– Конечно, – сказал я и поблагодарил его, как было обещано.
Я пошел по коридору, заглядывая в приоткрытые двери палат, и в одной увидел своего далай-ламу. Он лежал полуголый, облепленный какими-то присосками, с которых свешивались провода. Над ним на маленьком экране деловито выписывала зигзаги светло-зеленая линия.
– Вот я тебя и отыскал, Тони. Можешь забрать свой залог. Полиция сгорела.
Он открыл глаза, однако в первую минуту меня не узнал. На нем были дорогие американские пижамные брюки, но простыня вся в пятнах.
– А, это ты, – наконец сказал он, немного оживившись.– Хорошо, что пришел.
Я тебя ждал.
– Как ты себя чувствуешь?
– Неплохо. Хорошо. Но я спешу. Тебе надо приниматься за дело.
Я заметил, что за дверью кто-то стоит. Заинтригованный, вышел в коридор.
Возле палаты подпирал стенку тот самый черный славянин, которого я видел в «Деликатесах».
– Что вам тут нужно? – спросил я.
– Он стукач, – гортанным голосом мрачно изрек мой кавказский соплеменник.
– Посторонним здесь нельзя находиться. Приверженец Славянского Собора молчал, делая вид, что не понимает.
– Сестра, сестра! – окликнул я проходящую мимо медсестру. – Кто это?
Она с ужасом посмотрела на кавказца
– Господи Иисусе, опять он здесь. Пять раз его полиция увозила С ним ни на одном языке нельзя договориться. Бартек! Мацек! – крикнула она в глубину коридора На зов явились два санитара в очках.
– Заберите, – указала сестра на черного славянина
Юные интеллектуалы подхватили настырного посетителя под руки. Он не сопротивлялся, но и не содействовал выдворению. Покрасневшие от натуги санитары поволокли его к лифту для больных.
Я вернулся к Тони.
– Его уже нет. Я велел его выгнать.
– Слушай, это какая-то паранойя.– Тони попытался приподняться на локтях.
Зеленоватая линия на мониторе мгновенно расщепилась. – Привязался и не отстает. Рехнуться можно.
– Он говорит, что ты был осведомителем.
– Где я был осведомителем?
– В России, наверно. Не знаю.
– В Воркуте? У меня есть свидетели.
– Не волнуйся, Тони. У тебя сразу начинается сердцебиение.
– Да ведь это ужасно. В лагере я был чист. Это святое.
– Столько лет прошло. Ты можешь не помнить. – Я сказал это таким тоном, каким говорят о пустяках, однако с двусмысленным оттенком превосходства.
– Я не помню? Да я только этим живу. Потому и сюда приехал.
– Ты хотел меня разыскать и попрекнуть. Тони упал навзничь и застонал.
Зеленоватая линия скакала, как шальная.
– Я прилетел, чтобы создать первую в мире партию прощения. Чтобы никогда больше людей не терзали по ночам демоны ненависти и страха. Погоди.
Он стал нервно шарить под подушкой. Вытащил большой, немного помятый желтый конверт.
– Здесь все, что нужно. Деньги, необходимые документы и свидетельства.
Найми самого лучшего адвоката. Мы зарегистрируем партию прощения.
Крестовый Поход Прощения.
Я взял конверт, повертел в руках. Под окном то и дело взвывали и умолкали агрессивные сирены «скорых».
– Я тоже многого уже не помню, – сказал я сам себе.
Тони подпрыгнул на кровати, и его линия жизни тоже подпрыгнула
– А я помню каждый день, каждый час. Он слишком молод для лагерника.
– Его могли взять ребенком.
Тони бессильно упал на подушку с фиолетовым штампом.
– Он меня с кем-то спутал.
– Все всё путают. Главное не в этом.
– Да, ты прав. Главное – Крестовый Поход Прощения. Чтобы закрыть прошлое.
– Со временем оно само закроется. А потом снова откроется – по-другому окрашенное и с новыми приметами. Ты жалеешь, что приехал?
– Нет-нет. Теперь я уже здесь останусь. Может быть, навсегда. Не потеряй конверт.
– Тони, я не знаю, что со мной будет. Я запутался.
Но он меня не слушал. Тяжело дыша, стирал пот со лба исколотой рукой, обклеенной пластырями.
– Я убежал на край света, чтоб забыть, – прошептал. – И не забыл. Пришлось вернуться. У меня все чисто.
– А знаешь, Тони, знаешь, я несколько ночей не спал. Думал о твоем тогдашнем аресте. Я своей памяти не доверяю. В меня можно, как дискету, вставить чужую память.
