Без всякого сомнения, никогда Эрик не будет любить её так, как она любит его — с восторгом, почти обожествляя — до замирания сердца и красной пелены перед глазами. Как в тот день, когда она удержалась просто нечеловеческим усилием воли, чтобы не засадить нож в глаз Джеральда, который посмел изуродовать родное лицо. Это лицо Скай знала и любила давно, это было лицо её отца, их отца.
Три года назад, когда Бесстрашные прибыли в Искренность, чтобы расследовать пропажу сыворотки правды, Скай, увидев проносящегося мимо молодого Лидера, в первый момент просто застыла от изумления. Хорошо рассмотреть она не успела, но поняла, что где-то это лицо уже видела.
Домой Скай бежала на предельной скорости, не разбирая дороги. Вихрем влетев в кладовку, она лихорадочно расшвыривала коробки, папки, альбомы и книги, и искала, искала, искала… и нашла. Фотокарточка — старая, немного помятая, единственная, на которой была мама. Родители, совсем молодые — маме восемнадцать, отцу двадцать — стояли рядом. Мама очень красивая, а у отца такая открытая мальчишеская улыбка! На снимке он ещё без бороды, и сходство с Эриком ошеломило Скай.
Она сидела на полу, застыв, пытаясь осознать свалившуюся на неё информацию. Там её и нашёл отец.
Скай протянула ему фотографию:
— Почему вы не сказали мне? Почему в тот день, когда ты рассказал о себе и о маме, ты ничего не сказал мне об Эрике?
— Потому что для нас это не имеет никакого значения. Он не тот сын, которым родители гордятся, принцесса.
— Ты стыдишься его? Поэтому носишь бороду, чтобы никто не заметил, как вы похожи?
— Я не хочу иметь с ним ничего общего. И тебе не советую.
— Конечно, отец. — Скай не собиралась спорить. Пока не собиралась.
Скай часто размышляла — когда человек становится взрослым? С какого-то определённого возраста или знаменательного события? Вот, например, девушки. Когда их можно считать взрослыми — когда пришла первая менструация? или в день Выбора фракции? после первого секса? или когда успешно окончена инициация? после замужества? рождения первого ребёнка? Для себя Скай эту дату определила очень чётко — взрослой она стала в ту ночь.
Она так и не смогла уснуть, а наутро, выйдя на кухню хмурой, с покрасневшими опухшими глазами, сказала отцу:
— Я обдумала твои слова, папа, и хочу сказать, что ты неправ. Любить хороших людей очень просто, ведь они не доставляют никаких хлопот. Любой дурак сможет любить хорошего человека. А вот любить того, про кого знаешь, что он не очень хороший, может только семья, только свои. Ты сам мне говорил: «Что бы ты ни сделала, принцесса, ты всегда можешь рассчитывать на мою поддержку». То есть для меня ты всегда оставлял возможность оступиться, почему же в такой возможности отказываешь Эрику?
— Даже если только половина из всего того, что о нём говорят, является правдой, он безнадёжен, доченька.
— А кто в этом виноват, отец? Вырасти хорошим человеком гораздо проще, если тебя любят. Если рядом те, кому ты дорог, кто ведёт и направляет тебя, пока ты сам ещё слишком мал, чтобы определить, что хорошо, а что плохо… Ты не представляешь, как давит, когда в школе изо дня в день тебе вбивают в голову, что семья это ничто, ты сам, твоя личность это ничто, что фракция выше семьи, её интересы главнее всего на свете… После этого я бегу домой, и бабушка обнимает меня, и успокаивает, и говорит, что я самая лучшая, самая любимая, что для вас нет никого дороже и никогда не будет… Даже когда я уйду в Бесстрашие, я всегда могу прийти к вам, и вы всегда будете мне рады, и если встанет выбор, то я всегда буду у вас на первом месте, потому что мы семья. Как ты думаешь, отец, кто-нибудь говорил такое Эрику? Почему ты не забрал его?! — Скай не замечала, что кричит, задыхается, давясь слезами. Она так хотела поговорить с отцом на равных, как взрослая, но под конец своей тирады просто разревелась словно бесхребетная Дружелюбная.
Отец обнял её и поцеловал в макушку.
— Мне некуда было забирать его, дочь. Официально я погиб вместе с твоей мамой. Я стал никем, скрываясь среди афракционеров. Тётя Маргарет воспитала Эрика, как смогла. Джейн и Саймону пришлось побороться, чтобы тебя оставили с ними в Искренности, а не передали тёте в родную фракцию.
