Тогда я, вздохнув, стал осторожно, чтоб не спугнуть, ее раздевать. А она прислушивалась к тому, что я делаю, не поощряя меня, но и не уклоняясь.
Какие-то остатки трезвых мыслей проскакивали в уме и исчезали в горячем розовом мраке.
Опять она была передо мной, обнаженная. Лежала такая же прекрасная, как вчера, как позавчера. Нет, сегодня из-за моего внутреннего сумбура она казалась еще прекраснее. Я поздоровался с прелестной ключицей, защищавшей чуть заметно пульсирующую впадинку, радостно поздоровался с грудью, удивленной и немного смущенной, приветствовал робкий пупок, похожий на брошку с жемчужиной, и, с уже гудящей головой, коснулся стыдливо сомкнутых бедер – бедер, безупречно вылепленных Господом Богом, а может быть, провидением.
Мы долго кружили над раскаленной солнцем Варшавой, вернее, над багровым жерлом Везувия. Говорили, не слушая друг друга, вздыхали, кажется, даже плакали, а потом она вдруг позвала кого-то, быть может меня, и долго душила в себе крик, а я жевал сухой глоток воздуха, наполненный ею, ее запахом, ее теплом.
Потом я опять на нее смотрел. И казалось, могу так смотреть бесконечно.
Переждать здесь, под весенним небом, кризисы, беспорядки, внезапные войны.
Я не видел в ее безупречной красоте ничего, внушающего опасение, ничего такого, что послужило бы предвестником или первым признаком беды, которая, вероятно, была уже и моей бедой.
Я не знаю и никогда не узнаю, как смотрят на наш общий мир мои ближние.
Видят ли они те же, что и я, или несколько иные формы, радуют ли их те же цвета – иногда нежные, иногда мрачные, так ли они оценивают расстояния, или, может, кто-то чувствует себя ближе, а кто-то дальше от неба либо от края земли. Я не знаю, какие электромагнитные процессы происходят в их сознании, порой именуемом душой. Возможно, то, что немного меня огорчает, приводит их в ярость, то, что меня манит и притягивает, их отталкивает и вызывает отвращение, то, что меня убивает, их воскрешает.
И в ее душу я никогда не проникну, хотя интуиция мне подсказывает, что мы с ней связаны уже не один век, а точнее, испокон веку. Я не умею этого себе объяснить, но знаю, что каждое прожитое нами мгновенье, вспышка воспоминаний, судорога страха у нас давным-давно общие, и эту общность питают мелеющие реки, гибнущие леса и смутное ощущение вины. Да и надо ли искать объяснение. Познание – водопад разочарований.
Пара голубков прохаживалась по водосточному желобу, с достоинством заглядывая в окно. Наверно, прилетели сюда следом за мной. Моя личная охрана. Возможно, кем-то приставленная.
А мы с ней лежим, как в гробу. Над нами наклонное окно и большой кусок неба. Того самого, выдуманного людьми. И тихо, как в небе. Отголоски земной жизни сюда едва пробиваются.
– Я тебя тяну на дно. Ты утопаешь в моих объятиях, как в темпом омуте, – вдруг сказала она.
– Я этого не ожидал, – ответил я. – Больше ничего не могу сказать.
– Так было суждено. Я выбрала тебя спутником на долгую дорогу.
– Слишком много неясного.
– Ясности вокруг все меньше. Может, это незаметное начало конца света.
– Люди от сотворения мира рассказывают такие сказки.
Она приподнялась, опершись на локоть. Передо мной была ее успокоившаяся грудь с коралловым островком соска.
– Знаешь, я тогда уже была по ту сторону.
– Запомнила что-нибудь?
– Ничего. Но, когда наконец вернулась, знала, что должна тебя отыскать.
– Это просто красивые слова.
– Нет. Я отчетливо ощущала, что ты меня ждешь в Варшаве. Стоишь на перекрестке и глазеешь на прохожих, идущих неведомо откуда и неведомо куда, и в конце концов заметишь меня, и у тебя сильно забьется сердце.
– Каким ты меня вообразила?
– Таким, какой ты есть!
– Не могу поверить.
– Я тебя до того несколько раз видела. Возможно, ты мелькнул в толпе в Америке, или в Австралии, или в Израиле.
– Я никогда в жизни не уезжал из Польши.
