– Я, – говорит, – никакого ангела не признаю… Пережиток…
– И от ангела отрекается – свят, свят, свят, – испугалась вторая старуха.
– Да ты погоди, что тут еще было-то. Я ему – в аккурат как ты, а он мне такое сказал, такое сказал.
– Можешь, – говорит, – теперь меня Колюшкой не звать – я себе имя переменил.
У меня индо мороз по коже.
– Как же это ты имя переменил?
– А так, говорит, старые имена все один пережиток, – опять такое же слово. Мы постановили новые имена взять.
Совсем меня убил. Прямо не верится даже.
– Как же, говорю, теперь тебя звать прикажешь? Уж не Свисток ли Иваныч, что ходишь да все свистишь? – пошутила я. – А он возьми, да не в шутку:
– Не Свисток, а Рычаг.
– Рачаг?…
– Рачаг. У нас, – говорит, – вся ячейка из заводского обихода имена берет.
Ну я и говорю:
– Значит, и вправду тебя Рачаг Иваныч величать придется.
А он сурьезно опять:
– И никакого Иваныча – все это один пережиток.
Ему, вишь, и батькино имя не по нутру! Тут уж я рассердилась.
– Подлец ты, говорю, подлец! Батька тебя вспоил-вскормил, из-за тебя безо времени в могилу слег, а ты вот как его почитаешь.
– От отца родного отрекается.
– Я же и говорю. Позоришь ты всю нашу фамилию. Видано ли было, у нас, у Мясоедовых, что такое…
– А он?
– А он? Вот прогневили господа. Он возьми да и ляпни:
– Кто-то, – говорит, – мясо жрал, потому и пошли Мясоедовы. Не такой, – говорит, – фахт, чтобы об этом помнить.
– Что ж ты, говорю, так энтим чурбаном и будешь прозываться. Только, говорю, кота век Васькой зовут, а у доброго человека имя – фамилие.
Тут его товарищ подошел.
– Петя, говорю, хоть ты за меня заступись.
А он тоже. И что на них такое нашло?
– Я, – говорит, – и не Петя вовсе.
– Кто ж ты теперь? Неужто тоже Рачаг?
– Нет, – говорит, – я пока не придумал. Хотел – Гудок, да товарищи советуют – Монтаж.
– Ай-ай-ай.
– Нет, говорю, на вас на обоих креста-совести.
– Креста – это Колька-то мой – верно, что нет, а совесть имеется.
– Да что толку от ихней совести-то.
– Мать, – говорит, – пою-кормлю, ее старость уважаю. Все, – говорит, – тебе предоставлял, только живи, да мне жить не мешай!..
– Живи!
– Да как с энтаким жить. Вот собрала узелок и пошла. И не знаю сама, куда иду.
– Опамятуется.
– Как же опамятуется-то. Ишь, ведь, что выдумал – Рачаг.
– Ф-фу. Рачаг… Да ты не убивайся, Авдотьюшка. Женится – пройдет.
– И не говори, Фоминишна. Я ему и так и этак внушаю – Коля, женись. Мало ли невест для тебя. Я он нет и нет – «Не хочу», говорит.
– Чего ж это он?
– Я то. Все это, – говорит, – пережиток!..
– Пережиток? И что ж это такое будет теперь? Пережиток!.. Прощай, Авдотьюшка, я побегу Ольге Петровне расскажу. То-то она подивится. Пережиток!..
Раскаялся
Завтра Пасха. Священник отец Пафнутий – человек молодой, но уже вдовый, подождав, когда уйдет кухарка, вытащил из шкафчика кусок колбасы, опрокинул стаканчик – горькой и задумался:
– Ну, и проклятая жизнь – поесть и то нельзя! Кто теперь посты справляет – даже в деревне? Увидят, что я колбасу в пост ем, осудят. Ну, скажут, и батя. А батя разве не человек?
Отец Пафнутий прилег отдохнуть.
– А ведь все-таки нехорошо я делаю. Прихожане постятся, – которые верующие, конечно, а вот я. Нехорошо! Обманываю их, вот что.
Перевернулся на другой бок, и новые мысли полезли в голову:
– А рассудить, так это и не обман. Я больший обман делаю – каждый праздник им в церкви головы морочу. Вот это обман! Говорю, что причастие – тело и кровь, а сам не верю. Какая же кровь, когда вино в кооперативе куплено, и притом же самое плохое. Исповедь тоже взять.
Отец Пафнутий призадумался.
– Обман! Отказаться бы от этого звания, пойти в приказчики или конторщиком куда-нибудь: дельному человеку место дадут, особенно если безбожником себя объявить и покаяться всенародно… Конечно, всенародно покаяться, – думал он, начиная дремать, – и покаяться сегодня же, на пасхальной заутрене.
В церковь отец Пафнутий вышел очень рано, но несколько старух уже дожидались его и подошли под благословение.
– Вот мои прихожане, – подумал Пафнутий, – старухи да старики. Надо отказаться! Подойдет побольше народу, и скажу всем.
Народу собиралось все больше и больше. Отец Пафнутий служил вяло, как-будто и не пасхальную службу.
– Ты что же это, поп, гнусишь, – заметил ему дьякон. – Народу столько собралось, а ты словно портянку жуешь!
Пафнутий ничего не ответил. «Сказать ему – вот удивится! Да что там удивится: обрадуется, чёрт! Небось, на мое место в священники метит».