– И все же мне бы хотелось знать правду.
– Ох, правда банальна и неинтересна. Вымысел куда краше.
– Сколько у нас еще впереди жизни?
– Не знаю, и никто не знает. Может быть, много, чересчур много, а может быть, совсем мало.
– Одежды его белы как снег, волосы мягкие, как чистая шерсть.
– Что это?
– Не знаю. Я начинаю обретать память. Я все вспомню. Но стоит ли вспоминать? Немалый путь пройден с дырявой памятью.
– Не ты обретаешь память, а она начинает трудиться, пожирая оцепеневшие пространства.
Знаешь, мне хочется заглянуть в таинственный бумажник, который лежит на столе.
– Откуда он у тебя?
– Дали по ошибке в полиции.
Я выскочил из постели. За голым окном спал город. Черная тень Дворца лежала на крышах домов. А справа от него зеленовато светилась та самая звезда, за восходом которой я наблюдал в дремучем лесу посреди столицы.
Звезда или нечто, пожаловавшее из неизвестного измерения, видимое на земле только мне одному.
Закрываясь руками, я вприпрыжку вернулся в кровать.
– Ты меня стесняешься? – спросила она.
– Я стесняюсь всех и всего.
– Нехорошо. Значит, мы еще немножко чужие.
Я порылся в бумажнике.
– Ничего нет, – сказал разочарованно.
– Потому тебе его и дали. На память.
– Стоп, что-то есть. Я зажгу свет.
– Нет, не надо. Тогда что-то нарушится. Я боюсь.
– А видишь в той комнате тень сгорбившегося человека?
– Погоди. Да. Там что, кто-то сидит?
– Это я.
– Ты?
– Да. Но тот я замер, чем-то озабоченный или подавленный каким-то предчувствием, а может быть, кается в грехах. Он уже десять лет меня караулит.
– Оставим его здесь. А сами убежим на край света.
– Или на тот свет.
– Или на тот незнакомый свет, заселенный несчастливыми возлюбленными.
Я подошел к окну, поближе к рыжеватому отблеску уличного фонаря.
– Ну и что это?
– Старый билет парижского метро.
– Еще одна реликвия?
– На обороте что-то написано:
С А Т О Р
А Р Е П О
Т Е Н Е Т
О П Е Р А
Р О Т А С
Анаис
В глубине города мчался запоздалый ночной трамвай, скрежеща и кряхтя на поворотах.
– Что это значит? – спросила она.
– Не знаю. Не понимаю. Мне только имя знакомо – Анаис. Бродит по городу такой человек, который не может перешагнуть границу нашей действительности. Он-она по другую сторону, но не знает этого, и мы не знаем.
– Покажи билет.
Я послушно вернулся, присел на край кровати. Что-то промелькнуло в моем взбаламученном мозгу – то ли смутное ощущение, будто когда-то я уже сидел на краю этой кровати, то ли мимолетное удивление.
– Странно, – сказала она. – Но что-то наверняка означает. Мы будем ломать над этим голову всю оставшуюся жизнь.
Она лежала на моей кровати, которая теперь, на исходе ночи, была уже не кроватью, а островком серебристого мха, лежала, прикрытая редким сумраком, как вуалью. А я за нашу короткую совместную жизнь все не мог на нее наглядеться.
– Попытаемся заснуть?
– А ты б не хотел вместе заснуть навсегда? Предпочитаешь рискнуть и еще много раз встречать утро?
– Я предпочитаю и то и другое.
– Это невозможно, – шепнула она. Что-то тихонько потрескивало в стене над нашими головами, и я подумал: наверное, она принесла сверчка, чтобы согреть этот неживой дом.
Я лег рядом с ней, обнял ее правой рукой, и мы оба смотрели в пустой потолок. Ко мне начинает возвращаться память, думал я, но я забываю о том, что происходит сейчас, в эту минуту. Повседневность превратилась в страшное нагромождение непонятных событий, двусмысленных происшествий, загадочных сюрпризов. Бог мой, чем все это кончится.
– Ты на меня обижен? – шепнула она.
– А она?
– Ты себе внушил. Случаются такие предвосхищения. Просто ты меня ждал, а я была уже близко.
И мы снова соединились.
