Белов Василий
Чок-получок
ВАСИЛИЙ БЕЛОВ
Чок-получок
Эта история случилась со мной вскоре после того, как Голубев вступил в общество российс-ких охотников. Помнится, третий аборт жены он отметил трехдневным гулом, но, не в пример мне, быстро опомнился и неожиданно вступил в это самое общество. Он купил двустволку. Рыжий гончак Джек появился намного позже, а тогда гордостью Голубева была эта пресловутая двуствол-ка фирмы "Бюхард".
"Бюхард", если употребить это слово в мужском роде, был и правда очень изящен. Он соче-тал в себе эдакую немецкую упорядоченность и английский лоск, французскую элегантность и скандинавскую сдержанность. Одновременно голубевская двустволка возбуждала мысль об испорченности и декадансе... Мне казалось, что за ее воронеными узорами теплится тайный порок, а округлые формы цевья и ложи сами по себе выглядели как-то обнаженно и неприлично.
Голубев гордился своим "Бюхардом". Надо честно признать, Сашка был недурным охотни-ком: он превосходно бил влет уток и рябчиков. А когда появилась гончая - никогда не возвра-щался домой без зайца. Черт бы побрал его и с зайцами, и с этим дурацким "Бюхардом"!
Помню, стояли замечательные осенние дни. Безветренные, теплые, но уже с зимней свежин-кой. Сашка был в очередном отпуске. Я взял отгул за три или четыре субботы, которые угробил во время сдачи объекта. У нас с Тоней как раз был мирный, относительно спокойный период. Наде-ясь, так сказать, на стабилизацию, я сам предложил ей эту поездку. Голубев обещал нам прекрас-ные виды, ночлег с вечерней ухой и другие, как он выразился, штучки-дрючки. У Тони также оказались свободные от работы дни. Лялька оставалась на попечении моей только что приехавшей тещи. Все складывалось как нельзя лучше.
В пятницу, в конце дня, мы с Голубевым взяли в прокате палатки и спальные мешки. Закупи-ли продукты. Все было готово к отъезду. Но Голубев с "газиком", который должен был отвезти нас, запоздал, а Тоня неожиданно даже для себя вдруг ринулась в парикмахерскую.
Сцена была бесподобна...
Всю жизнь она стремилась почему-то к этим жутким кудрям, я же почему-то просто не переваривал их. До замужества она еще старалась как-то учитывать это, в общем-то, глупое обстоятельство и носила прямую прическу. (Я действительно любил ее больше с такой, простой прической, когда волосы, просто волосы, а не какие-то завитушки.) Но после нашей женитьбы она вновь начала завиваться. Меня раздражали все эти повсюду валявшиеся бигуди и тряпочки, при помощи которых моя жена ежедневно придавала своей голове нечто кукольное, даже овечье. Мне становилось жалко Тоню.
Меня всегда оскорбляла эта жалость. Мне хотелось видеть свою жену достойной отнюдь не жалости, но когда однажды я сказал ей об этом, она даже не удосужилась понять меня и тут же пошла в наступление:
- Лучше бы на себя поглядел! Второй год не можешь вставить себе зуб. Сидел бы!
При чем тут мой зуб? Мне стало еще больше жаль ее. Но этот крик и эта манера вечного противопоставления, это постоянное желание видеть во мне объект борьбы - действовали безотказно. Я завелся, как и всегда. С полуоборота. Началась очередная нелепая сцена: "А ты такая, а ты такой. А ты это, а ты то..." Уже через минуту я был взбешен и, чтобы не ударить ее, хлопнул дверью.
Вот тебе и жалость к жене! Она тотчас сменилась жалостью к себе и самой банальной злос-тью, если не сказать злобой. Наверное, в таких состояниях мы и делаем самые невероятные глупо-сти, тогда-то мы, голубчики, и гибнем! Разумеется, если спасительное чувство юмора вовремя не подставит свой локоток. Но сколько же можно выезжать на юморе? В тот день все вновь повто-рялось. Я чувствовал это, но маховик раскручивался, и я не мог, вернее, почему-то не хотел его останавливать.
- Без кудрей ты выглядишь намного красивей...
- Понимал бы чего в прическах.
- Но в тебе-то я знаю толк, черт возьми! Ты нравишься мне без кудрей.
- Не кричи.
- И если мне не нравятся кудри, а ты их все равно вьешь, значит, ты хочешь нравится кому-то другому, а не мне.