— Ты когда-нибудь планировал сказать мне об Эрике?
— Да, родная. И сначала я даже был рад, когда он выбрал Бесстрашие, ведь тебя готовили туда же. Но он очень быстро проявил себя, в первый же год. Тогда я и отрастил бороду и уничтожил все свои фотографии… думал, что все…
— Хорошо, отец. Но если ты… если вы все против, то и ладно… значит, я одна буду любить его.
— Он растопчет тебя, Скай. Ему не нужны ни твоя любовь, ни твоё сердечко, ни ты сама… Он уничтожит тебя, как делает это со всем, к чему прикасается.
— Я так решила, отец. И хочу, чтобы вы с дедушкой знали, что с сегодняшнего дня вы не единственные любимые мужчины в моей жизни. Теперь вас трое.
После разговора с отцом Скай стала скрупулёзно собирать любую информацию об Эрике. Сведения были неутешительными — властный, вспыльчивый, жестокий, не терпящий возражений — из раза в раз, одно и то же. Скай находилась в растерянности. Ей очень было нужно с кем-то посоветоваться, и однажды она не выдержала и поделилась своими сомнениями со второй бабушкой, робко надеясь, что если та любит своего сына, то, может, и к внуку отношение у неё не такое непримиримое, ведь мужчины так похожи.
— Бабушка, ты тоже ненавидишь Эрика и считаешь чудовищем? — спросила Скай.
— Своё дерьмо не воняет, — лаконично ответила бывшая Бесстрашная. Но когда она увидела, что внучка ничего не поняла из такого ответа, пояснила: — Он, быть может, и чудовище, но это наше чудовище. Я люблю его так же, как тебя или вашего отца… Он дитя своего времени — искорёженное, изломанное, больное. Тебя мы смогли уберечь, а его нет… Так за что же мне ненавидеть его?
— А его можно… вылечить?
— Конечно, родная. Любовью. Его нужно обложить ею со всех сторон, как прокажённого целебной мазью, чтобы ему некуда было деться. Он будет сопротивляться и, может быть, даже попытается сбежать. Потому что для него это непривычно и страшно. Но если быть настойчивым, когда-нибудь Эрик поверит, что на свете существует любовь и преданность семьи, поймёт, что нет ничего важнее этого. Когда-нибудь мы с тобой это провернём…
Так у Скай появилась сообщница.
Не только Скай были нужны разговоры об Эрике, казалось, бабушке они были необходимы ещё больше. Она с удовольствием рассказывала внучке о том, с каким нетерпением родители ждали рождения своего первенца, как любили и баловали его, каким красивым и смышлёным он рос — самым красивым, самым смышлёным, самым-самым лучшим. Он боялся темноты и засыпал только в обнимку со своим любимым плюшевым единорогом Пинки. Когда ему было три с половиной года, в дневной дошкольной группе, куда Эрик ходил, он подговорил девочек снять трусики, чтобы выяснить, чем они отличаются от мальчиков. Случился скандал, и родители тогда первый раз наказали его, лишив на ужин сладкого. Эрик любил детские сказки, написанные ещё до войны — то он был Кристофером Робином, везде таская за собой старого, облезлого, ещё отцовского Винни-Пуха, то он был Маугли, объявив бабушке, чтобы отныне она звала его лягушонок, а не Эрик.
Всё изменилось в тот день, когда было совершено покушение на отца. Но об этом бабушка не любила рассказывать.
Скай не одна пристально следила за жизнью Эрика, отец тоже не спускал с него глаз. И никогда Скай не видела отца в состоянии такого тихого бешенства и мрачной решимости, как после нападения на Отречение.
Прошло всего два месяца, как Скай приняла присягу и стала полноправным членом Движения Сопротивления. В тот день это было её первое задание, несложное и не очень опасное, — переодетая в одежду Отречённых, серой мышкой она сновала среди возбуждённой толпы, перемещаясь незаметно от группы к группе, следя за лицами, слушая и запоминая чужие разговоры. Когда, вопреки уговорам коллег и нападению моделированных Бесстрашных, злосчастную фонограмму всё же запустили, и по её окончании раздался взрыв, Скай случайно очутилась почти в его эпицентре. Она уже давно должна была покинуть место этого сборища, но ей очень хотелось увидеть и услышать запись — предмет таких горячих споров.