– Видишь зеленую звезду? Она описывает круг по небу и наблюдает за нами.
Это наша звезда.
– Спи, любимый. Я с тобой, – сдавленным голосом шепнула она.
– И я с тобой.
– Спокойной ночи тебе здесь и спокойной ночи тебе там, бодрствующему над доской секретера, – прерывисто дыша, говорила она.
– И ничего не прояснилось.
– Но что-то у нас есть. Несколько наших ночей.
– Если они были, если это не бред. Она положила мою руку себе на грудь.
– Сердце бьется.
– Ну видишь. Спи, стук близкого сердца успокаивает.
– Спокойной ночи, милая.
– Спокойной ночи, любимый, – почти крикнула она.
– Спокойной ночи, колдунья.
– Спокойной ночи, мой возлюбленный, страдающий атрофией чувств.
– Я нес тебе цветок перелески, но потерял по дороге.
– Ах.
Я очнулся от какого-то звука, внутреннего толчка или предчувствия. Был уже день, и я лежал один. В соседнем доме долбили стену. Я посмотрел на небо за окном. Но небо у нас весной и осенью одинаковое. Попытался вспомнить все, что было в последние дни или, быть может, недели. Постель пахла экзотическими травами. Ветер шнырял по балкону. На козырьке уличного фонаря сидели полные достоинства голубки и заглядывали к нам в окна. В капле времени все вспышки моей, нашей судьбы. Опять афоризм или, скорее, громкая фраза К оконному стеклу прилип прошлогодний мокрый лист. Моя тревога тоже проснулась. Сосет под ложечкой не хуже голода. Моя тревога вместе со мной поздно засыпает и вместе со мной утром встает, свежая и бодрая. Я просто слишком многого требую от Господа Бога.
Но ведь у меня есть жизненный импульс, возможно, последний. Что с ней случилось. Может быть, исчезла так, как пришла. Я вижу стол с раскрытым бумажником президента, бросаю взгляд на себя, много лет сутулящегося в соседней комнате у стены, бьющегося над решением какой-то загадки или вглядывающегося в магический шар в надежде узнать свое, его предназначение. Потом замечаю кушетку, и у меня останавливается сердце. Не могу вздохнуть, воздуха не хватает. Вскакиваю с постели и не могу вскочить.
Там, на кушетке, лежит она, до колен прикрытая свесившимся на пол пледом.
Лежит, обнаженная, на спине, и капризный солнечный зайчик притулился к ее бедру. Лежит не шевелясь. Я напрягаю зрение, хочу понять, дышит ли она. Ее изумительная белая грудь клонится в мою сторону, мертвым грузом тяготеет к земле. Может быть, она встала на рассвете и пошла искать место поудобнее.
В детстве она ходила, как лунатик, по всему дому. Ведь она жива. Почему бы ей не жить. Мы будем жить до самой смерти. У меня начинают стучать зубы. Я пытаюсь откинуть одеяло и не могу. Хочу встать и
Тадеуша Конвицкого называли «польским национальным сокровищем» – и с полным на то основанием. Его книгами зачитывались миллионы в Польше и за рубежом, по ним снимались фильмы (так, «Хронику любовных происшествий» экранизировал сам Анджей Вайда).
Вашему вниманию предлагается роман, написанный Конвицким уже в новых исторических и экономических условиях, лирическая трагикомедия о том, как трудно найти свое место в жизни, особенно если находишь утром в своей кровати труп обнаженной незнакомки...
Тадеуш Конвицкий (р. 1926) – известный польский писатель. Родился в Литве, во время войны воевал в партизанском отряде Армии крайовой. Его книги не раз экранизировались, по «Хронике любовных происшествий» снял фильм Анджей Вайда.
Роман «Чтиво» (написан в 1992 году) начинается как триллер. В духе Чейза. И остроумно, и плавно перетекает в забавную, трогательную лирическую историю. Плюс гротеск, политический фарс и фантасмагория. Немного похоже на Великую Петушкинскую революцию из бессмертной поэмы Ерофеева. «– А вас за что взяли, пан президент?» – «Мы устраивали акции протеста на аэродромах. Знаешь, небось, что все главы правительств летят в Москву. Встреча на высшем уровне. Глобальный заговор против Европы. Гигантский пир людоедов всех мастей...»