Третья отличка в самой жизни видима; кто как живет. Липового бедняка в трактире никогда не увидишь, потому у него горя мало – а уж самый беднейший, тот, можно сказать, из кабака не выходит. Потому сердце у него от бедности жжет и остужения требует.
Четвертая отличка… Об этом и поговорим: четвертая отличка такая, что принужден я из-за нее страдать и навеки всякого пособия лишился!
С весны это началось – вот когда. Вышла от власти нашему брату поддержка – семенная ссуда. Мы трое являемся первыми.
– Вам, спрашивают, сколько семян требуется?
Я один за всех отвечаю:
– Мы, говорю, всамделишная беднота, а не липовая. Нам бы побольше.
– На сколько же десятин?
– Как, говорю, вашей милости захочется. А мы хоть и на сто десятин возьмем.
Опять не понимают.
– Велик ли у вас недосев?
– У нас, говорю, все поле один недосев. Пожертвуйте от силы и вашей сознательности пролетариату от сохи…
Полное непонимание вышло, а все-таки им дяди по пятнадцать пудов, и с каждого расписку взяли. Один из наших и говорит:
– Как бы назад не потребовали?
– Что ты, говорю, видано ль дело!
Ну и взяли. А что такое пятнадцать пудов при нашей бедности? Привез домой – думаю: коли посеять – так пахать нечем будет – плуга нет; лучше продать! А тут сосед подвернулся – давай, говорит, куплю. Денег дал – как раз на плужок хватит. Только такое дело: на что мне плужок без лошади?
Пошел в комитет взаимопомощи:
– Не будет ли от вас воспособления на лошадь?
– Сколько тебе?
– Сколько вашей милости будет…
Отвалили тридцать пять рубликов – и опять расписку. Посчитал деньги – гляжу – на лошадь хватит. Только ни плуга нет, ни сеять нечего.
Иду в кредитное товарищество.
– Бедняк, говорю, я. Полсотенки бы мне на поддержание хозяйства.
– Хватит и половину!
Мне при моей бедности и половина не плохо. Иду с деньгами домой – гляжу на свой двор – шалаш, а не двор. Как я в этот шалаш хорошую лошадь приведу? Затоскует моя лошадка! А изба? В такой избе только и жить, что безлошадному да беспосевному… Негодящая, гляжу, для жизни изба…
Тут-то я и затосковал – на пасхе это как раз было. Прихожу в трактир, а там уж наши двое давно тоскуют.
– Вы с чего это? – спрашиваю.
– Я, – один говорит, – на корову ссуду получил. А на что мне корова, если я молока не обожаю?
– Я, – другой говорит, – на постройку ссуду получил, – а чего мне строить, когда все одно сердце у меня жжет, видно, помереть скоро…
Люди уж вспахали давно – а мы тоскуем. Люди уж посеялись-а мы все тоскуем. Люди жать вышли – а нам уж и тосковать не на что. Откуда, думаем, будет нашему брату поддержка?
А тут и не поддержкой запахло, а полной контрреволюцией в отношении бедняка. По осени заявляются все три комитета:
– Отдавай долги!
– Откуда же, говорю, отдать, если я настоящий бедняк?
– Плати проценты!
– Из чего же, говорю, платить, когда нет ничего?
– Мы имущество опишем!
Мне смешно только, – описывайте! А они досаждают:
– Почему лошадь не купил? Почему плуга не имеешь? Почему поля не засевал?
– Я же, говорю, бедняк! Настоящий бедняк, потомственный, а не липовый какой-нибудь! Почему у меня нет ничего? Потому и нет, что пролетарий! Видано ли дело: у бедняка какое ни на есть имущество?
– Ты же ссуду брал!
– Потому и брал, что бедняк!
Покачали головами да и разошлись. Посмеялись мы тогда в трактире, да вышел не смех, а грех. Заявляемся к зиме в комитет:
– Поддержите до весны!..
– Ничего вам не будет!
– Как так?
– Вы старого долга не отдали.
Вот те и раз! А того не понимают, что это и есть четвертая, последняя самая отличка, по которой бедняка узнают. Липовый бедняк, не настоящий, тот и ссуду вернет, и проценты заплатит – ну, а наш брат, настоящий бедняк, – никогда!
А они этой отлички во внимание не берут – известно, во всех комитетах кулаки засели…
Ну, так вот, гражданин хороший, скажи мне, нельзя ли что схлопотать для бедноты? В губернию что ли съездить? Декрета такого нет ли, чтобы всемерно нашего брата поддерживать? Нету? Жалко! Так не будет ли вашей милости поддержать пострадавший пролетариат на местах? Полтинничек бы, а? Сердце от бедности жжет! Нету? А сам сидит, белую булку жрет! Ладно, найдем еще на вас, на буржуев, управу!
Общественник
– Ну-ка, молодец, еще чайничек!
Красное, заросшее рыжей щетиной лицо Кузьмы лоснилось, с него горохом скатывался пот, – а он все пил жидкий, но зато горячий чай, благодушно улыбаясь и продолжая начатый в дороге рассказ: