Под булыжником освещена надпись:
«Это осфризский определитель погоды.
Если камень холодный – значит холодно.
Если камень горячий – значит, солнечный день.
Если камень мокрый – значит, дождь.
Если камень качается – значит, сильный ветер.
Если вы расшибли голову о камень – значит, вы еще глупее фризов»
Совершенное концептуальное произведение, лучше Бойса и Дюшана, причем с глубоким культурным смыслом.
Вот бы в музеях современного искусства такие ставить – для определения ценности искусства. Только вместо булыжников – вешать кураторов. (Maxim Kantor21 сентября 2012 г. в 22:27. ОПРЕДЕЛИТЕЛЬ ГАРМОНИИ)
Перельман (даже) – не улыбнулся. Ещё до рождения Перельмана всё давно сказано, и теперь говорить было не о чем. Перельман вышел из ресторана.
Вот только его душа у монитора всё еще не решила: будет ли Хельга ожидать его при выходе из ресторации, или ему придется её догонять: от добра добра не ищут; к (человеческому) злу это тоже относится.
С одним Перельман был не согласен. Переход в виртуальность «серой» зоны (Украина-окраина) создавал не иллюзию свободы, а лишь (постмодерно’вое) чувство вседозволенности.
Так что «внутренне встроенный» в европейский колониализм Максим Карлович очень напрасно приписал всему удобную ему лично окончательность.
Ещё (и за этим) – на Украину следовало отправиться самому (какой-то своей ипостасью): убедиться, что с человечеством не покончено.
Как же не любить женщину? Она нам Бога родила. (Николай Островский)
Перельман не рассматривал женщину как проход в инобытие (восприятия). Перельман вообще не рассматривал женщину как средство. Перельман понимал женщину настоящей, всамделишной (воплощающей тонкий мир).
И не имело значения, что помянутая ранее Хельга таковой не оказалась. Чтобы решить, как физически забросить телесного Перельмана в ad marginem (посредством ли соития с Хельгой, или – посредством от неё бегства), душа Перельмана естественным образом читала хорошую версификацию:
И вот здесь-то даже «здешнему» Перельману подумалось: а ведь теперь у меня, как у той кошки, девять жизней (он знать не знал, сколько); и что бы мне их не потратить? Алкаш, не жалевший себя и других, возжелал ощущений?
Так вот ему приключения! Он пошёл от ресторации и от засевших в ней (отчего-то в обществе древнеримского мальчика) двух тогдашних «властителей дум».
Перельман – шёл (вышивал круги Данта). Шёл (и совсем не казался Вергилием) – как идет по экрану стрелка курсора! И сам того не заметил, как перемешал пространства и времена, и вот перед ним другая страна (а ведь прошло уже двадцать лет, как ССС-э-Р-а нет), и ид1 т он теперь по Крещатику.
То есть он не в Санкт-Ленинграде, а в Киеве.
Он не удивился и продолжил читать текст поэта Самойлова:
В своей Руси будуют волю… – и здесь он (Перельман вне времени и пространства) спохватился: опять он себя привязал к конкретному мгновению, а меж тем даже самойловский текст разъяснялся «на сотни лет версификаций человеческих убеждений»: откуда есть и пошла земля наша, и как именно произросли в наши мозги столетние корни того непонимания между русскими и т. н. «украинцами», что вот-вот ввергнет его в кровавое приключение.