Тоска как будто прошла. Когда он выпил четвертую бутылку, ему стало совсем легко, захотелось поговорить, поспорить, расцеловаться с кем-то, кому-то набить морду.
Но поговорить было не с кем, целоваться – тем более, и мастер был далеко, – следовательно, некому было набить морду.
– Музыка у вас есть? – обратился Афонькин к половому.
– А как же… Сейчас заведем…
Пивная обслуживалась огромным граммофоном.
– Поставь новенькую пластинку, что сегодня прислали, – распорядился буфетчик.
– Первый раз заводим! – похвастался половой. Афонькин налил стакан пива и приготовился слушать.
Граммофон несколько минут раскачивался, шипел и хрипел, чтобы, наконец, выбросить хриплые и как будто проржавленные слова:
– Пьянство – огромное зло…
Афонькин покраснел, глаза его налились кровью. Пошатываясь, он подошел к граммофону и плюнул в отчаянно хрипевшую трубу:
– Замолчи! Затем ты сюда поставлена? Сволочь!
И видя, что граммофон не слушает, стукнул по трубе кулаком.
На Афонькина наскочил половой.
Афонькин отбросил его, выскочил за дверь и побежал, как ошалелый, по улице, не чувствуя погони, не слыша тревожных свистков милиционеров.
Очухался Афонькин только на мосту, когда чуть не сбил с ног влюбленную парочку.
– Пьяный! – закричала женщина.
– Да… Это стихийное бедствие, огромное… Дальше Афонькин не мог слушать.
Подоспевшая погоня видела только, как чья-то фигура остановилась на миг у перил, видела, как взметнулись руки, и тяжелый предмет упал в бурлившую под мостом реку.
Вытащить удалось только труп Афонькина. Труп этот отвезли в больницу, вскрыли и нашли острое отравление алкоголем.
В следующем же номере стенной газеты завода, на котором работал слесарь Матвей Афонькин, была помещена заметка, посвященная его безвременной гибели. Заметка кончалась так:
«Очень жаль рано кончившуюся и полную свежих рабочекрестьянских сил пролетарскую жизнь. Берегитесь, товарищи! Ранняя смерть товарища Афонькина лишний раз подтверждает вам, что пьянство – это огромное зло»…
Письмо
«Здравствуй, дорогой мой дядя Трифон Макарыч. Я жив и здоров и посылаю тебе низкий поклон и еще пишу, что есть ты самая последняя сволочь, и я бы сейчас твою похабную образину разбил, коли можно по телеграфу, да денег нет. И плюю на тебя заочно»…
– На, получай, – бормотал Иван Плетухин, дописывая последние строчки, – будешь знать, как племянника и сироту в беде не выручить! И по штатам сокращен, и больной, и на выпивку нехватает, а ты мне денег жалеешь…
Поскреб за ухом и еще приписал:
«И кланяюсь еще тетке моей Марфе Панкратьевне с любовью низкий поклон. Ваш племянник Иван Плетухин».
Плетухин заклеил конверт, наклеил на конверт марку и опустил письмо в почтовый ящик. До почтового отделения письмо дошло на третий день, а там поступило на кольцевую почту.
«Чего мне крюку-то давать? – подумал кольцевик. – Одно письмо, а из-за него три версты пешком прешь.»
– Эй, дедушка! – остановил он встречного старика; – ты откуда будешь?
– Из Холмов…
– Будь друг, занеси письмишко в Колодкино, Трифону Макарову!
Дед взял письмо, а по дороге раздумал:
«Чего мне две версты крюку давать из-за письмишка».
– Эй, мальчик, – остановил Он парнишку; –на-ка письмо… Трифону Макарову… Из Колодкина…
Мальчишка подержал-подержал письмо в руках – потом сообразил:
«Совсем мне не в Колодкино идти, а в волость. Дам кому по пути – небось, найдется колодкинский».
Через полгода дела Ивана Плетухина немножко, поправились. Нашел кое-какую работу на два червяка в месяц и даже отпуск получил.
– Куда же ехать? Только и есть родня, что Трифон Макарыч… Поеду, прощенья попрошу, что обидел его за зря… Небось, простит.
И поехал. Но в избу сразу зайти не решился: что как побьет? Стоит у ворот и раздумывает.
– Кто это там? – закричала из избы тетка. – Да никак ты, Ваня?
– Он и есть! – закричал дядька. – Иди скорей! Вот гость-то дорогой…
«Забыл про письмо, – сообразил Иван, – слава те, забыл»…и вошел в избу.
Преподнес дядьке новый картуз, тетке платок и остался гостить на все на две недели.
Нет-нет и заскребет у него на сердце, – а что как дядька про письмо вспомнит? Поэтому Иван старался дядьке угождать, помогал ему в работе, с парнями не гулял, не пил и с девками не охальничал.
– А ведь исправился парень-то? – сказал как-то Трифон жене.
– Остаться бы ему у нас, – ответила жена, – чего-там в чужих людях парню болтаться!.. Женим его, по осени сруб поставим – надо помочь сироте… Вот у нас жеребенок растет – дадим ему, да жена чего принесет – будет полный хозяин…