— Вот теперь закусим с аппетитом! — садясь за стол, сказал он, жадно вдыхая аромат свежего домашнего хлеба и дымящейся на сковородке яичницы. — Давно ничего такого даже видеть не приходилось.
— Мы тут, слава богу, голода не чувствуем. У Тони специальность хорошая, работает в больнице и практику частную имеет. Приезжают за ней чуть ли не за сто верст. Война войной, а люди женятся, детей рожают, — рассказывала между делом мать, наливая воды в самовар, возясь у плиты с кастрюльками и чугунками.
— А где сейчас Иван Яковлевич?
— Жив, слава богу, в Красной Армии служит. Недавно письмо прислал. Нескладно у него с политикой получилось. Он тут в революцию к меньшевикам прикомпанился. Известный на всю округу доктор, ну, те к себе его приарканили. Говорит он складно — образованный человек. Вот они его на всех митингах за оратора выпускали. А когда победили большевики, установилась советская власть, главные-то заправилы всех партий с белыми убежали, а он плюнул на них и остался. «Я, — говорит, — врач, мое дело лечить народ, быть с народом!»
— Правильно поступил, — одобрил Василий. — Кто не с нами, тот против нас!
— Ой и не знаю, сынок, ваше дело. Живите, как вам совесть подскажет.
Вытирая полотенцем мокрые руки, мать вышла из кухни и плотно прикрыла дверь в сени.
— Живите, сынок, по совести, как сердце подскажет, — повторила она, возвращаясь на кухню и опускаясь рядом с сыном на деревянную табуретку. — Только поменьше кричите об этом, не выставляйте себя напоказ. Отец ваш из-за этого погиб, все похвалялся, что ему ни черт, ни бог не страшен, что сокрушит весь мир. Вот и не дожил до наших дней, выбили из него душу в остроге царские жандармы. А какой богатырь был… — Мать ситцевым передником смахнула с ресниц слезинки. — В смутное время живем… Хозяйка дома, Софья Никаноровна, только сегодня перед твоим приходом сказала мне по секрету, что белые опять берут верх. Говорит, старая власть обязательно восстановится. А хозяйке можно верить, она-то знает…
Василий подчистил со сковородки всю яичницу, вытер губы.
— Что ж, ваша Софья Никаноровна чародей? — смеясь, спросил он.
— А ты, Вася, не смейся, — строго заметила мать, — чародей не чародей, а человек знающий. Сын-то у нее офицер, в белой армии служит. Сколько он уже тут при ихней власти большевиков да комиссаров перевешал, перестрелял, один бог знает. А сам хозяин в Чека взят заложником. В Валуйках или в Воронеже по сей день сидит, а может, и расстреляли давно…
— Значит, все в порядке. Сынок-вешатель тоже от карающей руки не спасется!
— Тише, тише, кричишь-то очень громко, — прошептала мать. — Ведь не за себя я беспокоюсь, за вас. Сын-то хозяйский, Николай, где-то недалеко. Хоть и говорят, что он с белыми ушел, а мне кажется, он тут где-то поблизости скрывается.
— Останется такой, как же! Разве вешателю простят? На что ему надеяться?
— Этого я не знаю, только у меня приметы есть…
Мать нагнулась к самому уху Василия, но в это время скрипнула дверь.
В кухне появилась худенькая смуглая девочка лет семи, в длинной ночной рубашке.
— Бабушка, иди скорей, Ритка плачет!
— Это племянница твоя, Наташа, — обращаясь к Василию, сказала мать. — Ты ее видел в Воронеже, когда ей было всего два годика.
Девочка подбежала к столу.
— Ну, будем знакомы, Наташа, я твой дядя, — сказал Василий, целуя девочку.
— А я вас знаю, вы большевик! — заявила Василию племянница, обхватив его шею тонкими горячими ручонками. — Покатайте меня на спине!
— А ну-ка идем сначала оденемся, казак! Больно много знаешь! — Бабушка взяла девочку за руку. — Я сейчас приду, посмотри за самоваром…
Василий достал из кармана кисет, свернул козью ножку, но курить в кухне не решился. Курить по-настоящему Василий начал на фронте. До этого курил украдкой, чтобы мать не видела.
Сейчас Василий считал себя уже совсем взрослым парнем. Как-никак два года провел он на фронте, но все же по старой памяти как-то стеснялся курить при матери.
Он подошел к плите, достал железным совком из поддувала зеленый уголек, закурил и, пряча цигарку в ладони, вышел в сени. Здесь можно было курить, не боясь прокоптить квартиру гнилой фабричной махоркой.
Наружная стена сеней, застекленная, как дачная веранда, выходила во двор.
Он оглядел широкий двор с длинными бревенчатыми сараями и каменными амбарами, тянувшимися по обеим сторонам к большому густому саду. За садом вдалеке сверкала широкая полоска синеватой воды: видимо, там и протекала река, о которой говорил ему Стрижов. Дальше виднелся лес, и над ним тянулись к горизонту меловые горы.