Часовой задремал у катапульты и, увидев Мамиллия, сообразил, что пойман с поличным; он попытался развязной болтовней отвлечь внимание от своего промаха и повел себя так, словно они с Мамиллием — это одно, а воинская дисциплина — совсем другое.
— Глянь на это страшило, мой господин, какова милашка, а?
Мамиллий молча кивнул. Часовой посмотрел вверх на странную мглу, переползавшую через стенку мола.
— Будет гроза, мой господин.
Мамиллий сделал рукой знак от злых духов и быстро пошел прочь. Часового на триреме не было — на трапе его никто не встретил. Поднявшись на борт, он различил в неумолчном шуме гавани партию бассо остинато — это, как голодные звери, почуявшие на арене пищу, на кораблях рычали рабы. Безмолвствовали только те, что вяло и угрюмо драили палубу триремы. Он прошел мимо них, остановился у борта и посмотрел вниз на «Амфитриту».
Метательная машина рядом с ней выглядела игрушкой. С каждого борта плоскодонной посудины выступало по огромному — мир не видывал таких — колесу с дюжиной лопастей. Между ними по палубе змеился громадный железный стержень, совершенно изуродованный Фаноклом. Четыре кулака сжимали стержень — два толкали вперед, два тянули назад. Кулаки соединялись с железными руками, предплечья которых скользили в бронзовых рукавах. Мамиллий знал, как Фанокл называл эти рукава — поршни, — и поскольку не было другой возможности изготовить их с той немыслимой точностью, какой требовал Фанокл, их, как перчатки, сняли с гипсовых колонн, предназначенных для храма Граций.
Грации напомнили ему о Евфросинии, и он повернулся к корме. Между поршнями находилось самое страшное: Талос, медный безголовый великан. Сверкающая сфера ушла по пояс в палубу, четыре вытянутые руки сжимали уродливый кривошип. Между Талосом и кривошипом посреди железных прутьев торчала высокая бронзовая труба — издевка над священным Фаллосом.
Людей вокруг было немного. Раб делал что-то технически сложное с одной из рулевых лопастей, кто-то бросал уголь в трюм. Толстый слой угольной крошки покрывал палубу, борта и колеса. Чистым оставался только ушедший по пояс в палубу Талос, он дышал горячим паром и лоснился от масла. Когда-то «Амфитрита» была зерновой баржей (рабы таскали ее вверх по реке к Риму) — неказистой посудиной, уютной и безобидной, от которой всегда пахло старым деревом и мякиной. Но теперь в нее вселилась нечистая сила. Талос восседал на корабле, насекомое выставило свое жало в сторону открытого моря, ад грохотал.
Из трюма высунулась голова Фанокла. Сквозь пот, заливавший глаза, он посмотрел, сощурившись, на Мамиллия, потряс бородой и вытер лицо ветошью.
— Все почти готово.
— Ты знаешь, что скоро прибудет Император?
Фанокл кивнул. Мамиллий брезгливо покосился на покрытую угольной пылью палубу.
— Ты что, совсем не готовился к его приему?
— Он просил не устраивать церемоний.
— Но «Амфитрита» омерзительно грязна!
Фанокл внимательно оглядел палубу.
— Уголь безумно дорог.
Мамиллий осторожно ступил на борт «Амфитриты». От котла на него дохнуло жаром, по лицу заструился пот. Фанокл оглянулся на Талос, затем протянул Мамиллию кусок ветоши.
— Пожалуй, теплее, чем обычно, — согласился он.
Мамиллий жестом отказался от ветоши и вытер залитое потом лицо уголком своего элегантного плаща. Теперь он оказался лицом к лицу с Талосом и смог лучше разглядеть его устройство. Прямо над палубой на тыльной части сферы виднелся опутанный пружинами выступ. Фанокл, следивший за взглядом Мамиллия, протянул руку и щелкнул по выступу пальцем, отчего тот покрылся матовым налетом и выпустил клуб пара. Он угрюмо уставился на механизм.
— Видишь? Это предохранительный клапан. Я дал подробные инструкции…
Но мастер добавил к устройству крылатого Борея, который стоял, едва касаясь клапана пальцем ноги и надувая щеки. Мамиллий вымученно улыбнулся:
— Симпатично.