– Нет-нет. Чужой памятью не воспользуешься.
Я долго молчал.
– Тони, я уже не знаю, как было на самом деле с той девушкой у меня в квартире.
– А я все помню. Секунду за секундой. Каждый жест, каждую каплю пота и судорогу боли. Крестовый Поход Прощения необходим. Он избавит людей от мучений. Всех: в тюрьмах, лагерях, трущобах, в резиденциях и коммуналках.
Ладно, иди, может, адвокатские конторы еще открыты. А этому бедолаге дай деньги, доллары, пусть возьмет и уезжает обратно в Россию. Они всегда так жили. Им не привыкать.
Вошла медсестра:
– Ой, нехорошо, пан Мицкевич. Вам надо лежать спокойно, – потом обратилась ко мне: – Больного запрещено посещать. Рано еще. Взгляните на экран.
– Тони, я должен идти. Не знаю, встречались ли мы с тобой когда-нибудь, но это не важно. Будь здоров.
– Помни. Крестовый Поход Прощения. А в Воркуте, наверно, уже начинается оттепель.
В коридоре меня остановил немолодой врач с внешностью философа:
– Вы друг больного?
– Да. Друг.
– Он вызвал своих врачей из Америки. Кажется, они уже летят. Но прогноз неутешительный. Мерцательная аритмия.
– Ему бы еще пожить и уладить свои дела.
– Ба, – сказал врач. – Такое дается только избранным. Но кто из нас избранный? – и засеменил в глубь коридора.
Я вышел на улицу. Под маркизой магазина стоял и курил сигарету славянин с Кавказа. Он окинул меня хмурым взглядом. Я ускорил шаг. А я живу. Только зачем живу. Светило неожиданно горячее солнце, и можно было подумать, что сейчас середина лета. Девочки лизали мороженое. Дворовый пес с лаем гонялся по мостовой за машинами. Ласточки летали высоко над крышами.
Должно быть, к хорошей погоде. Зачем он мне дал этот конверт. У меня и прощать-то уже нету сил. Вдруг среди реклам и киосков мелькнуло знакомое лицо под круглой шапочкой темных волос, с глазами, как перелески, которые ранней весной обсыпали все пригорки и все лесистые склоны моего детства, детства, забытого по пути. Может, и я перед ней виноват. Может, я обидел ее отца и не помню, что обидел. Как она сказала. За все в жизни нужно платить. Да. Но ведь люди автоматически повторяют это с незапамятных времен. Одни платят, у других есть дармовой абонемент. А, не важно, как говаривал бывший замкомиссара Корсак.
А она приближается, идет ко мне, а она лежит на спине, и клочок заблудившегося света притулился к тому местечку между плечом и шеей, а она отворачивает голову, и слеза с голубоватой искоркой катится по щеке.
Брошусь-ка я сейчас под трамвай, и все дела.
И тут я увидел диковинный экипаж, похожий на дрезину с рычагами. Спереди вращался вал ничем не прикрытою мотора. За рулем сидел бывший заместитель комиссара Корсак. От ветра или быстрого движения остатки его волос растрепались, и разжалованный полицейский немного смахивал на пасхального цыпленка.
– Кого я вижу! – радостно воскликнул он. – Вы на почту? – и указал взглядом на мой желтый конверт.
– Нет. Не знаю. Пожалуй, домой.
– Поехали с нами. На первое весеннее гарден-пати.
– Да у меня времени нет,– робко попытался я отговориться.
– Залезайте без разговоров. Ребята, дайте человеку сесть.
Несколько молодых людей, сидевших на корточках в открытом кузове, послушно потеснились.
– Ну, чего вы там канителитесь! – крикнул Корсак.
Молодые люди силком втащили меня к себе, колеса взвизгнули, и мы понеслись по Маршалковской.
– Что новенького? – перекрикивая рев мотора, спросил Корсак. – Дело прекращено?
– Не знаю. Комиссариат сгорел. Корсак удовлетворенно рассмеялся:
– Это психованный президент подпалил. Он давно примеривался. Но я, пока там был, глаз с него не спускал.
– А куда мы едем?
– Приедем – увидите.
Мы проскочили через центр и теперь мчались по пригородам. Среди голых деревьев, окутанных светло-зеленой дымкой лопающихся почек, стояли новехонькие виллы. Одни приземистые, модерновые, как в Калифорнии, другие причудливые, напоминающие мавританские бани, третьи более скромные – стандартные подваршавские цементные коробки. Солнце катилось невысоко над горизонтом, пахло пробужденной к жизни землей.