– Не важно. И тем не менее бродил за мною по свету.
– А тебе, незнакомая женщина, известно, что такое совесть?
– А что такое совесть?
Она села на краю тахты, начала лениво расчесывать щеткой распущенные волосы. На фоне окна четко рисовались очертания ее шеи, затылка, поднятых рук и нежный овал груди.
– Я о тебе ничего не знаю.
– И я о тебе ничего не знаю. – Обернувшись со щеткой в руке, она смотрела на меня улыбаясь, и все вокруг поголубело от ее взгляда, а может быть, за окном из-за туч пробилось весеннее небо.
– Вдвоем будет легче, – сказала она.
– А ты у меня спросила согласия?
– Мне незачем было спрашивать. Я знала, что ты пойдешь за мной. Так было суждено.
– Кто тебя научил говорить «так было суждено»?
– Отец. Это единственное, с чем он отправился в мир оттуда, где родился.
– Ты меня не боишься?
– Я уже говорила, что не боюсь.
– Меня подозревают в убийстве.
– Нет никаких убийств. Есть только добровольно выбранная смерть.
– Я теперь все чаще думаю: что там – по ту сторону, на том берегу, или на том свете? Словом, за той границей, до которой мы провожаем близких.
– Узнаем, когда вместе ее пересечем.
– Почему ты за меня решаешь? Совершенно неожиданно она весело рассмеялась:
– Ты ворчишь, как старый муж. Но мне это нравится.
Нагнулась и поцеловала меня в губы. А мне опять захотелось ее обнять, привлечь к себе, и где-то в моей несчастной голове замелькали неизвестные, но легко вообразимые непристойности.
– Тогда скажи мне все. Всю правду.
Она опять стала меня целовать с нежностью, в которой было что-то еще, что я уже учился любить. Она тоже меня хотела. Да, она хотела меня – только таким примитивным словом можно было назвать соединившие нас странные узы.
И опять мы упали на тахту, и мне уже стало все равно. Мы занимались любовью с робким бесстыдством, совершая неожиданные открытия, обнаруживая приятные сюрпризы, изобретая множество упоительных мелочей. Впервые смотрели друг другу в глаза, и от этого нас обоих захлестывала горячая волна. Наконец она осмелела настолько, что раз-другой перехватила инициативу, и ее опытность вызвала у меня одновременно и гордость, и смущение. Но ведь мы, объединив усилия, вместе пробирались в глубь того виноградника, который прежде знали лишь поверхностно, и теперь помогали друг другу в этом путешествии, увенчавшемся неожиданным успокоением.
– Если хочешь, можешь уйти, – сказала она потом устало.
– Слишком поздно.
– Слишком поздно не бывает. Я тебя предупредила.
– Слишком поздно.
– И ты согласен, чтобы я повела тебя за руку к той границе, о которой ты говорил?
Я вздохнул. Вероятно, на башне Королевского замка опять пробили часы, но мне не хотелось прислушиваться. К голосу рассудка старинных часов.
– Знаешь, – сказала она, глядя в потолок, – на этом чердаке тридцать лет назад повесился какой-то художник.
– Не страшно тебе жить тут одной?
– Откуда ты знаешь: может, там, в глубине, анфилада комнат, где затаился мой муж и трое наших детей.
– Нет уж, я никогда шагу не ступлю в эти катакомбы.
Она посмотрела в пустое окно.
– Судьба приготовила тебе двойную западню, – сказала она.
– Почему двойную? Она молчала.
– Ты ее имеешь в виду?
– Нужно радоваться каждому дню. Мы не знаем, сколько их у нас осталось.
– Значит, и я должен полюбить жизнь? Всю, какая мне осталась?
– Я буду твоей жизнью,– сказала она в пространство. – И твоей смертью.
Я почувствовал неприятный укол где-то в области сердца. Мне захотелось вскочить и уйти. Но куда уйти.
– Ты меня не разлюбишь, когда я подурнею? – спросила она, растягивая слова.
– Я уже ничего не знаю.
Она повернулась и долго внимательно или задумавшись, что было ей несвойственно, на меня смотрела. Она сделала мне прививку, подумал я.
Привила безразличие ко всему.
– Я тебе говорил, что в жизни не встречал привидений, что со мной никогда не случалось ничего сверхъестественного, и никакая неземная сила никогда не давала о себе знать?