Она так спокойно мне ответила:
— До Рима раньше чем через несколько дней все равно не проедешь. А потом нас в Рим отвезет один из сыновей Кончетты. Оба здесь будут завтра вечером, они поехали проводить Клориндо во Фрозиноне. Дружба у них теперь распалась, и они купили грузовик Клориндо. Не беспокойся, мы вернемся в Рим.
Но и это известие не доставило мне радости: до сих пор сыновья Кончетты не показывались ни разу и были как будто заняты торговлей на черном рынке в Неаполе; но я их помнила, и они были мне куда неприятнее, чем Клориндо, если это только возможно; мысль о поездке вместе с ними в Рим мне совсем не улыбалась. Я сказала:
— Вижу, теперь тебе уж на все наплевать, не так разве?
Она взглянула на меня и спросила:
— Мама, зачем ты меня мучаешь! — и в голосе у нее как бы прозвучала прежняя любовь ко мне.
Растроганная, я ответила ей:
— Доченька, мне кажется, что ты переменилась и больше никого, даже меня, не любишь.
Она мне сказала:
— Да, я переменилась, не буду спорить, но для тебя я все та же, что прежде.
Значит, и она признавала, что переменилась, но в то же время успокаивала меня, давая мне понять, что любит меня, как прежде. Я замолчала, даже не зная, огорчаться мне или радоваться, и на этом наш разговор окончился.
А на следующий день, как и сказала Розетта, из Фрозиноне пришел грузовик, но с ним приехал лишь один из сыновей Кончетты, которого звали Розарио, а другой ее сын отправился по своим делам в Неаполь. Я уже говорила, что оба они были мне неприятны, однако Розарио мне особенно не нравился. Невысокого роста, коренастый крепыш, с очень грубым, загорелым лицом, низколобый, с волосами, доходившими до середины лба, выдающейся вперед челюстью и коротким носом, он походил на тех, кого в Риме зовут «бурино», то есть почитают за человека грубого и неотесанного и не признают за ним ни доброты, ни ума. В день своего приезда он, обычно всегда молчавший за столом, стал даже разговорчив и сказал Розетте:
— Тебе привет от Клориндо, он обещал навестить тебя в Риме, когда ты там будешь.
Розетта, не подымая глаз, сухо-пресухо ответила:
— Передай ему, чтоб не приезжал, я его больше видеть не хочу.
Тут я впервые поняла, что равнодушие Розетты было напускным и что она была привязана, а может, и сейчас привязана к Клориндо; и право, чудно даже, что ее страдания из-за такого недостойного человека огорчали меня куда больше, чем мысль о том, что ей все безразлично. Розарио спросил:
— А почему? Что ты против него имеешь? Разве он тебе больше не нравится?
Мучительно было для меня смотреть на то, как Розарио обращается с Розеттой без уважения и без всякой любезности, словно с потаскухой, которая не вправе возражать и возмущаться, и еще больнее мне стало, когда Розетта ответила:
— Клориндо со мной поступил нехорошо, он никогда не говорил мне, что женат; рассказал об этом только позавчера, когда мы решили расстаться. Покуда ему было удобно, он это от меня скрывал, а надобность пришла, взял и рассказал.
Видно, уж так судьба решила, но я перестала понимать Розетту, поэтому опять удивилась и с горечью подумала: значит, она только в последнюю минуту узнала, что у него жена и дети, а теперь говорит об этом, как будто меж ними просто вышли маленькие нелады, говорит, как настоящая потаскуха, у которой нет ни гордости, ни собственного достоинства, чтобы заставить своего любовника уважать себя. У меня дыхание захватило, а Розарио сказал, ухмыльнувшись:
— Зачем ему было тебе об этом говорить, ведь вы с ним должны были пожениться, а?
Розетта наклонила голову над миской и промолчала. Но тут вмешалась эта ведьма Кончетта:
— В прежнее время так полагалось; теперь, знаешь, с войной все переменилось, мужчины волочатся за девушками и не говорят, что женаты, а девушки гуляют с ними, не требуя, чтоб на них женились. Это раньше по-другому было, теперь все переменилось; подумаешь, важное дело, женат человек или нет, есть у него жена или нет. Это раньше по-другому было, теперь важно только любить друг друга, а Клориндо, видно, любил Розетту, стоит только посмотреть, как он ее одевал, ведь она до встречи с ним была, как цыганка, а теперь похожа на настоящую синьору.
Кончетта всегда готова была защищать преступников, она и сама была преступницей, но на этот раз, в конце концов, говорила правду: война в самом деле все переменила, и доказательство у меня перед глазами — моя дочь, которая всегда была чиста и добра, как ангел, а теперь превратилась в бездушную и грязную девку. Все это я знала, и знала, до чего все это верно, и, однако, больно и страшно было мне все это видеть и слышать. Я вскипела, набросилась на Кончетту: