От носилок он отказался. И, глотнув из фляги чаю, поднялся.
Кротов шел, пошатываясь, останавливаясь через каждые пять шагов.
— Ослабел немножко… — сказал виновато. — И ноги промочил… Еще позавчера… А те, остальные? Они уже наверху? — внезапно насторожившись, спросил он у сопровождающих.
— Нет, у них там плохо. Вода! — угрюмо сказал горноспасатель, ведший парня под руку.
А другой сделал предостерегающий жест: молчи, мол, не надо ему об этом.
У комбайна, пробивавшегося к осажденным с тыла, сломался правый домкрат. Машина остановилась, глубоко врезавшись в почву своими гусеницами. Замерли на баре цепи с кривыми, острыми зубками. Наступила необычная после двухдневного грохота тишина.
И комбайнер Селезнев — огромный, нескладный мужчина в черном ватнике и каске без козырька — стукнул кулаком по безжизненной стальной махине и… заплакал.
— Пропал Яшка!.. — повторял он, громко всхлипывая и утирая нос. — Подвел я тебя. Не выручил…
Два помощника Селезнева, тоже классные комбайнеры, схватив за воротник инженера, требовали взрывчатки:
— Чтобы рвануть к дьяволу те несколько метров, что остались, — всего ведь несколько метров! — и освободить ребят.
— Нельзя рвать, товарищи! — грустно объяснил инженер. — Может газ на них пойти после взрыва. Что делать будем, если газ на них пойдет?
Это была совершеннейшая правда, но как объяснишь ее людям, не желающим, не могущим смириться с безнадежностью.
— Сейчас с другой стороны дороются, — попробовал он утешить Селезнева. — Твоя совесть чиста. Ты за сутки тридцать шесть метров прошел. Столько даже Яков Ларионов не проходил никогда. Это рекорд…
Последнее слово почему-то оскорбило комбайнера.
— А пошел ты со своим рекордом… — сказал он. — Неужели же всё?… Пропал Яша!
Толпа, собравшаяся у нарядной, почувствовала какую-то грозную перемену.
После того как вывели Кротова, кричавшего: «Где Лена? Лену мою видели?», — всех жен провели прямо к стволу, чтобы они первые встречали освобожденных. А потом вдруг попросили женщин вернуться обратно в партком.
Теперь люди, выходившие из штаба, удалялись какой-то особенно деловитой походкой, не глядя никому в глаза.
«Плывун пошел, плывун пошел…» — пронеслось в толпе.
Минуло пять минут, а может, и сорок — кому как показалось… И из штаба выбежал сияющий Синица:
— Распорядитесь кто-нибудь, чтобы цветы были… Нашим… — он поискал подходящего слова, — нашим героям. Все выведены, в последнюю минуту!..
А потом во двор, нетерпеливо гудя, выехала желтая машина «Скорой помощи». Шумная, ликующая толпа притихла.
Люди с носилками направлялись почему-то не к стволу, а к конторе… И вскоре, приоткрыв вторую половинку дверей, они вынесли на прогибавшихся носилках большого, очень бледного человека. Все в толпе узнали начальника шахты. Видно, с сердцем что-то случилось.
— Всех вывели? — беззвучно шевеля серыми губами, спросил Драгунский.
— Всех, Семен Ильич! Сейчас будут здесь, — морщась от сострадания, проговорил Алексин. — Как же с вами-то?…
— Ну, везите скорей, чтобы не портить людям праздника!.. — насильственно усмехнувшись, сказал начальник. — Передай ребятам привет, парторг!
Увидев огромный шахтный двор, запруженный народом, увидев солнышко на небе, слезы на щеках жены, цветы, только что вырванные в клубе из горшков, небритые черные лица товарищей, Ларионов улыбнулся лучшей из ста своих знаменитых улыбок и сказал Коваленке:
— Вот, браток, какая жизнь! Прекрасная!.. — Потом обернулся к жене: — Видишь, Анечка, не зря мы все-таки за завалом сидели. Вон какого парня до своего полку залучили — лучше не бывает!..
И, шагавший позади, в обнимку со своей Люсей, Женька Кашин — курносый Женька, лопоухий Женька, легкомысленнейший из легкомысленных, — хлопнул свободной рукой по широкому Коваленкову плечу и сказал:
— Точно! Парень наш! Шахтер… Ведь ты не уйдешь с шахты?
И «адмирал» засмеялся, словно Женька сказал что-то необычайно забавное: «Я? Уйду с шахты?»…
