Позвала я хозяйку, показала ей Розетту, которая сидела голая на кровати, заливаясь слезами, и говорю ей, что стыдно было укладывать нас вместе с клопами, а она, как всегда в исступлении, закричала:
— Твоя правда, стыдно это, неприлично, я знаю, что есть клопы, это просто позор. Но мы бедняки, живем в деревне, а ты барыня городская: нам клопы, а тебе пуховая постелька. — Она с готовностью соглашалась со мной, но как-то по-странному, словно издевалась надо мной, признав, что я права, и вдруг заявив мне, что и клопы — твари Господни, и раз Бог их создал, значит, они на что-нибудь да годны. Словом, я ей сказала, что с этого дня мы будем спать в сарайчике, где она держит сено для мула. Сено кололось, и может, в нем тоже водились насекомые, но уж более приличные, чем клопы, — они хоть и щекочут и ползают по телу, но крови не пьют. И все же я хорошо понимала, что долго так продолжаться не может.
В этом доме все было мерзко: не только постели, но и еда. Кончетта была страшной неряхой, все она делала в спешке, спустя рукава, кухня у нее была закопчена до черноты, многолетняя грязь прилипла к сковородам и кастрюлям, воды никогда не было, посуду не мыли, стряпалось все наспех, как Бог на душу положит. Ежедневно Кончетта готовила одно и то же — похлебку, которую у нас в Чочарии зовут «минестрина»: домашний хлеб нарезают тонкими ломтями и рядами укладывают в глиняный горшок дополна, затем туда же выливают кастрюльку фасолевого супа. Едят эту похлебку холодной, после того как суп хорошенько пропитает собой хлеб, превратив его в кашицу. Мне «минестрина» никогда не была по вкусу, но здесь, у Кончетты, меня от нее прямо воротило: ведь грязь такая, что в похлебку непременно попадет муха или червяк, не говоря уже о том, что Кончетта не умела толком приготовить даже это простое блюдо.
Ели похлебку по-крестьянски, без тарелок, каждый опускал свою ложку в кастрюлю, клал ее в рот, облизывал, а затем снова опускал в похлебку. Не поверите вы мне, когда я раз что-то сказала Кончетте насчет дохлых мух, застрявших между хлебом и фасолью, она мне, как настоящая невежда, ответила: «Ешь. Ешь. Что такое муха, в конце концов? Мясо — ничем не хуже телятины». Наконец, увидев, что Розетта больше не в силах есть эту дрянь, я стала время от времени вместе с Кончеттой выходить на большую дорогу за апельсиновой рощей. Рынок был теперь здесь, а не в городе, где люди жили среди воздушных тревог, фашистских реквизиций и где больше не было ничего надежного. На большой дороге попадались крестьянки, которые продавали свежие яйца, фрукты, кусочки мяса и даже рыбу. Дороговизна была бешеная, а если кто начинал торговаться, чтобы купить подешевле, ему отвечали: «Ладно, ешь свои деньги, а я буду есть яйца». Словом, и они знали, что теперь настал голод и пришли такие времена, когда деньги ничего не стоят, и брали меня за горло. Все же что-нибудь мне всегда удавалось купить, и в конце концов я стала кормить и семью Кончетты, так что деньги текли как вода, и это тоже была одна из причин, заставлявших меня все больше тревожиться.
Мы стали подумывать об уходе, но куда идти? Однажды я сказала Кончетте, что теперь, когда англичане задерживаются, мне надо на телеге или на худой конец пешком добраться до деревни, где живут мои родители, и переждать там, покуда война не кончится. Она меня тотчас же с восторгом поддержала:
— Конечно, так всего лучше будет. Только у себя дома и бывает хорошо. Кто же может мать заменить? Так и сделай, тебе у нас все не нравится, а дома, у своих родителей, те же клопы и та же похлебка райскими покажутся. Еще бы! Завтра же Розарио отвезет вас на телеге. Вот и прогуляетесь!
Поверив ей, мы, довольные, поджидали Розарио, который на следующий день должен был откуда-то воротиться. Он и на самом деле вернулся, только вместо повозки с мулом привез с собой целый мешок дурных вестей: немцы повсюду хватали мужчин, фашисты арестовывали каждого, кто осмеливался показаться на дороге, англичане кидали бомбы, американцы прыгали с парашютами, и повсюду — голод, лишения, беспорядки, а немцы с англичанами скоро начнут сражение как раз в тех местах, где деревня моих родителей; немецкое командование об этом разузнало и велело очистить эту деревню, и всех жителей увели в концлагерь вблизи Фрозиноне. На дорогах, сказал он, в любом случае опасно, самолеты снижаются и обстреливают людей из пулеметов, пока всех не перебьют, а на горных дорогах тоже небезопасно, там полно дезертиров и разбойников, которые ради пустяка убивают людей. Словом, нам двоим лучше дождаться прихода англичан здесь, ведь это дело дней, потому что союзная армия наступает и будет здесь не позже чем через неделю.