"Чти отца своего"
22 сентября
Помню, когда я был маленьким и глупым, мама часто говорила ему, что комната, где нет игрушек, кровати и окон, никак не может называться «детской», потому что в нашем случае, она выглядела как душа продажной женщины – такой же бесполезной, всеми покинутой и тёмной. Сокрушаясь над человеческой нищетой и собственной неудачливостью, отец кивал головой, молча соглашаясь с женой. Если у твоих родителей нет денег, то и у тебя не будет ничего. Наверное, именно поэтому для меня так и не нашлось личного уголка в том скромненьком домике. Мне приходилось спать вместе с ними на матрасе, который и до сих пор выглядит как труп бездомного сифилитика – таким же грязным, тощим и изъеденным временем. Зло проникало в молодую кровь, и постоянно обвиняя мать во всех бедах, я даже бросался на нее с криками и кулаками. Это случалось редко, но все же случалось. Конечно, сейчас я сожалею о том, что вел себя по-свински, и признаю, что был не прав.
Будучи неуравновешенной и неловко скрывая это, она заставляла нас страдать, но мы всегда ее прощали. А три дня назад к ней робко постучалась смерть, и дверь со скрипом, но открылась. И вот я безмолвно стою над маминой могилой, и безнадежно мечтаю о чуде, но вера моя слаба, а стены разума дрожат под ужасными раскатами грома.
Другой оборванец тоже здесь – стоит на больных коленях, причитает и роняет слезы на восковое лицо бедной Сонечки. Он сказал мне, что ее убили какие-то «очень плохие и влиятельные люди». Наша Сонечка работала журналисткой, и в тот проклятый день вела репортаж рядом с большим белым зданием, когда появился чёрный внедорожник. Стекло быстро опустилось. Появился простой человек в смешной маске кролика, и совсем уж непросто, да и не очень-то смешно, расстрелял всю съемочную группу. Мама умерла первой. Две пули угодили в удивленное лицо, одна – в живот, и еще одна – в грудь. Шансов у нее не было.
Дождь капает ей в приоткрытый рот, стучит по зубам, обустраивается в легких, и мне хочется сказать гробокопателю, чтобы он прекратил это безумие, но я молчу. В такие моменты говорить настолько тяжело и больно что, кажется, будто в горло налили жидкого цемента, и ты чувствуешь, как он там медленно затвердевает, постепенно убивая тебя. В марте мне стукнуло двенадцать лет, и хоть я уже считаю себя большим и взрослым, но еще многого не понимаю в этом сложном мире, поэтому стараюсь не задавать лишних вопросов. Теперь я знаю, что такое скорбь, и неистово рыдаю, смотря на отца.
Его зовут Сергей. Сергей Максимович Маковский. Работает себе чревовещателем в здешнем цирке и не думает ни о чем. Признаться честно: папа больше ничего не умеет делать и не стремится что-то изменить. Пассивный дурак – единственный и неповторимый. Недавно этот лопоухий бездельник отпраздновал свой тридцать девятый день рождения, и мы опять надарили ему кучу разных кукол для экспериментов. Сам он длинный и худой. У него короткие черные волосы, уставшее круглое лицо с россыпью морщин под синими глазами, и бледные тонкие губы, за которыми стыдливо прячутся гнилые, годами нелеченые зубы. А еще маленькие прыщики по всему телу. Такого человека точно не назовешь красивым, но мама его любила. Нет, она его обожала. Опять неверно: она его боготворила. И он ее тоже. Сумасбродность жены нравилась ему.
Я похож на него телосложением, но вот волосы у меня всё же мамины – рыжие, чуть длиннее плеч, и неприятные на ощупь. Раньше они мне не нравились, но теперь почему-то нравятся. Я чувствую, как Сонечка ласкает их, и говорю об этом отцу, но он отвечает, что это всего лишь глупый ветер.
И правда – сегодня очень ветрено и холодно. Надоедливый дождь не прекращается весь день, а воздух пахнет смертельной свежестью. Осенью так приятно умирать, а вот хоронить кого-то – не очень.
Кроме нас на кладбище остались только угрюмые гробокопатели. Усевшись недалеко от ямы, эти мужички ощупывают клиентов своими злыми и кровожадными глазами, опасаясь неплатежеспособности «бедных людей». Нетерпение и ненависть витают вокруг. Мы всё понимаем, показываем рваные банкноты, и даем им знак. Успокоенные, они рьяно принимаются за грязную работу. Осознают ли эти толстые и неуклюжие парни весь ужас своей страшной профессии? Я могу прочитать грустный ответ на каменных и уже безразличных лицах, но разве что-то изменится? Смерть – это та же дешевая проститутка, ведь ей тоже нужно платить за «мнимое» удовольствие. Всему этому меня научили толстые книги, и я ничуть не сожалею о том, что сам я беден, но разум мой – богат.
– Пошли, папа, – говорю я тихо, когда ее начинают быстренько зарывать. – Нам уже нужно домой. Дождь усиливается. Ты можешь простудиться.