Пружины напряглись, со свистом вырвалась струя пара. Мамиллий проворно отскочил. Фанокл потер руки.
— Ну вот мы и готовы.
Он приблизился к Мамиллию, обдав его запахом пота.
— Я уже выводил «Амфитриту» в центр гавани, а однажды и в залив. Она работает легко и уверенно — как звезды в небе.
Отводя взгляд от Фанокла, Мамиллий увидел в сияющем боку Талоса свое искаженное лицо. От заостренного носа и рта оно растекалось по сфере во все стороны. Как бы он ни вертел головой, это лицо с холодными и безжалостными рыбьими глазами продолжало неотступно следить за ним. Жар от котла и дымящей трубы был невыносим.
— Я хочу выбраться из этого…
Под изогнутыми железными стержнями он пробрался на нос корабля. Воздух здесь был прохладнее, и, сняв шляпу, он стал ею обмахиваться как веером. Фанокл тоже прошел вперед, и они остановились, опершись спинами о фальшборт. На баке триремы, всего в, нескольких локтях над ними, работали невольники.
— От этого корабля можно ожидать только зла и бед.
Фанокл вытер руки и бросил грязную ветошь за борт. Оба повернулись и посмотрели, как она раскачивается на волнах. Фанокл поднял большой палец, показывая за спину.
— Зла и бед этот корабль не принесет. Только пользу. Ты что, хотел бы работать, как они?
Мамиллий поднял голову и взглянул на рабов. Они столпились вокруг металлического краба.
— Я тебя не понимаю.
— Вот сейчас они установят нок-тали точно по центру и потянут краба вверх — все десять тонн разом. Пар бы сделал это за них без суеты и напряжения.
— Краба наверх мне тащить не надо. Я не раб.
Став на цыпочки, чтобы лучше рассмотреть краба, они замолчали. Это была устрашающе самодовольная глыба свинца и железа; если бы ее когтистые лапы не упирались в каменные валуны, палуба наверняка бы не выдержала. Назначение громадины было сугубо утилитарным, по всей Римской империи не сыскать было более практичного монстра — он служил только затем, чтобы падать с высоты на вражеские корабли, пробивать их днища н пускать не мешкая ко дну; но та же сила, что превратила бронзовую затычку бочонка в бабочку и водрузила Борея на предохранительном клапане, оставила свои следы и на крабе. Чудовищу нарисовали глаза и наметили конечности. Это придало образине такую значительность, что рабы ухаживали за ней подобострастно, они мыли ей лапы так, будто имели дело с чем-то более серьезным, чем обыкновенная груда металла. Часть рабов разворачивала десятисаженную рею.
Мамиллий отвернулся и посмотрел на палубу «Амфитриты».
— Жизнь, Фанокл, — удручающая грязь.
— Я ее вычищу.
— Пока ты только пачкаешь.
— Ничего, мы еще поживем без рабов и без армий.
— Чем тебе не угодили рабы и армии? Может, еще скажешь: «Будем жить без пищи, воды и женщин»?
Они снова замолчали, вслушиваясь в портовый грохот и крики на триреме:
— Трави помалу!
— Сегодня вечером Император собирается испробовать скороварку. Ту, что ты сделал для него.
— Он забудет обо всем, когда опробует «Амфитриту». Досточтимый Мамиллий… он уже простил нас за ту, неудачную скороварку?
— Простил, наверное.
— Заводи канат. Взяли. Раз, два. Раз, два.
— В конце концов, без того эксперимента я бы так никогда и не додумался до предохранительного клапана.
— Он сказал, что не стоило начинать с мамонта. Ругал меня.
— А сейчас?
Мамиллий покачал головой.
— Но троих поваров и северное крыло виллы ему тем не менее жаль.
Фанокл, с которого все еще градом лил пот, кивнул. Потом, вспомнив что-то, нахмурился.
— Как ты думаешь, он это имел в виду, когда сказал: «И по возможности чувство опасности»?
Раб, возившийся в трюме у топки котла, вылез на палубу; Мамиллий с Фаноклом лениво наблюдали за ним. Он бросил за борт ведро на длинной веревке, вытащил его и вылил воду на свое обнаженное тело. Черные струйки воды, смешанной с угольной пылью, зазмеились по доскам.