– Что же вы ей сказали? – спросила старуха, вся встрепенувшись, в восторге от ссоры двух приятельниц.
– Я? Да ничего, ровно ничего!.. Я вошла и очень вежливо сказала, что зайду завтра вечером за кровяной колбасой, а Кеню как набросится на меня и давай осыпать оскорблениями. Подлая лицемерка! Ишь, прикидывается честной! Погодите, она еще поплатится мне дороже, чем думает.
Все три женщины чувствовали, что Нормандка лжет, но это не помешало им присоединиться к ее брани. Они повернулись в сторону улицы Рамбюто, ругаясь и выдумывая невероятные вещи насчет неопрятности супругов Кеню. Сплетницы возводили на хозяев колбасной чудовищные обвинения. Если бы те торговали человечьим мясом, то и тогда взрыв негодования трех женщин не мог бы быть сильнее. Торговка рыбой три раза должна была повторить свой рассказ.
– Ну а что сказал кузен? – коварно спросила Саже.
– Кузен! – подхватила пронзительным голосом Нормандка. – Да неужели вы верите этому вранью? Просто этот нескладный верзила – ее любезный!
Остальные кумушки стали громко возражать. Порядочность Лизы была известна во всем квартале, и в нее непреложно верили.
– Оставьте, пожалуйста! Эти толстые недотроги, заплывшие жиром, проведут хоть кого угодно… Хотела бы я видеть ее нагишом, эту добродетель!.. Муж у нее такой тюфяк, что она, наверное, украсила его рогами.
Мадемуазель Саже покачала головой, точно желая сказать, что она не прочь присоединиться к этому предположению.
Она даже тихонько прибавила:
– Ну да, тем более что этот кузен с неба свалился и история, которую о нем рассказали, довольно подозрительна.
– Да, он любовник толстухи! – подтвердила торговка рыбой. – Какой-нибудь бездельник, которого она подобрала на улице. Это сразу видно.
– Тощие мужчины – бедовый народ! – с убеждением подхватила Сарьетта.
– Кеню одела его во все новенькое, – заметила госпожа Лекёр. – Он, должно быть, недешево ей обходится.
– Да-да, вы, пожалуй, правы, – пробормотала Саже. – Надо разузнать…
Женщины условились наблюдать за всем происходящим в лавке Кеню-Граделей. Торговка маслом собиралась открыть глаза своему зятю на те дома, которые он посещает. Между тем Нормандка немного успокоилась. В сущности, добродушная Луиза ушла отчасти раздосадованной, что дала слишком много воли своему языку. После ее ухода госпожа Лекёр ехидно заметила:
– Я уверена, что Нормандка сама надерзила госпоже Кеню; это на нее похоже. Да не ей бы толковать о кузенах, свалившихся с неба, после того как она нашла младенца у себя в рыбном ларьке.
Они со смехом переглянулись. Потом, когда госпожа Лекёр тоже удалилась, Сарьетта продолжала:
– Напрасно моя тетушка занимается сплетнями, это только еще больше ее иссушит. Она меня колотила, когда на меня заглядывались мужчины. Ей-то уж, конечно, никогда не найти у себя под периной ребеночка, сколько ни ищи!
Мадемуазель Саже снова засмеялась. Когда же она осталась одна, то подумала про себя, возвращаясь на улицу Пируэт, что эти «три дуры» не стоят даже веревки, на которой их следовало бы повесить. Впрочем, ее могли увидеть в их обществе, а поссориться с Кеню-Граделями, людьми богатыми и, во всяком случае, пользующимися уважением, было бы очень некстати. Поэтому старая дева отправилась окольными путями на улицу Тюрбиго, в булочную Табуро, самую красивую во всем квартале. Госпожа Табуро, закадычная приятельница Лизы, пользовалась неоспоримым авторитетом во всех вопросах. Если говорили: «Это сказала госпожа Табуро» или «Госпожа Табуро сказала то-то», никакие возражения больше не допускались. Под предлогом того, что ей надо узнать, в котором часу будет топиться в хлебопекарне большая печь, чтобы принести блюдо из груш, старая дева завернула к булочнице и стала расхваливать необыкновенную чистоту в колбасной Кеню и хорошее качество приготовляемой у них колбасы. Затем, довольная своим моральным алиби, в восторге, что ей удалось, оставшись в стороне, раздуть пламя яростного раздора, начало которого она угадывала чутьем, старушонка вернулась наконец домой, отведя душу и раздумывая лишь о том, где она могла видеть раньше кузена госпожи Кеню.
В тот же день, после обеда, Флоран вышел прогуляться в одном из крытых проходов Центрального рынка. Поднимался легкий туман. Пустые павильоны были окутаны сырой мглой, пронизанной желтыми слезками газа. Впервые Флоран почувствовал себя назойливым и понял, как грубо он, наивный, тощий дурак, вторгся в этот мирок толстяков. Ему стало ясно, что он мешает всему кварталу, что он стесняет супругов Кеню, живя у них в качестве контрабандного кузена, слишком подозрительного на вид. Эти размышления наводили на него грусть; правда, он не заметил у брата или невестки ни малейшей тени неудовольствия, – нет, они были добры к нему, но самая доброта их заставляла его страдать. Флоран упрекал себя за то, что так неосмотрительно водворился у них. В нем пробуждались сомнения. После сегодняшнего разговора в колбасной у него остался неприятный осадок, ему было не по себе. Его преследовал запах кушаний на прилавке. Флоран чувствовал, что незаметно поддается соблазну сытой жизни, что его затягивает топкое болото. Пожалуй, он напрасно отказался от предложенного ему места надзирателя. Эта мысль вызвала в нем жестокую внутреннюю борьбу. Он испытывал потребность встряхнуться, чтобы пробудить свою уснувшую было совесть. В крытом проходе поднялся влажный ветер, и Флорану пришлось застегнуть редингот. Молодой человек несколько успокоился. Ветер уносил из его одежды жирный запах колбасной, который действовал на него расслабляющим образом.