– Я подожду, – сказала она. – Вы обязательно одумаетесь и придёте ко мне.
Вот что она имела в виду: свою душу и тело (сочетание прозрений и спермы) он обязательно должен продать ей, причём – сам, только сам, осознанно, и никак иначе.
Более того (во имя всего этого) – испугавшая и оскорбившая Хельгу ремарка Перельмана о «выпить» оказалась из реальности вычеркнута (Хельга не помнила о его предложении).
Всё вернулось к посылу, что Перельман собирался её альфонсировать, и что она это прекрасно понимала. Более того (во имя этого всего) – опять ясно давала понять, что альфонсирование возможно.
Как прекрасно, что наша игра (в версификации мира) – настоль подробна.
И только теперь (и ещё раз – теперь, и ещё раз – теперь: ровно столько раз, сколько сбудется версификаций) душа Перельмана осознала, что – продав свою душу, любая его ипостась лишь лишится подобных возможностей.
И вот только теперь – всё было определено, и душа Перельмана вернула «убегание» Хельги на своё место, всего лишь убрав из её памяти его (Перельмана) возможное пьянство. Впрочем, и женщина (очень по женски) – убежала демонстративно, то есть – недалеко.
На улице она остановилась и стала ждать: умная женщина опять была согласна чуть-чуть потерпеть. Дождаться, когда прямолинейный мужлан примет все её условия. Она была убеждена в своей не-обходимости: окликни её, и тотчас вернётся!
Она и в этом оказывалась почти что права.
Но моего Перельмана, множественного Перельмана (бесполезного гения прошлых и будущих лет) – сейчас ждала уже совсем другая игра: (за-играла) его сидевшая у монитора и хлебнувшая скверной водки душа.
Его запасливая душа (посредством алкоголя – запасшая себе дополнительных «жизней»: всё как в игре – отодвигая сроки краха) собиралась играть тем Перельманом, которого Хельга так опрометчиво оставила в ресторане на Невском.
Тогда как «другой» Перельман (в «это» время) – блаженствовал за стеною, на кухне; но – словно бы пребывая в ресторации!
Руками души и ногами души (то есть глазами послушного тела) его душа оглядела стоявшие перед ней ресторанные яства. А вскоре и алкоголь (поддельное саке) – принесли. Чтобы душа Перельмана (опять-таки взглядом) – могла бы его пригубить.
Что душа Перельмана (уже) – совсем-совсем было собралась проделать. Совсем-совсем собралась вслушаться в окружающий (и отложенный, и продолженный – всё равно источающийся) мир!
Скажи мне, читатель, не омерзителен ли тебе торг, происшедший на наших глазах (и на экранах наших мониторов)?
Разумеется, нет! Ибо он носит смешное название «жизнь» и (по замыслу) должен веселить и просвещать. Ибо оба наши ростовщика (отдающие душу в рост или под залог), Хельга и Перельман, явились на торжище каждый со своим интересом: целеустремленная Хельга, к примеру, удовлетворяла творческие амбиции и стремилась к святому женскому счастью, и хотела над счастием возобладать.
А то, что у неё за плечами нет неба, так не всем же летать.
Женское счастье (если оно «земное») – всегда только в одном: быть смыслом «здешней» жизни (продолжать жизнь и рождать в смерть – создавая тонкие иллюзии избавления).
А вот Перельманов теперь было много: один из Перельманов, к примеру, пробовал обрести себе друга (как последнюю надежду на свою человечность); и уже одно «это» – искупало (в моих глазах и на экране моего монитора) все глупости другой (похотливой) его ипостаси.
Ведь то, что он пробовал обрести друга в женщине, было не совсем глупостью.
Может даже быть так, что и все остальные его похоти (всех остальных Перельманов) – не совсем глупости. Но всё это можно понять только в развитии сюжета: на его вершинах и окраинах, то есть в его (сюжета) экзистансе.
А в это время в ресторан с улицы вошла группа посетителей.
Душа Перельмана у монитора двинула стрелку, и ещё одна его минута стала другой минутой: в «эту» минуту на первый план вышла некая глумливость Перельмана, происходящая именно от его простоватости, от возможности «детскими» вопросами поставить в тупик само мироздание.