Душман удивленно приподнялся и так, с открытым ртом, рухнул на спину. Из-за камня поднялся столбик желтой пыли, провисел несколько мгновений в воздухе и исчез.
– Люблю вояк-романтиков, – сказал Костин, – которые на мир с открытыми ртами смотрят.
Голос его забил тяжелый, будто молотком колотили по днищу бочки, стук. Из скальной расщелины выметнулась длинная оранжевая струя, словно бы из теснины горы, из темени ее ударил цветной пеной пожарный брандспойт; струя прошила воздух под днищем головного вертолета и ушла за хребет.
ДШК – тяжелый двухствольный пулемет, гроза самолетов и вертолетов, цель снимает на расстоянии в три тысячи метров… Петраков не выдержал, застонал невольно, во рту у него появилась медная горечь – от досады, что он ничем не сумеет подсобить вертолетчикам. Вертолет против ДШК бессилен, когда тот запрятан в камни, если только ударить «нурсом» – неуправляемым реактивным снарядом, но для этого надо бить по ДШК очень прицельно, как из пушки-сорокапятки по фашистскому танку, не торопясь, задержав в себе дыхание; у вертолетчиков же такой возможности нет – пулемет распилит машину пополам, будто газосваркой, прежде чем вертолет нащупает его.
Первый вертолет прошел опасную зону, не задерживаясь, второй чуть подвернул, лег набок и с яростным шипением отплюнулся «нурсом». Ракета с железным звоном всадилась в камни. Над расщелиной вздыбилось мелкое рыжее облако, заслонило собою половину неба. Следом вертолет послал еще один «нурс». Облако, заслонившее небо, сделалось больше и гуще.
– Так, так, так, – заведенно пробормотал Петраков, грохнул кулаком о камень. Сзади раздалась автоматная очередь, за ней – вторая, потом – третья. Душманы ожили, вновь двинулись на «шурави». – Леня! – предупреждающе выкрикнул Петраков. – Не зевай!
Выплюнул изо рта взболток противного коричневого вазелина. Очень уж быстро пыль во рту сбивается в эту гадость.
Костин в ответ приподнял руку: не зеваю, мол, и через полминуты завалил еще одного «гуся» – мрачного широкоплечего мужика с яркой рыжей бородой, плотно перетянутого крест-накрест патронной лентой, подобно революционному матросу семнадцатого года и так же, как и матрос, ожесточенно набычившегося, глазастого, зубастого, упрямого.
Старый автомат ППШ, с круглым диском, времен Великой Отечественной, проданный в банду каким-то гадом-прапорщиком из наших же частей, вылетел у душмана из руки, несколько пуль размолотили у автомата приклад и старый ППШ унесся в пропасть.
– Какой счет? – выкрикнул Петраков – в этом грохоте, в лязганье, стуке ему захотелось услышать собственный голос – просто понадобилось это сделать.
– Не помню, – с дробным смешком отозвался Костин. – Вначале я считал, сколько их подставилось, а потом счет потерял.
Вдруг откуда-то снизу, из-под каменного отвеса вновь полыхнула длинная оранжевая струя. Следом раздался тяжелый дробный стук. Камни под Петраковым затряслись. Струя развалила пыльный столб пополам, поползла влево, стремясь догнать первый вертолет, но догнать не смогла – стрелку помешал каменный отвес, несколько пуль выбили яркие электрические брызги, с макушки отвеса покатились камни, десятка полтора булыжин, похожих на пушечные ядра, с вязким воем, как настоящие ядра, унеслись вниз.
Пулеметчик резко переместил спаренный ствол ДШК, длинная струя метнулась, будто луч прожектора, вправо, снова разрезала гигантский пыльный взболток, метнулась вверх, потом соскользнула вниз, словно бы у пулеметчика выскользнули из пальцев обе рукоятки пулемета – он искал второй вертолет, но найти не успел, вертолет обозначился сам, ударил по пулемету «нурсом», за первой ракетой послал вторую.
Интервал между пусками был небольшой. Первый «нурс» врезался в камни, встряхнул гору. Вверх, блестя светлыми сколами, понеслись куски камней, один из них шлепнулся в пыль рядом с Петраковым, второй снаряд устремился точно к цели. Его все-таки опередила дымная струя, коснулась вертолетного бока, легко проткнула его, будто игрушку, сделанную из пластика, затем шибанула по лопастям, опять соскочила вниз, вторично протыкая тело вертолета.
Петраков не выдержал, зажмурил глаза – ну словно бы пули просадили его самого, ему сделалось больно, он закусил зубами нижнюю губу – сейчас ведь пулеметчик завалит вертолет, а это больно, так больно… Несколько пуль взорвали кабину – высветилось красным цветом лицо командира, вцепившегося обеими руками в рубчатую головку шаг-газа, лицо его было словно бы обваренным огнем, Петраков на мгновение засек это лицо и в следующий миг лица командира не стало.