Я продолжала говорить о том, как мы станем жить в деревне, а поезд тем временем не трогался с места. Был час дня или два, стояла сильная жара, и я сказала: «Давай поедим»; вытащила чемоданчик, в который уложила съестное, открыла его и приготовила два куска хлеба с колбасой. Была у меня и бутылочка вина с собой, я налила Розетте и сама выпила стаканчик. Мы ели, а кругом стоял зной и было тихо-тихо, из окошек видны были лишь белые от пыли и сожженные солнцем платаны, окружавшие станционную платформу, в их густой листве цикады стрекотали, как в середине августа.
Да, это была деревня, самая настоящая деревня, в которой я родилась и прожила до шестнадцати лет. Здесь все было, как и на моей стороне, где воздух пропитан разогретой на солнце пылью, сухим навозом и сожженной травой.
— До чего же здесь хорошо! — воскликнула я, не удержавшись, и вытянула ноги, положив их на сиденье напротив. — Послушай, какая тишина. Как же я довольна, что мы не в Риме.
В эту минуту открылась дверь купе и просунулась чья-то голова. Худой смуглый железнодорожник, в фуражке набекрень, в расстегнутой куртке и давно не бритый, показался на пороге и сказал: «Приятного аппетита», с серьезным и даже сердитым видом. Решив, что он, как и многие в эти дни, голоден, я показала ему на лист желтой бумаги с нарезанными ломтиками колбасы:
— Не угодно ли?
Но он мне в ответ все раздраженней:
— Какое уж тут угодно? Выходить надо, вот что.
Я ему говорю:
— Мы едем в Фонди, — и билет показываю.
Он на билет и не взглянул.
— Вы разве не видели, что все здесь сошли. Дальше поезд не идет.
— Не идет до Фонди?
— Какое там Фонди: рельсы разобраны. — Но через минуту, уже полюбезней, добавил: — Вы до Фонди за полчаса пешком доберетесь, только сходите поскорей, поезд скоро обратно в Рим отправится, — и вышел, захлопнув за собой дверь.
Остались мы как сидели, только взглянули друг на друга, а в руках у нас надкусанные ломти хлеба. Потом я сказала Розетте:
— Для начала худо.
Розетта, как бы угадав мои мысли, ответила:
— Да что ты, мама, сойдем, отыщем какую-нибудь повозку или машину.
Я ее и не дослушала. Схватила чемоданы, открыла дверцу и выскочила из поезда. Под навесом станции не было ни души, мы прошли через зал ожидания — и там никого, вышли на площадку — пусто. Отсюда шла прямая дорога, настоящая деревенская дорога, белая, вся словно вывалянная в муке, шла она по самому солнцепеку, среди окутанных пылью изгородей и редких, тоже пыльных деревьев. Здесь на площадке, в углу, был расположен фонтанчик; от жары и волнения у меня во рту пересохло, я подошла к фонтанчику, но воды в нем не оказалось. Розетта, которую я оставила с чемоданами, поглядела на меня испуганно:
— Мама, что мы станем делать?
Эти места я знала хорошо, знала и то, что дорога ведет прямо в Фонди.
— Делать нечего, доченька. Придется пешком идти.
— А чемоданы?
— На себе понесем.
Ничего она мне не ответила, только растерянно взглянула на чемоданы: не понимала, как мы их донесем. Я открыла чемодан, достала два полотенца и сделала из них два круга — один для себя, другой для нее. Я еще девушкой привыкла тяжести на голове носить, до пятидесяти кило поднимала. А покуда готовила круги, я сказала Розетте:
— Вот тебе мама сейчас покажет, что делать нужно.
Успокоившись, Розетта улыбнулась.
Я приладила как следует круг на голове. Розетте я сказала, чтоб сделала то же самое. Сняла туфли, чулки и велела Розетте разуться. Потом поставила себе на голову самый большой чемодан, на него другой поменьше, а сверху сверток с продуктами — все по очереди, а Розетте дала самый маленький чемодан. Объяснила ей, что голову нужно держать прямо, а чемодан придерживать одной рукой за ребро. Розетта меня поняла, и, увидев, как она идет по дороге с чемоданом на голове, я подумала:
«Вот, родилась в Риме, а в конце концов и она чочара: ведь хорошая кровь не обманет».
Так, с чемоданами на голове, босые, зашагали мы в сторону Фонди по обочине дороги, где росла чахлая трава.
Шли мы и шли. Дорога пустынная, и живой души не видать. Городскому, непонимающему человеку могло показаться, что все здесь в деревне выглядит как обычно, но я была крестьянкой, прежде чем переехала в город, и сразу убедилась, что деревня эта брошена людьми. Следы запущенности видны были повсюду: виноград уж давно следовало убрать, но здесь чересчур золотистые, а местами даже потемневшие и гнилые гроздья свисали к земле среди пожелтевших листьев, и ягоды кое-где были изъедены осами и ящерицами. Кукуруза там и сям в беспорядке повалилась на землю, а переспевшие, окутанные листвой початки были почти красными. И финики валялись на земле, под деревьями; они опали оттого, что давно уже перезрели, и лежали помятые, поклеванные птицами. И ни одного крестьянина. «Должно быть, все бежали», — подумала я. А день был такой прекрасный, такой спокойный и жаркий, настоящий деревенский денек. «Вот она какая, война, — подумала я, — все кажется обычным, а на самом деле где-то в глубине прополз червь войны, людей охватил страх, и они бежали, а поля — будто им все равно — продолжают родить плоды, зерно, травы, словно на свете ничего не случилось».