И в окончании всего спрашивается, почему этот ваш Шило в несоответствующей действительности заметке все говорит, что это (со мною-то!) произошло в городе Шуе, если я никогда в Шуе не был, а живу в Загребянске, и он (вот она клевета!) называет меня все время Алексей Петрович, когда я совсем Трофим Иваныч, и даже фамилию переврал на Пузырева, когда я вовсе не Пузырев, а Мешалкин! Отчего же такое надругательство над светлой личностью, вдобавок не имеющее никаких оснований?
С уважением к вашему журналу
мастер Трофим Мешалкин.
Гор. Загребянск, Свиной переулок, дом Игнатова.
Свидетель
– Так вы спрашиваете, видел ли я октябрьскую революцию? Участвовал! Мало теперь нас осталось, свидетелей великих событий, которые потрясли мир, да…
Рассказчик вздохнул, погладил длинную седую бороду и продолжал:
– Как сейчас вижу: хмурый такой день, морозный. Выхожу это я утром из дома в департамент – я в департаменте чрезвычайных растрат служил, – улица понимаете ли пустая, и вот навстречу мне Иван Евстигнеич, царство ему небесное, из-за пустяков, можно сказать, погиб…
– Он тоже в революции участвовал?
– Ну да… В деле сорока семи попался – из-за подрядов каких-то – и погиб… Ну вот этот самый Иван Евстигнеич и говорит: «В нашей лавке по пяти фунтов белой муки выдают – только что получено!» – «Да неужели?» – «Идемте скорее, не то опоздаем!» Ну мы и пошли… Приходим в департамент, спускаемся в подвал – у нас лавочка в подвале помещалась, – заперто! Мы с Иван Евстигнеичем на дыбы: почему заперто?
– О революции-то, дедушка, расскажи!..
– Да я о революции и рассказываю – погодите! Стоим это мы у двери, – дожидаемся, – приходит кассир. Старый у нас был кассир – борода-то, небось, в два раза длиннее моей. «Чего, говорит, вы ждете?» – «Муку получать»… Встал и он… Экспедитор приходит – тоже спрашивает, – и этот встал… Секретарь пришел…
– А революция-то, дедушка?
– Погоди! Стоим это мы все – и вот приходит наш приказчик Семен Ильич, приходит это он, усы подвинчивает, смотрит на нас – а нас собралась целая очередь, – да и говорит: «Не будет сегодня муки – с вокзала вагон не отпускают»… Мы конечно кричать – почему объявления не вывесили. «Да разве, говорит, можно было предполагать»… Так покричали-покричали…
– Ну и что же?
– Да ничего, покричали-покричали – и пошли домой…
Рассказчик замолк и довольным взглядом обвел слушателей. Слушатели недоумевали:
– А революция-то?
– О чем же я вам рассказывал? На другое утро покупаю газету – на первой же странице – переворот! Тут мы только и сообразили, почему с мукой такая катавасия вышла…
«Нота»
Ты спрашиваешь про ноту? Как же, как же, помним! Рассказать? Отчего же и не рассказать, – пусть в газету пропишут. Можно сказать – целый фронт одной своей силой отбили, вот что. Как случилось? Да очень просто: как идешь по улице, а тебе на голову – трах! Так же и нота эта самая… Мы, правда, и допрежь про нее слыхали, английская там нота, американская нота, – да товарищ Чичерин, спасибо, один выручал, а на этот раз сплоховал, ну, и заварилась у нас каша… Еще в ту ночь мне дохлая крыса снилась, думаю – к чему бы? Являюсь я в мастерскую, а там на самом на видном месте: «НОТ. Не ешь, не пей, не кури!»… Я к Семену, – он в то время рядом со мной работал.
– Каково? – спрашиваю.
– Ничего, – говорит, а у самого голос дрожит.
И все как будто пришибленные. Собрались в уголок, толкуем, новый, дескать, Керзон в Англии объявился и выдумал такую штуку на погибель рабочему человеку! Ах, в рот те заклепка! Ничего, говорю, осилим!
Так стоим, на эту самую ноту любуемся, покуриваем, а тут откуда-то взялись два человечка, – встали в сторону и на часы смотрят.
Семен подмигнул:
– Это еще что за шкеты?
Расспросить как следует не успели – мастер пришел:
– Так вас и этак, говорит, не видите – у нас нота, а вы золотое время прогуливаете! Марш к станкам!
Тут из наших кое-кто ругнулся про себя, как полагается, и на место. Машины смазали и тихонечко за работу. Да какая в этакое время работа? Нет-нет да посмотришь, что там эти человечки делают. А они из уголочка выбрались, да и давай промеж народом ходить, у каждого в руках часы громаднющие, – и вот ведь ты скажи – привязались они к Семену. Он свою работу сполняет, а они смотрят, да на часы, да записывать. Семен инструмент отложил, новый взял, – они опять в книжечку что-то чиркнули. Плюнул Семен на сторону, выругался, а они – на часы, да в книжечку. Тогда Семен рассердился, станок остановил, сел на тубаретку и начал цыгарку свертывать. Вертит, а у самого руки дрожат, никак свернуть не может. А они стоят позади него, что-то промеж себя шепчутся, да на часы, да в книжечку. Семен спичку зажег – они опять в книжечку. Мы работать – не работаем, стоим-смотрим, что дальше будет. Семен инструмент ищет в ящике – никак найти не может, а они все говорят что-то и записывают. Тут я свой станок остановил, подошел к Семену: «Чего, говорю, ты ищешь-то, дай я пособлю»… Гляжу, а на нем и лица нет – бледный, как полотно.