Из могилы появляется длинная рука. Бледная в свете перепуганной луны, и вся в червях. Мне страшно за нее хвататься, но гнева отца я боюсь еще сильнее и, борясь с собственным отвращением, пытаюсь вытащить маму оттуда. Я чуть не сваливаюсь вместе с ней назад – в царство смерти, но папа выталкивает труп снизу, и становится немного легче. Теперь она на тележке, и мы стоим над ней, и смотрим на нее, и мне кажется, что даже отцу сейчас страшно. Некоторые участки плоти уже полностью уничтожились и превратились в зловонную кашицу серого цвета. Он отворачивается от нее и начинает закапывать яму.
– Оттряхни ее немного, – слышу я страшный приказ.
– Что… что сделать? – я заикаюсь и продолжаю смотреть на нее. Зубы мои танцуют чечетку. Мы вроде хорошенько оделись – две пары сапогов греют наши ноги, а зимние куртки с теплыми капюшонами – тела, но все равно здесь очень холодно. Водка не помогла. По крайней мере, мне.
– Оттряхни ее от земли и червей. С остальным разберемся дома.
– Я не могу, папа. Я не хочу. Посмотри на нее! Ты говорил, что она будет жива! Я что-то не вижу, чтобы Соня радовалась нашему приходу. Ты соврал мне. Боже, я так глуп! Так глуп! Я всегда был полоумным дурачком, но чтобы такое! Это… это…
Плачу и трясусь всем телом для пущего, «кинематографического» эффекта. Он бьет меня по лицу. Лопатой. Кровь с разбитой губы капает на ее сгнивший нос. Я кричу, и он затыкает мне рот своей рукой.
– Трус. Какой же ты трус. Иди, закапывай эту чертову яму тогда. Ты не любишь свою мать. Никогда не любил. Иди, а я позабочусь о ней и без тебя. Разве ты не видишь, что она жива? Взгляни-ка сюда! Потрогай.
Ее стеклянные, засыпанные грязью глаза – широко открыты, и она смотрит ими прямо на луну. Почему они открыты? Почему они открыты, Господи? Зачем ты так с нами? Она вся мягкая и податливая – как будто из пластилина, и какая-то черная, кроме рук и ног, которые кажутся мне очень бледными. Ногтей больше нет. Труп воняет как на скотобойне.
Он наклоняется, и целует ее в губы, после чего я начинаю молиться всем, кого знаю. Лопата дрожит в моих руках и не слушается.
– Папа, мне кажется, что мы поступили неправильно. Мы не должны были…
– Всё уже. Нет больше червячков. Разве что где-то там внутри. Ведь она снова с нами. Закопал? Молодец. Теперь берись-ка за ручку, и поехали домой. Благо, что мы недалеко живем. Милая Соня. Ну, разве не хорошо, что ты теперь снова с нами? Не улыбайся так – теперь это тебе не идет. К стоматологу бы – да вот денег у нас нет совсем. Эх, плохо быть бедным, да сынок?
На следующий день
Мы сидим за обеденным столом. Счастливая и умиротворенная семья. Он и она – рядышком, взявшись за руки, а я – напротив них. Полутьма. Свечи. Задернутые шторы. Папа привязал ее к стулу, потому что она сползала под стол. Перед нами стоят тарелки с холодными макаронами и прокисшим салатом. Я опустил глаза, чтобы не смотреть на маму. Мертвая тишина. А потом…
– Сынок, как прошел твой день? – это ее тихий, такой прекрасный голос. Я узнал его. У меня дрожат колени. Что-то теплое течет по ним. Вилка падает на пол. Весь в слезах, я медленно наклоняюсь, чтобы поднять ее, и вижу, что рука отца шевелится у нее в животе. Там большая рваная дыра. Теперь все понятно. Он решил поиграть в свои адские куклы, используя труп. Меня вырвало прямо на ноги. Бледный, полумертвый, я снова смотрю на них. Что-то парализовало мой мозг, а язык еле ворочается во рту.
– Зачем ты это делаешь, папа? Перестань. Мне страшно. Мне так страшно.
Он приодел ее в старое черное платье и надел на нее широкополую соломенную шляпу, чтобы хоть как-то скрыть разложение кожи и волосяного покрова, но с запахом он так ничего и не смог сделать. Большая, жирная муха лениво летает над ней и громко жужжит. Я думал, что осенью они умирают, но видимо, ошибался.
– Сергей сказал, что ты держался молодцом, когда выкапывал меня вчера. Там было так душно. Так одиноко. Я плакала все эти долгие ночи, грызла деревянный потолок, и если бы не мысли о вас…
– Хватит! Мама… папа… хватит, – голос меня подводит, и срывается на жалобный писк. Я напоминаю себе того самого воробья, которого задушили прошлым летом мои безжалостные руки-убийцы.
Я вижу, как он кормит ее и ест сам. Смотреть на его безразличное лицо и слышать этот голос – просто невыносимо. Муха подлетела и ко мне. Я прихлопнул ее ладошкой. У мамы что-то выползло из уха. Таракан. Огромный черный таракан.
– Я больше не могу здесь находиться, папа. Это уже слишком.
– Разве ты не скучал по мне? – это точно ее прежний голос. Его никак не спутаешь. Как он это делает, черт возьми? Что за чудовищное искусство это чревовещание? Нет, он просто ненормальный и использует дар неправильно. Но дух мой сломан, и я снова сажусь за стол.