Кобра вновь метнулась в одну сторону, потом в другую, зашипела грозно.
– Уйди! – прохрипел ей Петраков просяще. – Не мешай нам!
Реакции никакой, словно кобра не понимала, о чем ее просит человек, а ведь она понимала, все хорошо понимала, – опять сделала резкий качок в сторону и в следующий миг напружинилась, готовясь к броску.
– Душманка! – Петракову не хотелось стрелять в эту красивую изящную змею, обладавшую отменной реакцией, – иногда кобра оказывалась быстрее пули, опережала выстрел. – Уйди!
Змея уйти не захотела, да и не успела – Леня Костин дал из-за спины Петракова короткую очередь, змея, складываясь, резко нырнула вниз и заскользила по пыльному крутому склону. На дно ущелья она не успеет шлепнуться – по дороге перехватит какой-нибудь хищный горный зверек, либо орел. Голодных душ в горах всегда бывает с избытком.
В ответ на Ленину очередь сзади также раздалась очередь – пули преследователей басовито вспороли воздух в стороне от спецназовцев.
До площадки оставалось совсем немного – менее трех километров.
– Вперед, Леня! – привычно скомандовал Петраков, захлебнулся горячим варевом – воздух попал ему в грудь, сделалось больно, Петраков, согнувшись на бегу, выбил из себя твердый комок, попробовал пошевелить перебитой рукой – рука не подчинилась ему. Хорошо хоть, что не обожгла болью.
Он перепрыгнул через длинную каменную плиту, на которой нежилось несколько крупных коричневых ящериц, взбил столб пыли и понесся дальше.
Хотелось пить. Во рту все горело. Пыль покрыла лицо, руки, одежду, она прилипла к зубам, к небу, на языке вообще лежала толстым слоем, будто была намазана, как вазелин. Слюна была коричневой, неприятно тягучей. Сзади снова раздалась автоматная очередь, следом – громкий гогот: душманы, осмелев, быстрой гибкой цепью понеслись за спецназовцами по излому хребта – только рыжая пыль взвилась в воздух столбом, накрыла азартный и злобный косяк преследователей.
– Халаты… – Костин выбил изо рта коричневый взболток, – халаты нас вновь настигают, командир!
– Посмотри, сколько времени… У меня рука не поднимается, часов не видно.
Время «че» еще не наступило, к вертолетчикам они успевали. Костин повалился за камень, выдернул из лифчика запасной рожок, положил его рядом с собою.
– Ты уходи, командир, – прокричал он Петракову, – уходи! Через десять минут я тебя догоню.
Легко сказать – уходи! А если Костина подстрелят – причем, подстрелят так, что он потеряет сознание и, беспомощного, беспамятного возьмут в плен? Сам Петраков, например, не боялся умереть, боялся раненым потерять сознание. Хотя самих ран, физической боли, пробитых пулями мышц тоже не боялся: сегодняшнее ранение у него пятнадцатое по счету. И орденов он имеет соответственно своим заслугам: два – Красного Знамени, один – Красной Звезды, еще есть ордена…
Он побежал вперед. Каждый шаг, каждый удар ноги о камень отзывался ударом в висках, там словно бы железом молотили о железо, удары оглушали его, в шее, в жилах, в ключицах сидела боль, колотилась внутри, словно бы собиралась выплеснуться, но выплеснуться не могла, сидела прочно. Слава Богу, раненая рука не болела – болталась тяжелым оковалухом, этаким мертвым бревнецом, но не болела…
Через пару минут сзади раздались выстрелы. Желтый густой воздух задрожал, он был похож на желе, которое можно резать ножом, что-то в нем начало перемещаться, пересыпаться, двигаться, в пробоины, оставленные пулями, также что-то потекло. Послышался тихий свистящий звук, он впивался в уши, мешал двигаться.
Петраков продолжал бежать.
Напарник его действовал по прежней схеме (как, впрочем, и душманы, которые тоже действовали по своей неизменной схеме) – завалил двух душков. Те, азартные, бородатые, злые, увлеклись и потеряли осторожность – тут Костин их и подсек. Один из преследователей распластался на срезе хребта, как на крыше высотного здания, второй молчаливым кулем покатился вниз, в курящуюся коричневую глубину ущелья.
Впрочем, Петраков ничего этого не видел. Он продолжал бежать, не сбавляя темпа и держа в опущенной руке автомат, на бегу думал о доме. Ох, как хотелось бы ему оказаться сейчас в Москве, дома, в тихом своем районе, где есть скверики, похожие на парки и большой пруд, в котором водятся настоящие золотистые караси с крупной, будто у карпа, чешуей, а над водой неподвижно парят яркие кобальтовые стрекозы.
Хорошо бывает утром, поднявшись вместе с солнцем, глядя, как теплый багряный свет окрашивает землю в радостные тона, делает ее обжитой, близкой, а в листве начинают отряхиваться, шебуршаться птицы, затянуться сигаретой – и не каким-нибудь утонченным заморским «кемэлом» или «мальборо», а родненькими российскими гвоздиками, набитыми краснодарским табачком, способным и слезу выбить, и удовольствие принести, – затянуться и ощутить себя счастливым человеком. После двух затяжек можно услышать, как в теле хрустят просыпающиеся мышцы, как сладко ноют все косточки и сухожилия, в ушах от этого стоит тихий здоровый звон, – а все естество наполняется необъяснимым блаженством…