И вот в одиннадцать часов неожиданный шорох, шедший, по-видимому, сверху, разбудил диакона.
– Вставайте… Бесы… – прошептал он.
И тотчас же все ощутили «сотрясение постройки, яко от ветра или труса», а потом что-то обрушилось на крышу – и все они выскочили на улицу.
Но события, последовавшие за сим, достойны особой главы.
Вернемся теперь к оставленному нами в бочке на пивоваровских складах герою, о котором читатель догадался уже, что это и был пропавший без вести гражданин Иван Зачиняев, он же Ванька Хлыст.
Пребывание в бочке продлилось до вечера, – вечером же, высунув голову, он заметил, что во дворе никого нет. Тихонько подкрался к сторожке. Прислушался.
– И какого чёрта тут стеречь? – говорил один незнакомый голос.
– Чёрта и стережем, – подтвердил сторож. – Слышал, что по городу говорят?..
«Посторонние… Значит, выбраться никак нельзя. Надо дождаться ночи».
Такие соображения промелькнули в Ванькиной голове, – а потом эту самую Ванькину голову осенила совсем неожиданная, даже для него самого неожиданная, мысль…
Примостившись неподалеку от внешних ворот, дождался он, когда сторожка перестала давать хотя бы какие-нибудь признаки жизни, потом пробрался к кладовой номер три и, ощупав замок, заметил, что тот не заперт. Оставалось только открыть дверь, что и было проделано без затруднений.
В одиннадцать часов, как мы говорили, комиссия проснулась от необычайного шума. Доктор и студент выскочили на улицу.
– Лестницу скорей! Лестницу!
Принесли лестницу, влезли на крышу – но на крыше никого не оказалось. Лазили на чердак: ни малейшего звука, ни малейшего намека на чье-либо присутствие. Опять вернулись в дом. Дьякон, оставшийся в доме, рассказывал, что все время скребло и шуршало на кухне. Осмотрели кухню – опять никого.
– Погодите, – предупредил дьякон, – к двенадцати разыграются!
И действительно, в двенадцать часов послышался шум, как бы от падения тяжелого предмета. Доктор попробовал встать, но был свален ударом сапога, обрушившегося ему на голову. Студент пытался зажечь спичку – но та же невидимая сила при помощи летучих предметов погасила ее – и к довершению всего по полу потекла вода.
– И разверзнутся хляби! – напомнил дьякон, но тут заскрипела кухонная дверь, и во дворе громко пропел петух.
Шум прекратился.
Картину полного разгрома представляло Аннушкино жилище после этой достопамятной ночи. Перевернутая кадка с водой, разбитая посуда, разбросанная обувь… Человеческих следов невозможно было обнаружить. Шум был слышен и на пивоваровских складах, но так как источник шума находился вне их территории, то они для милиции не представляли никакого интереса.
На рассвете сторож зашел во двор склада – он хотел посмотреть на забытого в бочке приятеля, – но бочка оказалась пустой. С удивлением заметил он, что дверь кладовой номер три отперта – и поспешил скорее запереть ее, не обнаружив в самой кладовой никаких опустошений. Об этой своей оплошности сторож, конечно, не сказал никому ни слова.
Новый день, занявшийся вместе с солнцем, осветил прежде всего замечательную процессию, двигавшуюся по улице Карла Либкнехта к дому купца Пивоварова. Во главе этой процессии шел тучный гражданин во френче защитного цвета, в котором каждый ошпырковец сразу узнал бы доктора, за доктором – студент, и позади всех – трясущийся не то от утренней свежести, не то от страха дьякон. Шли они, сохраняя важное, но решительное молчание – а в десять часов утра ошпырковский совет получил новое подметное заявление, чрезвычайно похожее на вчерашнее как по содержанию, так и по почерку, но с добавлением протокола «ученой комиссии», обследовавшей таинственные явления в доме гражданки Коленкиной и нашедшей явления эти необъяснимыми с точки зрения науки и последовательного материализма, а по тому самому относящимися к тому кругу явлений, кои молва окрестила малоприемлемым названием «бесовского наваждения».
– Ерунда! – сказал председатель.
– Контрреволюция! – подтвердил секретарь. – Нельзя ли установить, кто является автором этой записки?
Но установить не было никакой возможности, так как члены комиссии, по рассеянности, свойственной ученым людям, забыли поместить свои подписи под протоколом. Но заявление и, в особенности, протокол свидетельствовали если не о всеобщем, то в некоторой части ошпырковского общества, волнении, которым злонамеренные люди могут воспользоваться в целях того или иного выступления против существующего порядка.