При этих словах мужа Кончетта поглядела на меня своими блестящими и возбужденными глазами, как бы желая сказать: «Вот видишь, что ж ты молчишь? Честные или не честные мы люди?» Но я словно заледенела и, вспоминая, как оба их сына ретиво снимали с телеги всякое добро, про себя подумала: «Подальше от них! Кто раз украл, украдет и еще раз».
Главное, из-за этого их воровства я и стала подумывать о том, как бы оставить дом Кончетты и отправиться куда-нибудь в другое место. У меня в мешочке под юбкой зашиты деньги, и деньги немалые, а мы две одинокие женщины, которых некому защитить, и теперь, когда нет ни законов, ни полиции, не так уж трудно обидеть нас и отобрать все, что есть. Правда, свой мешочек я Кончетте ни разу не показывала, только время от времени платила небольшие суммы за еду и комнату, но я им сказала, что буду платить и дальше, и они наверняка подумали, что у меня где-то припрятаны деньги. Сегодня они воровали брошенное добро, а завтра могли украсть мои деньги и даже убить меня — ничего нельзя знать заранее. У сыновей разбойничьи рожи, муж походит на дурачка, а Кончетта все время в каком-то исступлении; нет, здесь на самом деле нельзя знать, что может случиться. И дом, хоть и совсем близко от Фонди, так одиноко захоронился среди апельсиновых рощ, что здесь, если прирежут человека, никто и не заметит. Правда, нужно сказать, укрылись мы здесь хорошо, но в этом убежище дело может хуже обернуться, чем на открытом месте, под бомбами.
В тот же вечер, когда мы с Розеттой легли спать в комнате, я ей сказала:
— Эта семья преступная. Может, они нам ничего дурного и не сделают, а могут и убить, зароют в землю, как навоз под апельсиновым деревом, глазом не моргнут.
Сказала я так, чтоб поделиться своим беспокойством, и тотчас же поняла, что плохо поступила, потому что Розетта, которая еще не избавилась от страха перед римскими налетами, сразу же принялась плакать и, прижавшись ко мне, зашептала:
— Мама, я так боюсь. Отчего бы нам сразу отсюда не уйти?
Тогда я сказала ей, что все это мои домыслы, всему виной война, а Кончетта, Винченцо и их сыновья — славные люди.
Но Розетту это, кажется, не очень убедило, и под конец она сказала:
— Я так или иначе отсюда уйду: нам здесь так плохо живется.
Я обещала ей, что мы уйдем отсюда как можно скорей, ведь она и на самом деле была права: неважно жилось нам здесь, очень неважно.
Да, жили мы плохо, и теперь, вспоминая об этом военном времени, которое мы провели вне дома, я думаю, что нам нигде не жилось так скверно, как у Кончетты. Она уступила нам свою комнату, в которой спала вместе со своим мужем с самого первого дня их женитьбы, но, должна вам сказать, хоть и сама я из крестьян, а такой страшной грязи в жизни не видывала. В комнате стояла такая сильная вонь, что дышать было нечем, хоть окна всегда и были настежь открыты. Вонь здесь была от затхлости, грязи, гнилья, червей, мочи. Желая разузнать, откуда идет этот запах, я открыла оба шкафчика и обнаружила в них два урильника, очень высоких и узких, без ручек, похожих на трубки из белого стекла с нарисованными на них розовыми цветами. Эти урильники никогда, должно быть, не видели воды, и чего-чего в них только не было, а запах-то и шел от них, я выставила их поэтому за дверь. Кончетта на меня чуть с кулаками не набросилась. До того ее это разозлило, ведь урильники достались ей еще от матери, они хранились в семье, и она не могла понять, отчего я решила выставить их из комнаты.
В первую же ночь мы вдвоем легли в их огромную двуспальную кровать на дырявый продавленный матрас, набитый чем-то колючим и свалявшимся и покрытый такой тоненькой материей, что она, казалось, должна была лопнуть при каждом нашем движении. Я сразу же принялась неистово чесаться и уже не переставала это делать, а Розетта тоже места себе не находила, ворочалась из стороны в сторону, пока наконец не уснула.
В конце концов зажгла я свечу и с подсвечником в руках осмотрела кровать: тут я увидела, как во все стороны разбежались целые полчища клопов — темно-красных, жирных, налитых высосанной из нас за эти часы кровью. Кровать была вся черная от клопов, и я, по правде сказать, в жизни своей столько за один раз не видела. В Риме, бывало, заведется у меня клоп или два, так я тотчас же отдам матрас перебить, и больше их не видно. А здесь клопов были целые тысячи, водились они, видно, не в одном только матрасе, но и в дереве кровати, да и повсюду в комнате. Наутро мы с Розеттой встали и взглянули на себя в зеркало: с ног до головы были мы в красных пятнах, и до того искусали нас эти клопы, что казалось: мы заболели какой-то отвратительной накожной болезнью.