- Я хочу сама себе нравиться.
- А мне? Ты не хочешь нравиться мне?
- Если ты меня любишь, я должна нравиться тебе в любом виде.
- Я не люблю тебя с кудрями, понимаешь?
- Значит, совсем не любишь. И не любил.
- О, боже!
- Только и знаешь придираться...
Она мазала губы какой-то свинцово-фиолетовой дрянью. Я собрал в кулак все свое самообла-дание и сказал:
- Это может быть только у нас, русских. Ни одна, например, француженка не наденет на себя то, что не нравится мужу.
Она поглядела на меня и усмехнулась:
- Ты бывал в Париже? Да? Тогда ты должен знать, что ни один француз не обратил бы на такой пустяк никакого внимания. Они уважают женщин.
- Любая француженка не станет делать прическу, которая не нравится мужу! - Мой голос вновь независимо от меня стал громче.
- Любой француз не обратит на это ровно никакого внимания. Он не стал бы грубить, он просто не так воспитан!
...Не знаю, чем бы кончилась эта сказка про белого бычка, если б не Лялька. Держа куклу за левую ногу, она стояла перед нами. Слушала и глядела то на меня, то на мать, по очереди, когда кто говорил, вернее, кричал. В ясных глазенках копилось недоумение, страх и совсем взрослая горечь, я видел это ясно и четко. У меня сжалось сердце.
- Ну, хорошо, Тонь... Сколько тебе надо на парикмахерскую? Час? Полтора?
- Ты думаешь, мне хочется в парикмахерскую? После всего этого...
- Ну ладно, - я взял Ляльку на руки.
Жена сидела у зеркала, готовясь, видимо, заплакать, что бывало с ней очень редко. Она умела заставлять себя плакать в определенное время, так же как и прекращать это. Я давно заметил: она плачет только от злости или от ущемленного самолюбия. Другие эмоции у нее появляются теперь все реже и реже. Я знал, что она всерьез воспитывает в себе твердость и еще что-то, по ее мнению, необходимое женщине в наше время.
Мне стало снова смешно, я хотел что-то сострить по этому поводу, но Сашка уже сигналил во дворе. Я взял рюкзак с продуктами и свернутую палатку:
- Идем, Тонь!
Она не ответила, но позвала с кухни мою тещу, что было равносильно ее согласию ехать.
Я помахал Ляльке, схватил рюкзак и сбежал во двор. Голубевский "газик", сотрясаясь помятым капотом, пофыркивал у подъезда.
- Саш, а Саш? - я устроился сзади, где лежал чехол с "Бюхардом". - Что такое прогресс, ты знаешь?
- Знаю. - Сашка посигналил шоферу, который убежал за сигаретами. - Твоя жена едет?
- Да.
- А моя нет. Чем не прогресс? И вообще, прогресс - это когда женщины становятся все мужественнее.
- А мужчины женственнее?
Сашка ничего не ответил. Мы сидели минут двадцать, пока Тоня, переодетая в брюки, решительно не открыла дверцу. И мы двинулись на так называемую природу.
* * *
После трех часов езды мы съехали с асфальта и остановились. Сашка отпустил машину. Уже темнело, но мы еще километра два волокли свои рюкзаки по лесу. Наконец Голубев остановился.
- Здесь. - Он сбросил ношу с плеч. - Зорин идет рубить колья, Тоня разжигает костер.
Я осмотрелся. Красноватая не очень яркая луна безмолвно висела над широкой поймой реки. Справа от нас темной полосой спадала к реке гряда елового леса. Слева с высокого холма, на склоне которого мы сбросили рюкзаки, виднелось отлогое поле. Река едва ощущалась внизу в полусумраке. За нашей спиной в кустах проснулись и недовольно завозились дрозды. Лес и холмы под осенней луной были бесподобны, но по-настоящему я проникаюсь природой только на родине своего детства. (Я сделал это открытие намного позже.) Голубев рубил колья. Я посмотрел на Тоню: ее лицо показалось мне жестким и чуждым.
- Тонь, ты сможешь разжечь? - я подал ей спички, наломал ольхового сушняку и содрал со старой березы сухую берестинку.- Это как наши с тобой ссоры. Начинается всегда с маленького. Главное, зажечь спичку, а береста вспыхнет. Потом нужно лишь увеличить диаметр сухих веточек.