К кому же зайти сначала?.. В райком к Ващенкову?.. Не стоит с этим спешить, пока не пригляделся... К Аркадию Никаноровичу? К Тропниковым?.. А не начать ли с не очень приятного визита к Морщихину? Я непременно должен видеть его, должен сказать ему пару слов.
Калитку морщихинского дома мне отворил не сам Морщихин и не его жена, а человек, которого все по городу звали Ванька Кучерявый. Я его встречал на улицах пять и десять лет назад, и всегда он выглядел точно так же, как сейчас, - потасканное, нездоровое лицо алкоголика, пыльные волосы, рубаха с расстегнутым на костлявой груди воротом. Один из тех - вечный полумужчина, полуюноша, полуинтеллигент, полулюмпен, без твердого места, без определенной профессии, завсегдатай районной чайной и дежурного магазина, где он обычно хватал за рукав шоферов и, колотя кулаками в костлявую грудь, читал им стихи Есенина: "И я склонился над стаканом, чтоб, не страдая ни о ком, себя сгубить в угаре пьяном!.."
Он довольно заносчиво спросил:
- Что вам угодно?
- Хозяина.
- Занят.
- А вы-то, извините, кто здесь? - поинтересовался я.
- Я друг этого дома! - с такой напыщенностью заявил он, что я не удержался от улыбки.
- Тогда во имя этой дружбы не откажите в любезности, позовите ко мне Евгения Ивановича.
И пока он ходил, я сообразил: для темных старух "просвещенные" речи бывшего учителя математики, наверно, слишком заумны, у него свой круг поклонников, людей с претензией на образование, и Ванька Кучерявый, читающий со слезой за стакан водки "Москву кабацкую", один из них. Друг дома - смех и слезы.
Хозяин проверял взятки в ульях, вышел ко мне в белом несвежем халате, в шляпе с закинутой наверх сеткой. Увидел и заметно смутился, сразу же закосил глазами в сторону, но улыбнулся смущенно.
- Анатолий Матвеевич! Рад вас видеть... В дом пойдемте. Может, самовар?.. Мед свежий...
- Нет, спасибо, я на одну минуту.
- Тогда вот сюда, в тень.
Мы уселись на скамеечку под унылой от старости черемухой. Уселись и замолчали...
Ванька Кучерявый стал в стороне, уставился в пространство, приосанился в красноречивой позе: я почтителен, но независим.
Широкое каменно-тяжелое лицо, все тот же убегающий взгляд, мослоковатые крупные руки, неловко лежащие на коленях. Изменился лишь чуть-чуть - каменное лицо покрывает какое-то благодушное маслице...
- Анатолий Матвеевич, - первым заговорил Морщихин, - из всех людей, с кем я тогда сталкивался, единственно о ком сейчас думаю с глубочайшим уважением, это о вас.
- Теперь приходится сталкиваться с другими?
- Что ж, - нахмурился Морщихин, - другая жизнь, другие знакомства.
- Вы, вижу, не очень-то убиваетесь?
- Я теперь могу быть самим собой.
- То есть проживать день за днем среди ульев и кустов малины, а в свободное время втолковывать, какая связь между теорией Лобачевского и святой троицей?
- Анатолий Матвеевич, - суховато, но с достоинством ответил Морщихин, - зачем колоть этим глаза? Если к вам придут за словом утешения, неужели вы отвернетесь, прогоните людей от себя? Не могу гнать и я.
- Помните, вы говорили: какой, мол, вы воин. А уже я тогда знал - развяжи вам руки, непременно будете воином.
- Называйте меня воином, коль вам нравится. Только вреда от моей так называемой воинственности никому нет.
- Слушайте, Евгений Иванович. - Я, не надеясь поймать его взгляд, уставился в брови. - Если до меня дойдет слух, что к вам на ваши безвредные беседы ходят ученики, будете иметь дело со мной.
Раньше я его жалел - сирота в этом мире. Теперь другой человек. Не надо скрываться, кончилась раздвоенность, обрел душевный покой, и эти ульи, сад, благополучное маслице на лице - сиротой не назовешь.
Он угрюмо молчал, и я поднялся.
- Запомните, что я сказал!
Ванька Кучерявый открывал мне калитку. Он не слышал нашего разговора, а видел только, что хозяин был со мной радушен.
- Умнейшая голова, - доверчиво сообщил он, кивая пыльной шевелюрой в сторону Морщихина. - Преклоняюсь!
Э-эх! Все равно, жаль его. Преклонение Ванек Кучерявых, довольство этим - что за жизнь! Раньше просто жалел, теперь в жалости - брезгливость.
Едва вышел на улицу, как первый же встречный произнес:
- Анатолий Матвеевич, здравствуйте!
Я поднял голову - Тося Лубкова! Только что с базара, нагружена кошелками, из которых торчат кочаны капусты. Загорелая, довольная, глядит с непривычным для меня доверчивым радушием. Тося предложила заглянуть к ней на дом, и я не отказался.
В маленькой комнате пусто и по-нежилому чисто. Молодожены еще порядком не устроились, мебель самая случайная - у стены шифоньер, пахнущий свежим лаком, стулья и стол старые, принесенные, верно, из родительского дома, в углу этажерка, такая же новенькая, как и шифоньер. На ней - салфеточка, вышитая крестиком, и одиноко тоскует знакомый мне фарфоровый пастушок. На стене единственное украшение - увеличенная фотография молодоженов. Тосина голова склонена к голове мужа. У парня круглое, девичье лицо, губы бантиком. На подоконник брошена книга, растрепанная и замусоленная до невозможности. Я взял ее в руки. Бог ты мой! Быть не может, Тосе же преподавал литературу Аркадий Никанорович, педагог серьезный. "Владычица любви, или Зеленая шляпка"!