. И этот офицер вызывал во мне такое же любопытство, какое испытывает выздоравливающий после долгой болезни даже по отношению к самым незначительным вещам, которые попадаются ему на глаза. Я глядела на него и видела — волосы у него и вправду великолепные: цвета золота, крупные, блестящие локоны переплетались друг с другом, как прутья красивой ивовой корзины, а потом причудливо сходились у него на затылке. Мне вдруг захотелось протянуть руку, погладить его золотые волосы, и это не потому, что молодой человек мне понравился, нет, просто я полюбила жизнь, а волосы у него были такие живые. Влекло меня также и к молодой листве деревьев, росших вдоль дороги; и к гладким, хорошо обтесанным камням, защищающим насыпь от обвалов; и к голубому небу, и к ясному майскому солнышку. Все мне нравилось, и ко всему была у меня жадность; так бывает после долгого поста, когда человеку приходится забывать о вкусной еде.
Дорога, по которой мы ехали, вилась вдоль узкого и глубокого ущелья, но вот мы выехали на широкое шоссе, тут горный поток, бежавший рядом, впадал в прозрачную, чистую речку, поворачивающую в сторону другой, более широкой долины. Теперь уж горы не нависали над шоссе, их склоны спускались вниз мягкими уступами, а зелень сменили груды камней и пролысины. С каждым шагом пейзаж становился все пустынней и суровей. Я выросла в этих местах, и они не казались мне такими уж отталкивающими, дикими, заброшенными, потому что здесь мне все было знакомо, и с каждой минутой я все лучше их узнавала, а все же, думала я, если где и водиться разбойникам, так это здесь. Даже майское солнце не могло сделать эти места более привлекательными; только камни, да скалы, да склоны, тоже усеянные камнями; кое-где среди камней пробивалась трава; черная, сверкающая чистотой дорога вилась среди этой груды камней и походила на змею, разбуженную первым весенним теплом. Вокруг ни дома, ни хижины, ни сыроварни, ни хлева, не видать вокруг ни человека, ни зверя. Я знала, что еще на многие километры протянется эта голая, пустынная и молчаливая долина, а по пути нам встретится лишь одна деревня — та самая, где я родилась, — и что вся эта деревня, в конце концов, состоит из домиков, рядком стоящих по обе стороны дороги и вокруг площади, где высится церковь.
Мы молча проехали большую часть пути, и вдруг за одним из поворотов вдали показалась моя родная деревня. Все здесь осталось таким, как я запомнила: начиналась деревня двумя домами, стояли они по обе стороны дороги и были мне хорошо известны. Старые это были дома, из местного камня, непобеленные, мрачные и убогие, под зеленой черепичной крышей. Мне вдруг стало как-то неловко перед этим английским офицером, которому так не по душе было везти нас, и я, неожиданно тронув его за плечо, сказала, что мы уже прибыли и сойдем здесь. Он резко затормозил, и тогда я, слегка раскаиваясь, что сама заставила его остановить машину, сказала Розетте, что тут мы должны выйти. Мы очутились на дороге, и офицер помог нам выгрузить из машины обе коробки с продовольствием, которые мы поставили себе на голову. Офицер, почти любезно и с улыбкой, сказал по-итальянски: «Желаю счастья», — а потом быстро развернул машину, и она помчалась вперед, как ракета. Через несколько секунд машина скрылась за поворотом, и мы остались одни на дороге.