Но вот подошли мы к пещере, и я поставила наземь коробку, спустилась по ступенькам и, войдя внутрь, прижалась грудью к краю водоема; теперь надо мной снова повисли сталактиты, и с них, как и прежде, стекали капли воды, а кругом зеленел мох. Розетта тоже нагнулась над водоемом, и я на мгновение увидела, как в черной и неподвижной воде отразились оба наших лица; тогда я вздохнула при мысли о том, сколько самых различных вещей произошло с тех пор, когда девочкой я, как сейчас, наклонялась над этой водой, разглядывая свое отражение. В глубине водоема, под густыми сплетениями водорослей, можно было, как и прежде, разглядеть небольшое углубление, пробитое родником. Глядя на него, я подумала, что родник всегда будет выбрасывать на поверхность эту мягкую и спокойную воду, ведь он будет бить и тогда, когда и я, и Розетта, и все мы уйдем из этого мира и даже об этой войне, такой страшной, останется только смутное воспоминание. У меня все позади, подумала я про себя, я уже немолода, у меня теперь взрослая дочь, а родник никогда не иссякнет и будет бить, как и прежде. Я выпила воды, наклонившись над родником, и, думается, обронила не одну слезу на его зеркальную гладь; Розетта стояла рядом со мной, она тоже пила, но ничего не заметила; потом мы вытерли губы, вновь поставили коробки на голову и направились в сторону деревни.
Как я и думала, деревня оказалась совсем безлюдной. Ее не бомбили, не разрушали, но она была всеми брошена. Бедные жилища из необтесанного камня без известки жались друг к другу вдоль дороги, они были целы, но окна в них заколочены, двери забиты. Мы прошли вдоль двух рядов мертвых домов, испуганные, как во время прогулки по кладбищу, когда начинаешь думать о людях, лежащих под могильными плитами; вот мы прошли мимо дома моих родителей, но и он был заколочен и заперт. Я решила, что даже стучать не стоит, только ускорила шаг, не сказав Розетте ни слова; под конец мы поднялись по ступенькам и вышли на площадь; здесь на самом высоком в деревне месте стояла церковь — простая деревенская церквушка из почерневшего от времени камня, стадийная, но без всяких украшений. Площадь была такой, какой сохранилась в моей памяти; к ней вели ступени из темных, покрытых белым камнем плит; несколько в беспорядке росших посреди площади деревьев покрывала, как всегда бывает весной, зеленая листва; чуть поодаль виднелся старый колодец из того же почерневшего камня, какой послужил для постройки церкви.
Подойдя к церкви, при входе в которую возвышались две колонны, я заметила, что дверь полуоткрыта, и сказала Розетте:
— Знаешь что? Церковь открыта, зайдем посидим внутри, передохнем, а потом отправимся пешком в Валлекорс.
Розетта ничего не ответила и пошла за мной.
Вошли мы в церковь, и тут я, по многим признакам, убедилась, что хоть ее и не разрушили, но здесь жили солдаты, которые превратили ее в конюшню. А церковь была узкой и длинной, с побеленными стенами и большими черными балками на потолке; в глубине виднелся алтарь, над ним висел образ Мадонны с младенцем. Алтарь стоял оголенный, без всякого убранства, образ Мадонны перекосился на сторону, будто после землетрясения; что ж до скамеек, которые прежде стояли в два ряда, вплоть до самого алтаря, то их куда-то унесли, кроме двух, поставленных теперь в длину, а между ними, на полу, валялась куча серого пепла и черные головешки — здесь, видно, разжигали огонь. Свет в церковь проникал сквозь большое окно над самым входом, прежде в нем были цветные стекла. Теперь от них осталось лишь несколько осколков, и в церкви было светло, как во дворе. Я подошла к этим двум оставшимся скамьям и переставила одну из них так, чтоб она стояла напротив алтаря; затем я положила на нее коробку и сказала Розетте: